Манипулятивный потенциал концептуальной метафоры в российском и американском политическом нарративе, посвященном войне в Ираке 2003-2004 гг.

Отметим, что существуют как обобщенные определения политического языка как особой системы знаков, так и более подробные описания, характеризующие конкретные черты политического языка. Так, чаще всего исследователи указывают на следующие отличительные признаки политического языка: наличие определенных функций, ограниченная группа пользователей, наличие идеологии, наложение признаков специального языка и жаргона (Водак, 1997, с. 24-27).

В содержание политического дискурса должны быть включены «все присутствующие в сознании говорящего (пишущего) и слушающего (читающего) компоненты, способные влиять на порождение и восприятие речи: другие тексты, содержание которых учитывается автором и адресатом данного текста, политические взгляды автора и его задачи при создании данного текста, политическая ситуация, в которой создается и «живет» данный текст (А. П. Чудинов, С. 74).

А. Н. Баранов и Е. Г. Казакевич определяют политический дискурс как «совокупность всех речевых актов, используемых в политических дискуссиях, а так же правил публичной политики, освященных традицией и проверенных опытом…» (А. Н. Баранов, Е. Г. Казакевич, 1991, с. 6). При таком узком понимании политический дискурс институциональными формами общения. Широкий подход к анализу политики и политического дискурса представлен, в частности, точкой зрения В. В. Зеленского, который разграничивает два уровня в определении политики: «Политика определяется как набор некоторых действий, направленных на распределение власти и экономических ресурсов в какой-либо стране или в мире между странами. Этот официальный уровень политики включает в себя средства массовой информации, систему образования и все те социальные институты, которые контролируют явления социальной жизни. Второй уровень политики - личностный; он представляет собой сам способ, которым первый уровень актуализируется в индивидуальном сознании, как он проявляется в личности, в семье, во взаимоотношениях людей, в профессиональной деятельности, а так же в восприятии человеком произведений литературы и искусства» (В. В. Зеленский, 1996, с. 371). В связи с этой точкой зрения У. И. Шейгал пишет, что «…представляется логичным исходить из широкого понимания политической коммуникации и включать в нее любые речевые образования, субъект, адресат или содержание которых относятся к сфере политики» (Е. И. Шейгал, 2000, с. 23).

Чаще всего при характеристики политического дискурса исследователи обращают внимание на идеологический аспект, что позволяет определять политический дискурс как «тексты, отображающие политическую и идеологическую практику какого-то государства, отдельных партий и течений в определенную эпоху…» (Н. Н. Миронова, 1998, с. 21) или как «дискурс с ярко выраженным коммуникативным намерением и концептуализацией мира, цель которого - оценить некоторое общественное явление с позиций существующих идеологических установок» (Э. Лассан, 1995, с. 32). Целью критического дискурс-анализа как раз и является выявление скрытых и описание явных идеологических установок, реализуемых посредством языка, то есть рассмотрение «как неявных, так и прозрачных структурных отношений доминирования, дискриминации, власти и контроля, выраженных в языке. В любом критическом анализе дискурса фигурируют три концепта: концепт власти, истории и идеологии» (Р. Водак, 1997, с. 7-8). Обобщая сказанное, нужно отметить, что определяющей четой любого дискурса является его заданность внеязыковой действительностью, причем отличительной чертой политического дискурса является его заданность определенными идеологическими установками. В связи с этим основными функциями политического дискурса называют распространение информации, тесно связанное с влиянием на сознание реципиента путем специфического отбора и способов репрезентации информации, проекцию в будущее и прошлое, то есть функцию формирования представлений человека об индивидуальном и коллективном будущем и прошлом, что, в свою очередь диктует представления о настоящем и, как следствие, о целесообразной социальной активности, агональная функция, то есть функция целенаправленной реализации вербальной агрессии, преследующей определенные цели и даже магическая функция, которая может рассматриваться как частный случай регулятивной функции языка, связанный с символическим воздействием на представление человека о действительности и даже на саму действительность, функуия ориентации, о есть формирования определенной картины мира (Е. И. Шейгал, 2000, с. 37-41). Отдельную разновидность политического дискурса представляет собой дискурс политических масс-медиа. Дискурс масс-медиа (Е. И. Шейгал), который являясь специфическим ментальным образованием, возникающим в массовом обыденном сознании, представляет собой динамическую, сложно организованную, самоорганизующуюся систему циркуляции социального знания - информации, востребованной обществом» (В. Д. Мансурова, 2002, с. 217) и определяется такими особенностями СМИ как ориентация на массовое сознание и перевод информации на уровень обыденного понимания, поэтому с лингвокультурологической точки зрения дискурс СМИ можно рассматривать как источник мировоззренческих и языковых стереотипов обыденного сознания» (О. А. Шаова, 2004, с. 108).

Говоря о политическом дискурсе нельзя не упомянуть о политической лингвистике, которая занимается его изучением. Предметом политической лингвистики является политическая коммуникация, а основной задачей -«исследование многообразных взаимоотношений между языком, коммуникацией, субъектами политической деятельности политическим состоянием общества» (А. П. Чудинов, 2002 с. 69).

Формирование политической лингвистики как одного из направлений общей лингвистики совпадает с периодом возросшего интереса исследователей к проблемам концептологии, категоризации, характеризующимся отказом от идеи детерминированности языка в его различных проявлениях. В ряде работ указывается на то, что важной задачей политической лингвистики является междисциплинарное исследование многообразных взаимоотношений между языком, мышлением, коммуникацией и политическим состоянием общества в конкретные исторические периоды (А. П. Чудинов, 2001, Россия в метафорическом зеркале). Другими словами, предметом политической лингвистики является «политическая коммуникация, то есть речевая деятельность, ориентированная на пропаганду тех или иных тех или иных идей, эмоциональное воздействие на граждан страны и побуждение их к политическим действиям, для выработки общественного согласия, принятия и обоснования политических решений в условиях множественности точек зрения в обществе (А. П. Чудинов, 2002, с. 69). В рамках политической лингвистики сформировалось направление критического дискурс-анализа, который понимается как особый тип аналитических исследований дискурса, который «изучает способы, с помощью которых социальная власть осуществляет свое господство в обществе. В рамках критического анализа внимание исследователя направлено на дискурс, который структурно отражает и закрепляет существующие властные отношения. Определение «критический» используется для того, чтобы раскрыть неявно выраженные связи между языком, властью и идеологией. Критический дискурс-анализ проводит исследования социального взаимодействия, обращая внимание на лингвистические составляющие этого взаимодействия. Анализ языковых элементов позволяет выявить «имплицитно выраженные установки в системе социальных отношений и показать скрытые эффекты воздействия дискурса на эту систему» (М. В. Гавилова, 2003, с. 3-4).

Дискурсивный подход, то есть исследование каждого конкретного текста с учетом социальной ситуации, в которой он создан, с учетом его соотношения с другими текстами, целевых установок, политических взглядов и личностных качеств автора, специфики восприятия этого текста различными людьми, а так же той роли, которую этот текст может играть в системе политических текстов и - шире - политической жизни страны (А. П. Чудинов, с. 70). В отличие от ряда направлений лингвистики политическая лингвистика объединяется в одно лингвистическое направление прежде всего изучаемым материалом (политический язык, политические тексты, политический дискурс), а не единством теоретической базы, методологии и терминологии. Тем не менее, для политической лингвистики характерен определенный понятийный и терминологический аппарат, без которого невозможно систематическое изложение основных положений данного лингвистического направления.

Кроме политического дискурса к понятиям, составляющим теоретичекую базу политической лингвистики, является нарратив. Термин «нарратив» восходит к латинскому глаголу «narrare» - повествовать, рассказывать. Существует множество определений нарратива. Так, Дж. Принс понимает под нарративом «передачу…одного или более реальных или же вымышленных событий, о которых рассказывают один, два или несколько (более или менее явных повествователей) одному, двум или же нескольким (более или менее явным) адресатам (G. Prince, p. 58, цит. по А. П. Чудинову, 2002, с. 70).

Данное определение относится к общему понятию нарратива, который может быть художественным, научным, юридическим и относящимся к другим видам дискурса. Для нас важнейшим признаком нарратива является возможность существования в нем множества повествователей, каждый из которых ориентирован на свой круг адресатов в зависимости от ситуации может использовать тексты разных жанров (А. П. Чудинов, 2002, с. 71). Для политического текста в отличие от художественного несвойственно существование нескольких повествователей, сложное отношение образа автора и образа повествователя и соответственно выражение в пределах текста нескольких разнообразных точек зрения. Вместе с тем «информационный повод» и состав описываемых событий неоедко совпадают во множестве текстов, что дает основания рассматривать их как определенное содержательное единство. «Политический нарратив - это совокупность политических текстов…тематически сконцентрированных вокруг определенного политического события» (А. П. Чудинов, 2002, с. 72). Важнейшие свойства политического нарратива - отражаемое им многоголосие участников политической борьбы, множественность повествователей и соответственно разнообразие рациональных и эмоциональных оценок. Каждый из повествователей выделяет в своем тексте те или иные события, по-своему структурирует соответствующую событийную канву, создавая тем самым в своих текстах оригинальную политическую картину мира. Каждый из составляющих нарратив текстов имеет те или иные интенции и ориентирован на определенную категорию.

В современной теории текста важную роль играют текстовые категории - ведущие признаки, которые собственно и позволяют воспринимать текст как некоторое единство. К числу общепризнанных текстовых категорий относятся целостность (когерентность), связность, законченность и модальность (Л. Г. Бабенко, И. Р. Гальперин, А. А. Леонтьев и др.). Можно заметить, что все эти категории в той или иной мере присущи и нарративу (А. П. Чудинов, 2002 с. 73).

Таким образом, политический нарратив является специфическим способом опредмечивания образа мира политики, существующего в сознании языковой личности. Под политическим нарративом будем понимать совокупность дискурсных образований разных жанров, сконцентрированных вокруг определенного политического события. Помимо собственно событийного аспекта в нем находят отражение основные категории политического мира: субъекта (агенты) политики, политическое ценности и диспозиции, политические действия и стратегии. Для политического нарратива характерна множественность изложений (множественность повествователей) и протяженность во времени, обусловленная, во-первых, тем, что сам жизненный сюжет может быть незавершен и развиваться на глазах у повествователей, и во-вторых, тем, что сюжет оказывается настолько общественно значим, что его переживание растягивается во времени, стимулируя соответствующую коммуникацию. Предлагаемое понятие политического нарратива коррелирует с понятием сверхтекста, выдвинутым Н. А. Купиной и Г. В. Битенской, которые определяют сверхтекст как «совокупность высказываний, текстов, ограниченная темпорально и локально, объединенная содержательно и ситуативно, характеризующаяся модальной установкой, достаточно определенными позициями адресанта и адресата, с особыми критериями нормального/ анормального» (Н. А. Купина, Г. В. Битенская, 1994, с. 215).В нашем понимании сверхтекста как речевой реакции на политическое событие ведущим признаком является содержательное единство. Очевидно, ему свойственна темпоральная, но никак не локальная ограниченность, хотя темпоральные рамки события, соответственно и речевой реакции, определяются достаточно условно. Кроме того, вряд ли можно говорить о полном единстве модальной установки и определенности позиций адресанта и адресата, поскольку на коммуникативной орбите политического события находятся индивиды с самыми разными политическими взглядами и целями (Е. И. Шейгал, 2000, с. 297).

В рамках антропологической когнитивной парадигмы все большее значение приобретает исследование социально-культурной феноменологии. Основное внимание исследователей все чаще привлекают не собственно культурно-исторические реалии, но принципы построения и механизмы функционирования символических и знаковых систем, их наиболее актуальные смысловые и формальные признаки. В рамках современной парадигмы социально-культурной феноменологии одно из ведущих мест занимает феномен политического дискурса, который независимо от своих разновидностей обладает рядом существенных отличительных признаков: смысловой и целевой пустотой, семантической деверсификацией (возможность параллельных, а часто и противоречивых трактовок), суггестивностью, символической и знаковой протективностью (наличие в структуре текста специально организованных символических и знаковых средств). Указанные характеристики современного политического дискурса становятся возможными в силу нескольких обстоятельств. Главным из них является направленность на доинтеллектуальные, бессознательные структуры сознания реципиента: основная функция современного политического дискурса - суггестия, программирование тех или иных массовых социальных действий и отношений. «Это приводит к очевидному «растворению» коммуникативной функции в до-коммуникативных системах зрелищности, миметичности (в смысле описанного Ж. Пиаже процесса мимесиса в доречевом поведении детей), то есть - в конечном счете - к деструкции и энтропии социального». Иными словами, политический дискурс начинает выстраиваться как символический, утрачивая свой знаковый характер. «Символический подход определяет политику, так же, как и коммуникацию, в терминах обмена символами: лидерство осуществляется преимущественно через манипуляцию символами и распределение символических наград» (Е. И. Шейгал, 2000, с. 6).

Помимо суггестивности символа и информативности знака, о которых говорилось ранее, символ является репрезентацией смыслов и ценностей (как индивидуальных, так и социокультурных) и способен непосредственно влиять на поведение человека: не обладая «семантикой», смысл наделен прагматикой. Кроме того, в силу своей суггестивности символ становится формой экзистенциального переживания - в отличие от знака, семантика которого рациональна и определена контекстом. Поскольку социокультурная феноменология символа обусловлена исторической традицией определенной нации и национальной и культурной самоидентификацией, символ становится одним из сильнейших средств социального структурирования (В. А. Сулимова, И. Е. Фадеева, 2004, с. 129).

К другим важным характеристикам дискурса относятся институциональность, то есть статусная ориентированность, неинформативность, которая проявляется в примате ценностей над фактами, воздействия и оценки над информированием, эмоционального над рациональным; смысловая неопределенность, диктуемая рядом семантических факторов, таких как абстрактность и широта употребляемых значений при отсутствии уточняющих определений, сложность значений, обусловленная сложностью денотатов, относительность обозначения, то есть ее зависимость от политической позиции говорящего и др.) и прагматических факторов (частота прескриптивно-побудительной и воздействующей функции в иерархии функций политического языка, манипулятивность политического дискурса, потребность избегать конфликтности); фантомность, то есть отсутствие реальных «означаемых», использование «самореферентных знаков», то есть слов, в значении которых отсутствует денотативный компонент; фидеистичность, связанная с магической функцией языка, иррациональностью, опорой на подсознание; авторитарность, театральность, динамичность, связанная с быстрой сменой политических ситуаций и политического словаря; агональность, то есть агрессивность, имеющая целью понижение статуса политического оппонента или жесткое навязывание определенных политических взглядов реципиентам (Е. И. Шейгал, 2000, с. 51-143).

Говоря о манипулятивной природе политического дискурса необходимо отметить, что У. Матурана обращает внимание на один определяющий эффективность воздействия фактор: «каждый из говорящих на языке действует исключительно в рамках своей когнитивной области, где любая предельная истина зависит от опыта личных переживаний. Поэтому никого и никогда нельзя убедить рациональными доводами в истинности того, что, в конечном счете, уже не присутствует в неявной форме в комплексе верований этого человека» (У. Матурана, 1995, с. 140). Из этого следует, что когнитивная система легко интегрирует ту информацию, восприятие которой создает ощущение «когнитивной гармонии», то есть отсутствия препятствий на пути интериоризации текста. С другой стороны, ситуация когнитивного дискомфорта возникает вследствие диссонанса между шкалой истинности в когнитивной системе индивида и поступающей туда информацией, которая может оцениваться как имеющая эпистемический статус (Зарубежная и российская и журналистика: трансформация картины мира и ее содержания, 2003 // http://www.cjes.ru/lib/content).

Фантомность политического сознания, фидеистическое отношение к слову, магическая функция дискурса - все это обуславливает важную роль мифа в политической коммуникации. Соответственно, «мифологема» (вербальный носитель мифа относится к ключевым знакам политического дискурса (Е. И. Шейгал, 2000, с. 145). Поскольку сущность политического мифа в связи с особенностями его прагматики манипулятивна, реализация в нем мифа представляется вполне логичной с точки зрения ранее рассмотренной концепции манипуляции как мифологизации действительности или создания мифологизированных миров.

Основная цель политической речи - это изменение представлений адресата о политической реальности, своего рода «переконцептуализация» политического мира. Одним из самых важных средств такой переконцептуализации является концептуальная метафора, которая позволяет либо выделить какой-либо аспект проблемы, сделать его более значимым, либо, наоборот, отвлечь от него влияние общества, показать какой-то вариант развития событий как совершенно невозможный (И. В. Телешева, 2004, с. 99).

Кроме того, концептуальная метафора представляет собой смысловой стержень, который организует семантическое пространство текста, который рассматривается как «целостный комплекс языковых, речевых и интеллектуальных факторов, в их связи и взаимодействии» (А. И. Новиков, 1983, с. 4). Смысловому восприятию текста способствует его внутренняя и внешняя организация. Именно поэтому, в качестве основных свойств текста принято выделять целостность и связность (А. А. Леонтьев, А. И. Новиков и др.), при этом целостность текста имеет психолингвистическую, а связность - лингвистическую природу. Л. Н. Мурзин и А. С. Штерн выделяют два типа связности: интрасвязность, то есть внутренняя, смысловая связность, и экстрасвязность, то есть внешняя, охватывающая, прежде всего, звуковую и буквенную (Л. Н. Мурзин, А. С. Штерн, 1991, с. 11). Наличие двух типов связность объясняется знаковой природой текста. Компоненты текста связаны между собой, если «они имеют некоторую общую часть» (там же, с. 11), при этом не существует такого компонента текста, который не был бы связан с другими компонентами. Внутренняя (смысловая, содержательная) организация любого текста может быть представлена как его целостность. Хотя связность и целостность являются взаимообусловленными свойствами текста, последнее, тем не менее, принято рассматривать как доминирующее, поскольку «ведущими признаками текста становятся …такие его свойства, как целостность, интегративность, завершенность, которые…имеют смысловой, содержательный характер, что определяет их как психологические, речевые, коммуникативные явления» (А. И. Новиков, 1983. С. 13). Концептуальная метафора является компонентом, способным обеспечить связность текста, его «организующий стержень» (А. А. Каслова, 2002, с. 26), причем необходимо отметить, что для смыслоорганизующей реализации данного компонента, а значит и для адекватного восприятия текста чрезвычайно важно наличие пресуппозиции, то есть «некого общего для адресата и адресанта фонда знаний» (А. П. Чудинов, 2001, с. 186), благодаря которому адресант получает возможность правильно интерпретировать факты метафорического словоупотребления, соотнося имплицитно, метафорически подаваемую информацию с ситуативным контекстом.

1.4.2 Традиционные подходы к исследованию милитарного нарратива

До становления когнитивной лингвистики исследования языка войны были направлены на анализ прагматических и семантико-стилистических особенностей политической речи. В этот период к исследованию языка периодов военных конфликтов применяются традиционные методы, среди которых доминируют риторический анализ и контент-анализ. По мере развития когнитивной методологии, в первую очередь в связи с разработкой теории концептуальной метафоры, методологический потенциал политической лингвистики значительно обогащается, и к настоящему моменту можно говорить о трех основных подходах к исследованию милитарного нарратива в политической лингвистике:

- контент-анализ;

- риторический анализ;

- анализ концептуальных метафор.

Контент-анализ милитарного нарратива.

Становление метода контент-анализа политического дискурса связано с деятельностью У. Липпманна, П. Лазарсфельда, Г. Лассвелла, Н. Лейтес и других исследователей, применявших методы «квантитативной семантики» для выявления корреляций между семантикой языковых единиц и политическими процессами [см.: Language and Politics 1949].

Основной проблемой анализа милитарного нарратива в рамках этого подхода стал вопрос о сложном взаимодействии власти, СМИ и общества, и роли каждого из этих компонентов в процессе принятия решений в условиях военных конфронтаций. Для определения особенностей этого взаимодействия широкое распространение получила методика сопоставления частотности различных языковых фактов в корпусах текстов, относящихся к политическому и медийному дискурсу. Такой подход основывается на количественном анализе текстов с целью последующей содержательной интерпретации выявленных числовых закономерностей.

В результате накопления эмпирических фактов в политической лингвистике сложилось три точки зрения на решение этого вопроса.

Первая точка зрения получила оформление в «теории активации СМИ», в основу которой был положен тезисе Германа-Хомского о «фабрикации согласия» [Herman, Chomsky 1988]. Согласно этой теории, СМИ играют ключевую роль в легитимизации войны, потому что основной объем информации о международной обстановке общество получает через средства массовой информации [Baum 2002; Soroka 2003]. СМИ, в свою очередь, заимствуют фреймы для описания военных конфликтов от правительственных чиновников и других представителей политической элиты. Отметим, что в рамках контент-анализа и риторического анализа под фреймом понимается «центральная организующая идея или сюжетная линия, привносящая смысл в цепь событий и устанавливающая между ними связи. Фрейм задает предмет для обсуждения» [Gamson, Modigliani 1987: 143]. При исследовании милитарных нарративов ученые некогнитивного направления придерживаются этого определения [Auerbach, Bloch-Elkon 2005; Goldsmith et al. 2005; Iyengar 1991; Wolfsfeld 1997 и др.]. В сущности, это понятие очень близко когнитивной интерпретации фрейма. Вместе с тем большинство риторических и контент-аналитических исследований, в которых используется «фреймовый анализ» или «фрейминг», когнитивными не являются.

Таким образом, политическая и военная элита в нужное время «активизируют» СМИ для убеждения общества в легитимности войны, а сами СМИ не обладают достаточной самостоятельностью, чтобы выступать в качестве значимого фактора, влияющего на процесс принятия решений в период военных кризисов.

Эта точка зрения подтверждается результатами контент-анализа американской прессы во время интервенции США в Панаму [Gutierrez-Villalobos et al. 1994] и Никарагуа [Bennett 1990]. Как показали эти исследования, СМИ США придерживались официальной позиции своего правительства.

Похожие результаты получили Дж. Заллер и Д. Чиу [Zaller, Chiu 1996, 2000]. На основе контент-анализа прессы США за 1941-1999 гг. они пришли к выводу о том, что в периоды военных кампаний, осуществляемых Соединенными Штатами Америки, в СМИ доминировали позиции, согласованные с официальной доктриной.

Согласующиеся с «теорией активации СМИ» данные получили исследователи американской прессы на основе контент-анализа нарратива «Первая война в Ираке». Даже во время самых интенсивных политических дебатов освещение событий определялось позицией Белого дома [Dorman 1997; Hiebert 1991; Taken by Storm 1994; Taylor 1992].

М. Райен [Ryan 2004] проанализировал статьи 10 крупнейших периодических изданий США после террористической атаки 11 сентября 2001 г. и проследил, как пресса планомерно легитимизировала военное вторжение в Афганистан, следуя фреймам официальных властей.

Эта точка зрения находила подтверждение и при межкультурном анализе. А. Сосесило и П. Уосберн [Sosesilo, Wasburn 1994] провели сравнительный контент-анализ нарратива «Первая война в Ираке» в американской и индонезийской прессе и пришли к выводу о том, что в обеих странах СМИ следовали официальной доктрине властей.

Согласно второй точке зрения, в период военных действий нарративы СМИ отражают официальную точку зрения, если в стране нет значительной антимилитаристкой оппозиции. Д. Холлин [Hallin 1986] провел контент-анализ нарратива «Война во Вьетнаме» в американской прессе и зафиксировал тот факт, что на начальном этапе войны в прессе почти не было критических оценок действий официальных властей, но после появления антивоенных политических объединений количество критических оценок в прессе значительно увеличилось.

Согласно обеим точкам зрения, в периоды военных действий СМИ без сколько-нибудь значимой критики следуют фреймам, задаваемым политической элитой. Влияние прессы и общества на конструирование фреймов милитарного нарратива считается минимальным. В наиболее крайнем варианте такого подхода СМИ рассматриваются только как средство отражения и поддержки мнения власти [Scheufele 1999].

Согласно третьей точке зрения, в период военных конфликтов СМИ являются полноправными агентами построения милитарных нарративов, отражают не только фреймы политических элит, но и общественное мнение, даже если оно и не совпадает с официальной точкой зрения. По мнению ряда исследователей, в демократических странах скорее СМИ конструируют общественное мнение, а правительство пытается следовать общественным ожиданиям, нежели наоборот. Таким образом, тексты демократических СМИ считаются «зеркалом» общественного мнения и рассматриваются в качестве полноценных источников для исследования национальных представлений о военных конфликтах и политической реальности [Iyengar 1991; Jacobs, Shapiro 2000].

Эта точка зрения получила убедительное подтверждение в контент-аналитических исследованиях политического нарратива «Вторая война в Ираке». В частности, было доказано, что «критичность» этого нарратива значительно увеличилась по сравнению с показателями 1991 г. Причем эта закономерность была прослежена на основе анализа СМИ США [Althaus 2003], пяти международных новостных агентств [Horvit 2004], СМИ 15 стран мира [Collins et al. 2004]. Также удалось доказать, что уровень критичного отношения к военному сценарию разрешения иракского кризиса в СМИ США был выше, чем в политическом дискурсе [Rutherford 2004].

Эти исследования показали, что в периоды международных конфликтов СМИ не являются пассивным «передатчиком» нарративной структуры милитаристского дискурса, предлагаемой политической элитой, а исследование текстов СМИ позволяет делать выводы не только об официальном, но и общественном мнении по поводу военных кампаний.

Риторический анализ милитарного нарратива

Как отмечают исследователи, риторическое направление в изучении метафорики относится к числу несомненных источников, послуживших основой для возникновения теории концептуальной метафоры [Будаев, Чудинов 2006б]. К подобным выводам можно прийти и при ретроспективном взгляде на исследования нарративной структуры политической коммуникации: некоторые идеи, реализованные в классическом когнитивном исследовании метафор периода Иракского кризиса Дж. Лакоффом [Lakoff 1991], были предвосхищены в риторических исследованиях.

Важным достижением риторического анализа политической коммуникации стала разработка нарративного анализа (выявление типичной событийной структуры в политических выступлениях, типичных ролей для субъектов политической деятельности при обсуждении и описании международных конфликтов политиками и СМИ). Еще в середине XX в. классик риторического анализа К. Берк [Burke 1945] описывал модель «Рационального деятеля», а также «репрезентативную историю» как структуру, редуцирующую сложные политические проблемы до ясных большинству людей сюжетов.

В монографии Р. Слоткина [Slotkin 1973] было показано, что в американской милитарной риторике постоянно использовался традиционный для американской культуры «нарратив пленения» (captivity narrative). На протяжении всей истории США, месть за изнасилование (особенно изнасилование белой женщины представителем другой расы) использовалось для легитимизации военных интервенций США в другие страны. Нарратив о плененной и подвергающейся насилию женщины был стандартным элементом колониальной литературы, а истории о похищении женщин активно использовались во время испано-американской войны и многочисленных интервенций в Панаму.

Важный вклад в разработку нарративного анализа войны был сделан M. Уолзером. Исследователь показал на широком историческом материале, как апелляция к морали используются для построения нарративов о справедливых и несправедливых войнах [Walzer 1977].

В 1988 г. Д. Стоун указывал на тесную связь между политическим проблемами и историями-нарративами, выделив такие типичные элементы политического нарратива как «герои», «злодеи» и «жертвы». Более того, Д. Стоун указал на ведущую роль метафоры в построении политического нарратива. Как отмечал исследователь, «метафоры - важный способ для стратегической репрезентации политики. На поверхности они просто сравнивают одну сущность с другой, но на более глубоком уровне они обычно привносят в описание целую нарративную историю, которая содержит предписания для действия» [Stone 1988: 118]. Схожие мысли высказывались и другими исследователями риторического подхода к метафорическому анализу нарративов [Mio 1996; Sperry 1981], в том числе и при анализе нарративов, посвященных войнам США в Ираке [Bates 2004; Dobkin 1993].

Как показали риторические исследования, «изнасилование» и «история об убийстве детей» - самые распространенные пропагандистские сценарии. В частности, еще в период Первой мировой войны в европейской военной пропаганде активизировался сценарий «изнасилования Бельгии» [Jowett, O'Donnell 1992].

Д. Келлнер [Kellner 1992] отмечает, что в американской риторике периода первой иракской войны активно эксплуатировались страхи сексуально-расисткого характера. Нарратив «Первая война в Ираке» выстраивался на истории, согласно которой Саддам/Ирак насиловал Кувейт. Автор отмечает проявление этого нарратива в американском политическом дискурсе во многих риторических фактах. К примеру, в американской прессе имя Саддама регулярно подвергалось переосмыслению: его часто писали как Sad-dam (от слов sadism - садизм, damnation - проклятие) или Sod-dom (созвучно слову sodomy). В том числе Дж. Буш постоянно называл С. Хусейна «Saad'm», что созвучно словам Satan (Сатана) и Sodom (Содом) и т.п.

В ряде риторических исследований анализируются «типичные истории» (Сказка о справедливой войне по Дж. Лакоффу) в американском политическом дискурсе, легитимизирующем военные операции в Ираке [Bates 2004; MacArthur, 1992; Mowlana et al. 1992].

Исследователи политической риторики постоянно фиксируют сходство речевых средств оправдания военных действий. Например, в монографии Дж. Стаубера и С. Рэмптона [Stauber, Rampton 2003] показано, что в названиях военных операций в Панаме, Афганистане, Ираке постоянно используются эвфемизмы (иракская свобода, долговечная свобода, бесконечная справедливость и др.). В риторике Дж. Буша Младшего исследователи прослеживают характерные для нацистской пропаганды риторические приемы, которые в свою очередь использовались в американском политическом дискурсе еще при оправдании атомной бомбардировки Японии.

Ч. Оттини продемонстрировал сходство риторических стратегий при описании военных конфликтов во Вьетнаме, Югославии и Ираке в американской и итальянской прессе [Ottini 2005]. Ф. Роланди проанализировал тексты, посвященные обеим войнам в Ираке, в 11 итальянских периодических изданиях и выявил доминирование в итальянской прессе установки на легитимизацию и моральное оправдание обеих военных кампаний [Rolandi 2005]. К таким же выводам приходит Ф. Дзаккарелла на основе анализа периодических итальянских изданий периода первого иракского кризиса [Zaccarella 2005].

Вместе с тем обнаруживаются и специфичные для отдельных национальных дискурсов явления. Например, Н. Фельдман [Feldman 2002] указывает на тот факт, что при легитимизации войн администрация США постоянно ставит знак равенства между врагом и преступником. Таким образом, в США «военный нарратив» - это всегда «криминальный нарратив».

В исследовании Т. Хойла [Hoyle 2004] рассмотрена милитарная риторика Т. Блэра с позиций традиционного политико-дипломатического понятия "особых отношений" между Великобританией и США, которые выражаются, в частности, в тесном сотрудничестве этих стран во внешнеполитической и военной области и основаны на общности языка, военно-политических и иных целей и интересов. При подготовке к войне в Ираке это концепция активно реализовывалась в риторике Т. Блэра. Объясняя необходимость вступить в войну, британский премьер-министр постоянно говорил о том, что Великобритания поддерживает военную операцию в Ираке, потому что у двух стран общие ценности, а не потому что США - могущественная держава.

1.4.3 Концептуальное метафорическое представление милитарных нарративов

Исследователи милитарных нарративов отмечают, что метафорическое осмысление действительности - не единственный способ концептуализации войны. Метафорическое мышление (metaphor-based reasoning) - один из способов осмысления военных нарративов, наряду с мышлением, основанным «на фактах» (case-based), «на моделях» (model-based), «на правилах» (rule-based) или «на объяснении» (explanation-based) [Beer, Balleck 1996; Hybel 1993; Ostrom et al. 1992; Mefford 1991]. Вместе с тем метафорическая логика признается одним из наиболее действенных и важных способов концептуализации политической действительности. По крайней мере, доказано, что роль метафоры значительно возрастает в периоды политических кризисов [Баранов 2000; Landtsheer 1991; Vertessen, Landtsheer 2005], а именно военный конфликт являются наиболее крайним проявлением кризисной ситуации.

Вероятно, этим объясняется повышенное внимание специалистов к метафорике периода военных конфронтаций [Чудинов 2003, 2006; Шаова 2004; Abrantes 2001; Bassi 1996; Bates 2004; Beer, Balleck 1996; Burkhardt 1988; Chilton 1995; Di Sparti 1995; Goodnight 2004; Ivie 1982, 1989; Jansen, Sabo 1994; Jewell 1999; Kellner 1992; Kuusisto 1998; Lakoff 1991, 2003; Lule 2004; Lundsten, Stocchetti 2005; Milliken 1996; Musolff 1995; Pancake 1993; Paris 2001; Ramalho 2005; Rickert 1977; Rohrer 1995; Sandikcioglu 2003; Sperry 1981; Stocchetti, Lundsten 2006; Stuckey 1992; Underhill 2003; Voss et al. 1992; Winter 1991 и др.].

Хотя исследования метафорики в военном нарративе осуществлялись в рамках традиционного риторического анализа [Carpenter 1990; Dobkin 1993; Ivie 1982, 1989; Rickert 1977; Sperry 1981], именно с когнитивным подходом связано становление современной политической метафорологии [Будаев, Чудинов 2006а].

Отправной точкой и своеобразным образцом для работ по анализу метафор в милитарном нарративе стала интернет-публикация Дж. Лакоффа о метафорическом оправдании первой войны в Персидском заливе [Lakoff 1991]. В этом исследовании Дж. Лакофф показал, что правительство и СМИ США при помощи системы концептуальных метафор убеждали американскую нацию в том, что военные действия Соединенных Штатов против Ирака - это борьба Героя против кровавого Злодея, Жертвой которого стал кувейтский народ.

В этом же исследовании были намечены перспективы межкультурного исследования метафорики в милитарном нарративе. Как показал Дж. Лакофф, политические лидеры США использовали при характеристике войны между Ираком и Кувейтом криминальные метафорические образы, а в иракской прессе этот конфликт метафорически представлялся как внутрисемейное выяснение отношений между братьями. Доминирование разных концептуальных метафор в американском и арабском национальном сознании явилось одной причин взаимного непонимания между конфликтующими сторонами в период иракского кризиса.

После публикации Дж. Лакоффа [Lakoff 1991] по всему миру появляется множество работ, посвященных исследованию метафорического представления первой войны в Персидском заливе [Bassi 1996; Beer, Balleck 1996; Chilton 1995; Di Sparti 1995; Jansen, Sabo 1994; Jewell 1999; Kuusisto 1998; Musolff 1995; Pancake 1993; Rohrer 1995; Sandikcioglu 2003; Stuckey 1992; Underhill 2003; Voss et al. 1992]. В статье Дж. Лакоффа [Lakoff 1991] было мало примеров, что не позволяло говорить о достаточной эмпирической базе, подтверждающей наблюдения американского лингвиста. Последовавшие исследования позволили доказать, что обозначенные Дж. Лакоффом метафорические модели широко использовались для концептуализации и оправдания войны в заливе в политическом и массмедийном дискурсе как США, так и других стран.

Так, в ряде исследований было продемонстрировано широкое распространение метафоры персонификации при осмыслении иракского кризиса. У. Джуэлл проанализировал эту концептуальную метафору на материале американских газет [Jewell 1999], а в публикации группы американских исследователей показано, что при обсуждении иракского кризиса в Сенате США антропоморфные метафоры активно использовались как демократами, так и республиканцами [Voss et al. 1992].

Помимо верификации данных Дж. Лакоффа на материале политического дискурса США и других стран, ученые рассматривали новые аспекты исследования метафорики периода Персидского кризиса 1991 г.

Сопоставительный анализ американских и итальянских метафор, связанных с первой войной в Персидском заливе, провел С. Басcи [Bassi 1996]. Система итальянских концептуальных метафор оказалось очень похожей на американский набор метафорических соответствий (Сказка о справедливой войне, ПОЛИТИКА - это ИГРА, СПОРТ, БИЗНЕС). Вместе с тем прослеживаются и некоторые национальные предпочтения. Итальянские и американские СМИ сошлись во мнении, что Ирак - злодей, преступник и насильник, а Кувейт - жертва изнасилования, но задействовали разные концепты для представления Героя. Если для американцев оказалась более понятной модель «полицейского, карающего дикого насильника», то в представлении итальянцев на роль Героя больше подходит «средневековый рыцарь» (обычно в роли «рыцаря, выходящего на поединок», выступал С. Берлускони).

Другой итальянский исследователь А. Ди Спарти [Di Sparti 1995] анализирует не рассмотренные Дж. Лакоффом сферы-источники для концептуализации кризиса в американской и итальянской прессе: интертекстуальные концепты (литература, история, кино), «мир животных», «неживая природа», «религия». Эти сферы-источники рассматриваются исследователем как средство гуманизации войны, привнесения естественной перспективы в ее осмысление и представление.

Некоторые исследователи сосредоточили внимание на детальном исследовании определенных сфер-источников. Так, C. Янсен и Д. Сабо [Jansen, Sabo 1994] подробно рассмотрели спортивные метафоры, актуализированные для осмысления войны в заливе и попутно продемонстрировали, что и для концептуализации спорта используются военные метафоры, что в совокупности свидетельствует о доминировании мужских фреймов как в концептуализации политических реалий, так и в представлении других сфер общественной жизни, что в свою очередь играет важную роль в процессе принятия решений о способах разрешения конфликтов.

По наблюдениям Дж. Уинтера [Winter 1991], в эпоху «ньюспика» Рейгана-Буша войны всегда объявлялись наркотикам, бедности, безработице, но не людям. В военных операциях администрация США предпочитала говорить об «операциях», «хирургии», преодолении «вьетнамского синдрома». Традиция использовать медицинские по сфере-источнику метафоры особенно рельефно проявилась в американском политическом дискурсе при описании первой войны в Персидском заливе.

Д. Келлнер [Kellner 1992] демонстрирует, что в американских СМИ активно использовалась метафорика неживой природы. Согласно метафорической логике этой понятийной сферы, война развивается с естественной неизбежностью природных явлений, что позволяет представлять ход военных действий в Ираке как нарратив «без агентов», в котором не остается места для личной ответственности политической элиты.

В работе Ф. Бира и Б. Баллека проведен анализ метафор «воплощенного понимания» (embodied understanding) первой войны в Персидском заливе [Beer, Balleck 1996]. Исследователи использовали в качества структурирующего критерия для классификации метафор не понятийную сферу-источник, а обусловленность метафорики телесным опытом взаимодействия человека с окружающим миром. Авторы провели систематическое исследование метафорики в этом ракурсе и продемонстрировали, что в основе дебатов по поводу иракского кризиса лежали «воплощенные метафоры» (контейнер, центр/периферия, преграда, контакт и др.).

В ряде публикаций, посвященных анализу метафор первой иракской войны, анализируются «исторические метафоры» (в российской лингвистике «исторические метафоры» рассматриваются как прецедентные феномены). Так, М. Стаки [Stuckey 1992] и Т. Рорер [Rohrer 1995] указывали на широкое распространение в американском политическом дискурсе метафор, связанных с концептуальными доменами «Вторая мировая война» и «Вьетнам». В другом исследовании политического дискурса США показано, что метафорическое осмысление первой войны в Ираке осуществлялось посредством активизации аналогий с традиционным сценарием американского вестерна [Voss et al. 1992].

Отдельного внимания заслуживают факты изменения доминирующих метафор по мере развертывания милитарного нарратива, а также связь этих изменений с событиями, не имеющими к войне прямого отношения. Как показывает Д. Келлнер [Kellner 1992], в период Суперкубка по американскому футболу в американском политическом дискурсе появилось значительное количество метафор, связанных с этим видом спорта. Вполне привычным были сравнения С. Хусейна с «Cleveland Browns» (футбольной командой-аутсайдером), военные действия описывались в понятиях «блокирующих захватов», «пробежки по краю» и др.

Впоследствии исследователи обнаружили, что набор концептуальных метафор, выявленных Дж. Лакоффом в американском политическом дискурсе (персонификация, бизнес, спорт, игра, сказка о справедливой войне), воспроизводился в политическом дискурсе США и других государств для оправдания новой военной операции в Югославии.

Так, Р. Кусисто проанализировала метафоры лидеров США, Франции и Великобритании в период первого кризиса в Персидском заливе и кризиса в Косово [Kuusisto 1998]. Ведущие метафоры соответствовали выявленным Дж. Лакоффом моделям: карточные игры, коммерческие сделки, спортивные состязания, истории о жертвах и героях. Согласно выявленным метафорам, мировым державам глупо не «разыграть козыри», упустить шанс и «не сделать хорошее капиталовложение» или «отменить финал кубка».

Также в диссертации А.М. Абрантес [Abrantes 2001] на основе анализа метафор из португальской и немецкой прессы продемонстрировано, что журналисты и политики описывали войну в Косово в понятиях болезни, бизнеса, театра, сказки о справедливой войне и посредством персонификации. Аналогичные результаты получил В. Кеннеди на основе анализа политического дискурса США, показав, что американские метафоры для оправдания войны в Косово мало отличались от метафор периода первой войны в Ираке [Kennedy 2000].

Таким образом, исследователи продемонстрировали, что система метафор для описания «справедливой войны» регулярно воспроизводится в политическом дискурсе США и других стран, поддерживающих американские военные операции. Вместе с тем тезис об универсализме системы метафор, легитимизирующих войну, требует лингвокультурологических поправок: сопоставительные исследования метафорического представления войны в Косово позволили обнаружить культурно и ситуативно обусловленные различия в построении метафорического нарратива войны.

Так, Дж. Лакофф [Lakoff 2001] показал, что при осмыслении войны в Югославии американские СМИ апеллировали все к той же Сказке о справедливой войне и метафорической схеме, в которой С. Милошевич - Злодей, албанцы - Жертва, США - Герой. С. Милошевич тоже использовал Сказку о справедливой войне, но в его варианте этот метафорический сценарий наполнился национально специфичной и более понятной сербам концептуальной информацией. Согласно сербской Сказке о справедливой войне, война с албанцами - это крестовый поход Христианского Рыцаря против иноверцев, захвативших сербскую землю и осквернивших сербские святыни.

В исследовании А. П. Чудинова [2003] продемонстрировано, что американская, и российская системы представления событий в Югославии вполне соответствуют рассмотренной Дж. Лакоффом метафорической схеме «Злодей -- Жертва -- Герой». Но, если в США и в большинстве европейских стран осудили сербских Злодеев и согласились с необходимостью проведения военной операции для защиты Жертвы (косовских албанцев), то в представлении россиян Жертвами были сербы, а на роль Злодеев больше подходили албанцы. Соответственно в роли Доблестного спасителя в европейской и американской метафорической картине мира выступали войска НАТО, а в представлении российских политиков и журналистов эту роль должны были сыграть российские воины. В российском политическом дискурсе постоянно использовалась концептуальная метафора РУССКИЕ И СЕРБЫ - ЭТО БРАТЬЯ, что и определило российский взгляд на распределение ролей в рассматриваемой метафорической схеме.

Межкультурные особенности метафорические представления войны в Косово рассмотрены в публикации В. Кеннеди [Kennedy 2000]. Как отмечает исследователь, актуализация метафорических образов во многом зависит от культурно-исторического фонда знаний определенного сообщества, что, в частности, проявилось и в метафорах: сербские СМИ активно использовали образ битвы на Косовом поле, в то время как в США получила распространение метафора американской кавалерии, укрощающей диких и кровожадных индейцев.

Наконец, при исследовании метафорического нарратива «Война в Югославии» исследователи обнаружили различия в активизации метафорических образов внутри одного национального дискурса. Примером такого исследования может служить публикация Р. Пэриса [Paris 2001], показавшего на примере анализа группы «исторических метафор» в дебатах конгрессменов США, что одни и те же метафорические образы использовались как сторонниками военных действий в Югославии, так и их оппонентами.

Повышенное внимание специалистов вызвал политический нарратив «Вторая война в Персидском заливе». Первое исследование этого нарратива было опубликовано в Интернете Дж. Лакоффом [Lakoff 2003b]. Анализируя метафоры, используемые администрацией и СМИ США для оправдания второй войны в Персидском заливе, Дж. Лакофф выделяет базовые метафорические (метонимические) модели, которые, дополняя друг друга, занимают центральное место в осмыслении внешней политики в американском сознании (Государство - это индивид, Модель Рациональной Личности, Сказка о справедливой войне).

За этой публикацией Дж. Лакоффа последовал ряд исследований во многих странах мира [Bates 2004; Carvalho 2003; Goodnight 2004; Lule 2003; Lundsten, Stocchetti 2005; Ramalho 2005; Stocchetti, Lundsten 2006; Underhill 2003].

Так, Дж. Льюл [Lule 2004] на основе анализа новостей NBC выявил ведущие сферы-источники метафорической экспансии, задействованные в подготовке общественного сознания к началу новой войны в Ираке, и подтвердил на основе корпуса языковых фактов функционирование в СМИ метафорических моделей, обозначенных Дж. Лакоффом.

Комплексное исследование метафорического представления второй войны в Персидском заливе в британской прессе провел Дж. Андерхилл [Underhill 2003]. Автор выделил 13 ведущих метафорических моделей, описывающих эту войну, и одновременно показал, что сфера-источник «война» активно используется для концептуализации социально-политической жизни общества.

Исследователи снова зафиксировали активизацию исторических метафор. Так, Дж. Гуднайт проанализировал американские метафоры, связанные с войной США во Вьетнаме [Goodnight 2004], а Л. Лундстен и М. Сточчетти показали, что метафора «крестового похода» играла организующую роль в построении нарратива «Вторая война в Ираке» в США [Lundsten, Stocchetti 2005; Stocchetti, Lundsten 2006]. Примечательно, что противники Дж. Буша в арабском мире (в том числе и У. Бен Ладен) охотно подхватили метафору «крестового похода», используя ее как средство оправдания террористической деятельности против США и объявления джихада против «крестоносцев». По мнению авторов, использование таких метафор сводит причины военных конфликтов не к экономическим или идеологическим разногласиям, а к культурной несовместимости, к тому, что С. Хантингон называл «столкновением цивилизаций», что не позволяет находить в рамках активизируемых фреймов мирных способов для разрешения конфликтов.