Манипулятивный потенциал концептуальной метафоры в российском и американском политическом нарративе, посвященном войне в Ираке 2003-2004 гг.

Итак, можно сделать вывод, что в данной работе применяется методика параллельного рассмотрения специфики метафорического моделирования представлений о войне в Ираке по сфере-мишени метафорического моделирования. Выбор данной методики связан с научной новизной, которую представляет отсутствие масштабных исследований с применением данной методики, а так же отсутствие материала по методологии сопоставительного анализа специфики метафорического моделирования по сфере-мишени и сфере-источнику. Наиболее методологическими важными положениями данного подхода являются:

1. Выделение фреймов, то есть понятийных единиц базовой сферы-мишени исследуемого политического нарратива;

2. Наличие взаимозависимых характеристик частотности, продуктивности, доминантности и манипулятивной эмотивности у отдельных фреймов сферы-мишени метафорической экспансии;

3. Анализ специфики метафорического моделирования различных фреймов сферы-мишени метафорической экспансии путем определения используемых для их обозначения метафорических моделей, обладающих, как и сами фрейны сферы-мишени, взаимозависимыми характеристиками частотности, продуктивности, доминантности и эмотивности.

4. Важной методологической презумпцией настоящего исследования является также неотъемлимая идеологическая манипулятивность метафорического моделирования представлений о сфере-мишени метафорической экспании «Война в Ираке» и отдельных ее фреймах в российском и американском политическом нарративе, посвященном войне в Ираке 2003-2004 гг. Это связано с особыми онтологическими и гносеологическими свойствами концептуальной метафоры, а также спецификой языковой манипуляции. Концептуальная метафора задает условия воображаемого мира войны, нарушает привычные связи, задерживает внимание, перекомбинирует реальность. Таким образом, каждый раз, когда сфера-мишень «Война в Ираке» или отдельные ее фреймы характеризуются с помощью метафоры, эта характеристика является манипулятивной. Нужно отметить, что в зависимости от контекста одни и те же метафоры могут обладать как позитивным, так и негативным зарядом манипулятивности и использоваться как сторонниками, так и противниками иракской войны. При этом несмотря на общий для всех метафор манипулятивный механизм, различные метафорические модели обладают собственной спецификой манипулятивного потенциала. Рассмотрим, например, истоки манипулятивной эфективности некоторых, наиболее частотных в метафорических моделей указанного нарратива.

Чем шире аудитория, на которую необходимо оказать воздействие (а в рассматриваемом случае объектом манипуляции является целая нация), тем универсальнее должны быть механизмы ее осуществления. Именно поэтому высокая продуктивность антропоморфной метафоры не является удивительной. Наиболее типичными источниками метафорической экспансии становятся сферы, наиболее структурированные в представлении человека. В соответствие с теоретическими положениями когнитивистики создаваемая человеком картина мира изначально антропоцентрична: человек концептуализирует действительность, опираясь на свои представления о соотношении индивида и мира, где в центре окружающего мира находится сам человек (В. Н. Телия, 1988, с.4). Таким образом, антропоморфизм картины мира типичен для человеческого мышления, причем такая специфика представлений об окружающем мире остается характерной для человека на протяжении всей истории человечества, будучи мало подверженной изменениям, связанным с развитием общества и изменением представлений об окружающем мире: «представление человека о мире становится все более и более антропоморфным, потому что человек в его же собственном самосознании, то есть в индивидуальной психической содержательности сознания, в ее психолонической обработке, все более и более идет по линии отождествления особенностей психического с сущностью космического по линии универсализации своей сущности как космической» (М. К. Мамардашвили, А. М. Пятигорский, 1997 // http://psylib.org.ua/books/mampg02/txt08.htm).

Более того, ряд ученых указывает на то, что антпопоморфизм и антропоцентризм характерны не только для наивной картины мира, но и для научной: «научные картины мира во все времена…оставались антропоморфными, их язык по необходимости был символичен (словесно-образен, метафоричен), а их идеологические установки (парадигмы) с неизбежностью приобретали ритуально-догматическую окраску…» (В. К. Губарев, 2004 // http://iai.donetsk.ua). Антропоморфизм научной картины мира обусловлен природой человеческого мышления и проникает в науку несмотря на его явное противоречие ее сущности и назначению. Так, Герхард Фоллмер в «Эволюционной теории познания» пишет, что прогресс науки заключается в выявлении антропоморфных структур научного мышления и устранения их из научного сознания как противоречащих идеалу объективности (Г. Фоллмер, 1998, с. 157).

С антропоморфной и антропоцентричной спецификой базовых структур человеческого сознания связано представление об организующем социальном конструкте, таком как общество или государство, как о биологическом суперорганизме. Уже в древности можно встретить такие сближения, уподобления общества человеку или другому животному. Диалог Платона Поликтейя весь построен на уподоблении государства человеку. Органистической теории предшествовала теории витализма, основателем которой был ученый XVIII века Ксавье Биша, который утверждал, что причину жизненных явлений должно искать не в каком-то высшем, нематериальном начале, но, напротив, в свойствах той материи, в которой совершаются жизненные явления. По мнению Биша, явления жизни объясняются особыми жизненными свойствам (proprietes vitales), присущими живой материи, составляющей организм (Теория государства и права, 2004, с. 195).

К концу XVIII столетия и в философских учениях впервые появляется определенное противоположение понятий организма и механизма, прежде всего у Канта и Шеллинга, чья философская система представляет собой «глубоко задуманное и весьма последовательно проведенное органическое миросозерцание, объясняющее все явления мира, по аналогии с явлениями органической жизни» (там же, с. 196). Кроме того, сложившееся к тому времени историческое направление искало альтернативу механической теории общества, которая по существу являлась антиисторической, поскольку рассматривала общество не как результат долгого преемственного развития, но как застывшую социальную форму, учрежденную волей людей.

Родоначальником органистического направления является Огюст Конт, у которого впервые встречается идея о том, что общество следует рассматривать как своего рода организм. Основываясь на учении Биша, Конт утверждает, все "тела" в окружающем нас мире делятся на мертвые и организованные, причем к последним могут быть причислены не только индивидуальные организмы, но и общества. О. Конт является, вместе с тем, родоначальником стремления дать социологии чисто биологическое основание. Настоящее развитие эта идея получила лишь во второй половине XIX в., когда в биологии утвердился взгляд на организм как на своего рода общество, составленное из элементарных жизненных единиц (бионы или клетки).

Органическое учение об обществе принимало различные формы. Так, Шиллинг и Краузе в основном отстаивали идею взаимной обусловленности явлений как в общественной, так и органической жизни. Другие, как, например, Блунчли, останавливались на уподоблении общественных учреждений внешним формам человеческого тела. Так, Блунчли уподоблял правительство голове, потому что оно возвышается надо всем в государстве. Министерство внутренних дел сравнивал с ушами, иностранных дел -- с носом; уголовный суд -- с пупком. Даже различие государства и церкви он сводил к различию мужчины и женщины (Теория государства и права, 2004, с. 196 -197).

Наиболее фундаментальной философско-социологической концепцией, выражающей данную точку зрения, является теория Г. Спенсера, который развил древнюю метафору, уподобляющую общество и государство живому организму. Это означало заметный разрыв с декартовской и бэконовской традицией рассмотрения общества и государства некими механизмами с причинно-следственными особенностями их организации и деятельности. Эта перемена стала настолько важным этапом в развитии методологии социальных и политических исследований, что влияние ее и в настоящее время ощутимо во многих областях современной общей социологии, политологии и государствоведения. Английский исследователь первым из социологов наиболее полно использовал аналогии и термины из области науки о живых существах (биологии), уподобляя и сопоставляя общество с биологическим организмом, тщательно анализируя черты сходств и различий в принципах их построения (структуры) и развития (эволюции). Результатом такого уподобления и сопоставительного анализа стало обнаружение некоторых закономерностей и стадиальности органической жизни - например, переход от простого к сложному (интеграция), от однородного к разнородному (дифференциация) - с последующим перенесением обнаруженных закономерностей в истолкование стадий эволюции и функционирования различных обществ и государств.

Характерными особенностями живого целого служат рост, дифференциация строения и специализация функций, размножение и смертность. Спенсер утверждает, что и общественная жизнь выражается в тех же характерных явлениях. Развитие общества всегда сопровождается увеличением его объема, следовательно, ростом, причем явления общественного роста совершаются в тех же самых двух формах, как и явления органического роста: путем внутреннего размножения клеток (применительно к обществу речь идет об отдельных индивидах), уже составляющих данный агрегат, и путем присоединения извне новых клеток (в обществе -- путем завоеваний и вообще присоединения новых территорий). Развитие общества выражается, однако, не в одном только увеличении объема, a также в переходе от однородного состава и строения к все более и более разнородному: в образовании сословий, различных общественных классов, в установлении все более и более разнородных общественных учреждений, во все возрастающей специализации занятий. И тут также Спенсер находит сходство не только в общем, но и в самых формах дифференциации и специализации. Так, например, ход постепенной дифференциации правительственных учреждений совершенно соответствует ходу дифференциации нервной системы. У низших животных одна система, у высших -- две: головноспинная, заведующая внешними отношениями организма, и симпатическая, управляющая внутренними его отправлениями. Точно также и в государстве первоначально военное управление сливается с гражданским, a с большим развитием они отделяются друг от друга.

Явления размножения сегментацией и почкованием, свойственные низшим организмам, Спенсер усматривает в фактах распадения одного государства на несколько самостоятельных государств и фактах отделения колоний. Смертность общества может возбудить, по признанию самого Спенсера, некоторые сомнения, но неосновательные. Сомнения в существовании естественной смерти обществ возникают лишь потому, что необеспеченность международного порядка делает преобладающими случаи насильственной смерти государства. С установлением же вполне мирных международных отношений естественная смертность обществ станет очевидна (Теория государства и права, 2004 ,с. 199-201).

Объясняя свой подход к рассмотрению структуры и деятельности социально-политических институтов («агрегатов» по Спенсеру), английский социолог говорил, что «между политическим телом и живым телом не существует никаких других аналогий, кроме тех, которые являются необходимым следствием взаимной зависимости между частями, обнаруживаемой одинаково в том и другом». (В. С. Нерсесянц, 1998, с. 541) К сказанному следует добавить, что в те времена в европейском политическом словаре не было еще термина «политическое учреждение» и этот структурный элемент политической жизни именовался политическим телом (отсюда же ведет свое происхождение и слово «корпорация», употреблявшееся вначале для обозначения некоторых сословий, например горожан, купцов и др.). О достоинствах метода аналогий и его оправданности сам исследователь заметил, что «аппараты и функции человеческого тела доставляют нам наиболее знакомые иллюстрации аппаратов вообще» (там же, с. 541).

Разумеется, необходимо отметить, что у Спенсера можно найти и довольно существенные оговорки относительно пределов аналитических возможностей метода аналогий, поскольку опасность завышенной биологизации социальных и политических структур очевидна. «Общественный организм, будучи раздельным (дискретным), а не конкретным, будучи ассиметричным, а не симметричным, чувствительным во всех своих единицах, а не в одном чувствительном центре, не может быть сравниваемым ни с одним, особо взятым типом индивидуального организма, растительного или животного... Единственная общность между двумя сравниваемыми нами родами организмов есть общность основных принципов организации» («основания социологии») (там же, стр. 542). После Спенсера наиболее заметными представителями органистической теории являются А. Шеффле и П. Лилиенфельд, сочинения которых "Строение и жизнь общественного тела" и "Мысли о социальной науке будущего" относятся к семидесятым годам, а так же А. Стронин, Н. Данилевский, Я. Новиков. Так, если Г. Спенсер полагал, что «кровяные частицы уподобляются деньгам», у П. Лилиенфельда государство в лице правительства выполняет функции головного мозга и одновременно врача, борющегося с болезнями социального тела. Торговля же, по его мнению, выполняет функции кровообращения в организме. Прямую аналогию между экономической жизнью общества и обменом веществ в организме проводит А. Шеффле (Социальная философия, 2004 // http://socfil.narod.ru).

К другим сторонникам органистической теории можно отнести Дюркгейма ("О разделении общественного труда", 1893), Пиоже ("Общественная жизнь, нравственность и прогресс", 1894), Вормса ("Общественный организм", 1896) и др., причем зачастую уподобление общества организму принимает такие буквальные формы, как, например, рассуждение об измерении общества в длину, вышину и ширину, о половых различиях общественных организмов, об их органах выделения у Вормса (Р. Вормс, 2000), что, разумеется, подвергается критике со стороны большинства социологов, несмотря на принятие современным научным сообществом целого ряда положений органистической теории как справедливых и подлежащих учету при анализе закономерностей функционирования общества и государства. Так, некоторые современные ученые руководствуются именно положениями органистической теории при создании новых и развитии уже имеющихся социологических концепций. В качестве примера можно привести популярную в настоящее время теорию социальных организаций, разработанную Д. Кудашкиным, основные положения которой вытекают из определения социальной организации как «относительно устойчивой социальной целостности (социальной общности), проявляющей разумное поведение подобно живому организму» (Д. Кудашкин, 2002 // http://socio-org.narod.ru/gen.htm). Особый интерес представляет философско-политологическая концепция Николая Чуксина, характеризующаяся весьма радикальными взглядами на антропоморфную природу общества и государства. Под обществом Н. Чуксин понимает «объединенную определенными связями и взаимным влиянием совокупность людей, живущих на вмещающей территории, получившую на определенной стадии своего развития свойства единого живого организма, который существует в биосфере Земли рядом с другими организмами того же, а также иного порядка, подчиняясь общим законам развития живого» (Н. Чуксин, 2001 // http://www.az.lib.ru/c/chuksin_n_j/gosudarstwoiobshestwo.shtml). В качестве черт общества как социального явления, подтверждающих его антропоподобную природу, Н. Чуксин называет самоорганизующийся диссипативный характер данной системы, то есть способность самостоятельно менять свою структуру, приспосабливаясь к внешним обстоятельствам или вследствие внутренних побудительных причин саморазвития, иерархичность организации, способность к самовоспроизведению, раздражимость и возбудимость как свойство организма реагировать изменением своих структур и функций под воздействием различных внешних и внутренних стимулов, способность к росту и развитию, и даже упоминает способность общества к размножению. Кроме того, Н. Чуксин относит к антропоподобным характеристикам общества следующие признаки:

- наличие тела;

- наличие души;

- наличие ауры;

- единство и сбалансированность составных частей;

- наличие чувств (слух, зрение, обоняние, осязание, вкус);

- наличие инстинктов;

- наличие интуиции;

- наличие условных и безусловных рефлексов

- наличие иммунитета

- регенерация клеток и других структур

В дополнение к антропоморфным признакам общества, Н. Чуксин рассматривает антропоподобные признаки государства как политической формы организации общества. В соответствии с данной теорией государство обладает рядом признаков, в которых находит проявление его антропоподобие, а именно:

1) органичность системы государства, связанную с органичностью человека как его основного составного элемента;

2) клеточное строение, клеткой в котором является человек, учитывая то, что клетка - это элементарная живая система, способная к самостоятельному существованию, самовоспроизведению и развитию;

3) обмен веществ, то есть закономерный порядок превращения веществ и энергий в живых системах, поскольку государство в основном и занимается превращением одних веществ и энергий (в том числе, человеческих жизней, устремлений и возможностей) в другие;

4) движение, которое безусловно присуще государству, причем, как внутреннее движение (рождение, развитие, смерть), так и внешнее (экспансия, внешнеполитические и глобальные интересы);

5) размножение, так как в течение исторически длительного периода поддерживается целостность государств как родового явления, что и является конечной целью размножения;

6) изменчивость, то есть способность отвечать морфофизиологическими изменениями на внешние воздействия, причем государство умирает, если в силу ряда причин перестает гибко реагировать на соответствующие изменения;

7) наследственность, то есть присущее всем организмам свойство повторять в ряду поколений одинаковые признаки и особенности развития (в качестве примера приводится наличие одинаковых признаков в ряду поколений государств: Киевская Русь - улус Золотой Орды - Московская Русь - Российская Империя - Советский Союз - современная Россия или Сельджукская Империя- Османская Империя - современная Турция);

8) наличие души, которая образуется в момент осознания обществом, на базе которого образуется государство, особой животворящей идеи, поддерживающей целостность и системность государства как живого организма; а так же ряд других признаков.

Таким образом, по мнению Н. Чуксина государство материально, то есть оно имеет тело: скелет, систему кровообращения, мышечную массу, другие жизненно важные органы. Так, скелет государства образуется вертикалью и горизонталями власти и является опорной и несущей конструкцией для всех остальных элементов тела и основой для реализации большинства его функций. К системе кровообращения государства, то есть системе, которая питает жизненно важные органы, можно отнести:

- товаропроводящую и товарораспределительную системы;

- транспорт;

- жилищно-коммунальное хозяйство;

- систему трудовых отношений;

- систему социального обеспечения;

- зрелищно-развлекательная сфера и др.

Мышечная масса государства образуется из следующих элементов:

- геометрия, география и геология занимаемого пространства;

- природные богатства (недра, леса, почвы, реки и т.п.);

- основные фонды и средства производства;

- материальная составляющая силовых структур и др.

Материальной реализацией мозга государства являются элементы властной вертикали, конкретные представители центральных и региональных элит, формирующие соответствующие органы, специализированные учреждения (think-tanks), а также в какой-то мере каждый индивидуальный человек, в том числе как часть электората. Мыслительные возможности государства и общества формируют также и нематериальные носители, к которым, скорее всего, относятся:

- культура общества как итог предшествующей деятельности, его духовное наследие и историческая память общества;

- наличный творческий потенциал общества;

- текущая напряженность духовного поля общества;

- воздействие духовных полей других обществ.

Материальными носителями нервной системы являются элементы властной вертикали, элементы СМИ, средства связи и обработки информации, средства анализа общественного мнения и манипуляции им.

Таким образом, в данной концепции общество и государство выступают как живые организмы, относящиеся к разным видам, и находящиеся в отношениях, которые условно можно назвать симбиозом. Необходимость такого взаимодействия для государства диктуется его принципиальной видовой особенностью - «невозможностью самостоятельно вырабатывать энергию, требуемую для поддержания собственного функционирования». В то же время общество, будучи системой с неопределенными границами, нуждается в прочном каркасе государства как для создания условий для реализации собственных внутренних потребностей, в частности, устойчивости, так и для обеспечения собственной безопасности от внутренних и внешних неблагоприятных воздействий.

В тоже время нельзя полностью применять модель симбиоза к описанию взаимоотношений организмов государства и общества. Принципиальным различием является то, что «оставаясь самостоятельными организмами государство и общество имеют ряд общих, часто трудно разделимых органов и систем, относящихся как к одному, так и к другому организму». (Н. Чуксин, 2001 // http://www.az.lib.ru/c/chuksin_n_j/gosudarstwoiobshestwo.shtml).К таким органам и системам относятся:

- общий мозг;

- общая система дыхания;

- общая система пищеварения;

общая кровеносная система;

общая нервная система.

Итак, субъектам манипулирования выгодно, чтобы общество осмысливало военные события в антропологических терминах. Что же придает антропоморфной метафоре такой мощный манипулятивный потенциал? Во-первых, персонификация воюющих сторон эксплуатирует генетически заложенную потребность читателя в личной безопасности. Во-вторых, она эффективно устраняет дистанцированность от военных действий, провоцируя рефлекторно обусловленные эмоциональные реакции, вызванные погружением в метафорическую действительность, выживание в условиях которой требует немедленной самозащиты, что блокирует работу аналитического аппарата в силу недостатка времени для формирования рационально обусловленного решения и психофизиологическим характером провоцируемых реакций. В - третьих, искусственно создаваемая обстановка направленной на индивида агрессии вызывает страх, тревожность, ответную агрессию, стремление во что бы то ни стало нейтрализовать противника. Все это как раз необходимо субъектам манипулирования, главная цель которых - внедрить в общественное сознание мысль о неизбежности и необходимости иракской войны.

Итак, сама природа и особенности функционирования государства и общества позволяют рассматривать их как антропоподобные живые организмы. «Человеческое общежитие выражается в разнообразных людских союзах, которые могут быть названы историческими телами и которые возникают, растут и размножаются, переходят один в другой и, наконец, разрушаются, - словом, рождаются, живут и умирают подобно органическим телам природы». (В.О.Ключевский, 1987, с. 34).

Помимо собственно антропоморфной метафоры, к антропоморфной метафорической модели можно отнести также морбиальную метафору, метафорически моделирующую представление о различных фреймах сферы-мишени метафорической экспансии «Война в Ираке в терминах болезни и ее лечения. Данная метафорическая модель, активно функционирующая в американском и российском политическом нарративе, посвященном войне в Ираке 2003-2004 гг., фактически является продолжением рассмотренной выше антропоморфной метафорической модели, поскольку активирует дополнительные смысловые поля базового концепта сферы-источника метафорической экспансии, вовлекая в круг значений такие проявления жизнедеятельности человеческого организма как болезнь, ее последствия и сопутствующие ей процессы.

Высокая доминантность данной метафорической модели объясняется двумя взаимосвязанными причинами. Во-первых, по справедливому утверждению Ст. Ульманна, «источниками метафорической экспансии и метафорического притяжения всегда служат семантические сферы, вызывающие особое внимание в народном сознании» (Ст. Ульманн, 1970, с. 253). Поскольку создаваемая человеком картина мира изначально антропоцентрична, и в центре представлений индивида о мире находится сам человек, все смыслы, связанные с уподоблением объектов живому организму, а процессов и явлений проявлениям жизнедеятельности организма, легко активируются в человеческом сознании. Поскольку морбиальная модель также относится к сфере значений антропоморфной метафорической модели, она чрезвычайно активна в сознании человека и ее более низкая по сравнению с собственно антропоморфной моделью частотность в американском и российском политическом нарративе, посвященном войне в Ираке 2003-2004 гг., объясняется лишь тем, что она затрагивает всего один смысловой аспект, связанный с базовым концептом антропоморфного организма, а именно понятийную сферу болезни. Во-вторых, высокая частотность морбиальной метафорической модели связана с ее мощным манипулятивным потенциально, который, в свою очередь, объясняется теми же причинами, что и высокие манипулятивные характеристики антропоморфной метафорической модели (персонификация воюющих сторон устраняет дистанцированность от военных действий, провоцируя рефлекторно обусловленные эмоциональные реакции, вызванные погружением в метафорическую действительность), но для морбиальной модели характерен еще более высокий эмотивный показатель концептуального вектора страха и тревожности. Данным свойством морбиальной метафоры успешно пользуются как сторонники, так и противники войны в Ираке, погружая данную метафору в разный контекст. Первые убеждают читателя в необходимости немедленного «лечения иракской язвы», а вторые рассматривают войну как «губительный вирус», причем и те, и другие и запускают у реципиента инстинктивную программу самосохранения, связанную с восприятием болезни как явления, угрожающего жизни и здоровью организма, тем самым лишая индивида возможности формирования рационально обусловленного мнения о ситуации.

Еще одной метафорической моделью часто используемой для манипулятивного формирования представлений о войне в Ираке является гастрономическая (кулинартная) метафора, которую также можно отнести к разновидности антропоморфной метафоры, поскольку она непосредственно связана с такой базовой потребностью человеческого организма как прием пищи. Что же делает эту метафору столь манипулятивно эффективной? Жизнедеятельность человека, его познавательная, коммуникативная и другие виды активности в значительной мере обусловлены ресурсами психосоматических структур сознания. Под психосоматикой или психосомой сознания обычно подразумевают «интегральную способность человека приобретать, хранить и воспроизводить собственный опыт, а так же опосредовать свои отношения с окружающим миром…Психосоматические структуры оказываются в роли трансцендентальных (всеобщих и необходимых) условий всей его жизни, бытия общения и познания. Они программируют жизненную перспективу человека в биогенетическом, поведенческом и культурантропологическом смыслах слова; задают диспозиции, способы упорядочивания его повседневных, когнитивных, коммуникативных, ценностных и любых других жизненных практик». При этом энергетический и информационный потенциал психосомы человека определяется «разнообразием предметных возможностей окружающего мира…» [Шилков Ю. М. 1998: 82, 86].

Информация о мире воспринимается человеком посредством модальностей, понимаемых как «семантика сенсорных систем, т.е. воздействие внешнего стимула представлено в языковом сознании с преобладанием значений визуальной, аудиальной…вкусовой модальностей. При этом системы смыслов различных модальностей взаимопроектируемы, а эмоционально-оценочный фактор первичен с точки зрения упорядочения значений внешних стимулов» [Хандамова Э. Ф. 2002 // http://tp11999.narod./WEBLSE2002/KHANDAMOVALSE20…]. Таким образом, «психосоматические способности человека реализуются структурами отдельных органов его тела с характерными для них модальными особенностями» [Шилков Ю. М. 1998: 88], причем одной из важнейших модальностей, осуществляющих контактное общение с предметным миром, является вкусовая модальность. Демокрит, описывая гносеологические основы своего учения, неоднократно обращался к вкусовой модальности как одной из важнейших и наиболее легко осознаваемых: «Только считают,… что существует - сладкое, что существует - горькое, в действительности - атомы и пустота» [Материалисты Древней Греции // http://philosophy.nsc.ru] или «Та или иная (вещь) одним кажется сладкой и съедобной, другим горькой и непригодной для еды. К таким (вещам) относится (молодой) побег маслины, который сладок для животных, поедающих его, а для нас, людей, горек…» [Лурье С. Я. // http://philosophy.nsc.ru]. Полагая, что цветовые, вкусовые и другие качества не существуют в действительности, лишь в «общем мнении», Демокрит, тем не менее, детально разработал теорию ощущений, уделив особое внимание вкусовым ощущениям, которые он возводит к формам атомов, а так же их величине. Столь пристальное внимание, уделяемое вкусовой модальности, объясняется ее высокой значимостью человеческой жизни, так как вкусовые ощущения «выражают органическую потребность в пище, удовлетворении голода, а значит сосредотачивают в своих недрах огромные ресурсы мотивации человеческого поведения» [Шилков Ю. М. 1998: 91].

Таким образом, отождествляя политические явления со сферой вкусовой модальности, журналисты и политтехнологи апеллируют к сфере базовых потребностей человека, а потребности выступают как такие состояния личности, благодаря которым «осуществляется регулирование поведения, определяется направленность мышления, чувств и воли человека» [Психология 1990: 287]. Уподобляя политические процессы процессу приготовления пищи, отождествляя вкусовые качества блюд с качествами принимаемых политических решений, манипулирующий субъект обращается к мощной мотивационной сфере удовлетворения естественных потребностей, причем мотивация понимается как «побуждения к деятельности, связанные с удовлетворением потребностей, в которых обнаруживается активность субъекта, и определяющие его направленность» [Общая психология 1986: 97].

Благодаря специфике метафорического представления действительности, порождаемые гастрономическими метафорами мотивы действий не осознаются субъектом, рождая неосознаваемую установку, т.е. «готовность...именно определенным образом воспринять, понять, осмыслить объект или действовать...» [Общая психология: 214]. Неосознанные мотивы действий и отношений легко распространяются на осознаваемые мотивы человеческой деятельности, так как «циркуляция энергетических и информационных потоков пронизывает психосоматические структуры бессознательного и сознания снизу доверху...» [Шилков Ю. М. 1998: 85].

Одной из наиболее продуктивных социоморфных метафорических моделей, то есть моделей, связанных с различными смысловыми полями субсферы-источника метафорической экспансии «Социум», функционирующих в американском и российском политическом нарративе, посвященном войне в Ираке 2003 - 2004 гг., является театральная метафорическая модель.

В статье «Куклы в истории культуры» Ю. М. Лотман писал: «Каждый существенный культурный объект, как правило, выступает в двух обличьях: в своей прямой функции, обслуживая определенный круг конкретных общественных потребностей, и в «метафорической», когда признаки его переносятся на широкий круг социальных фактов, моделью которых он становится. <…> Чем существеннее в системе данной культуры прямая роль данного понятия, тем активнее его метафорическое значение, которое может вести себя исключительно агрессивно, порой становясь образом всего сущего» [Лотман Ю. М.1998: 645-646]. Метафора театра имеет структурообразующий характер, становясь для человека кодом восприятия действительности, поскольку «будучи семиотическим моделирующим образованием, театр позволяет кодировать информацию, передавать внутренний смысл явлений [Сулаберидзе Ю. С.//http://www.politstudies.ru/fulltext/2001/4/11.htm]. Хотя реабилитация метафоры «театр жизни», получившей распространение еще в эпоху европейского возрождения, а позднее отвергнутой в творчестве романтиков как фальшивая и неоправданно пафосная (процесс, наиболее полно проявившийся в культуре в 40-80 гг. ХIХ века, требовавшей «детеатрализации» жизни и «отказа от подчеркнуто знаковых систем поведения» [Павловец М. Г. //http://www.mhpi.ru/tutor/personal_pages/pavlovez/articles/bottom.htm]) произошла в начале ХХ века, исследователи считают, что подлинное пробуждение театра, карнавала в современном мире связано с приходом постмодерна. Как отмечает французский ученый Ж. Дюмазедье, постмодерн «реабилитирует нашу чувственность, открывая дорогу спонтанности и скрытому в нас «карнавальному началу», оправдывающему название homo ludens (человек играющий)» [цит. По Панарин 1998: 41]. И хотя культура Запада уже пережила период, который принято называть постмодерном (в то время как для России, по мнению Ч. Дженкса, пустившего в обиход сам термин «постмодернизм», эта эпоха началась только с октября 1993 г. [Гашкова Е. М.1997: 94]), театр остается значимым культурным феноменом, моделирующим социальные процессы.

Таким образом, как культурно значимый объект театр обладает огромными возможностями по реструктурированию действительности. Желая подчеркнуть всепроникающий элемент театральности бытия, Н. Н. Евреинов утверждает, что «не столько сцена должна заимствовать у жизни, сколько жизнь у сцены» [цит. по Гашкова Е. М. 1997: 91]. Об этом же пишет А. Арто, утверждая, что театр «приводит к снятию обычных человеческих ограничений и человеческих возможностей, а так же к бесконечному раздвиганию границ того, что зовется реальностью» [Арто А. 1993: 12].

Это свойство театра и театральной метафоры как средства моделирования окружающей действительности наделяет эту метафорическую модель огромными возможностями для манипуляции сознанием индивида. Именно поэтому и в американском, и в российском политическом дискурсе, посвященном войне в Ираке 2003 - 2004 гг. Активно функционирует театральная метафорическая модель, основной манипулятивный вектор которой заключается в создании иллюзии игрового, лицедейского характера происходящих событий, поскольку одним из основных свойств театра как культурно значимого объекта является «имитация форм жизни вне ее серьезности» [Г. Гачев. 1997 цит. по Е. М. Гашкова 1997: 95]. Нужно отметить, что и в американских, и в российских СМИ данный вектор активно используется как про-, так и антивоенно настроенными политиками, журналистами и политтехнологами. Сторонники войны стремятся перевести восприятие войны в социально приемлемую игровую плоскость, представляя военный конфликт в театральных или кинематографических образах, тем самым уподобляя войну любой социальной активности, в которой обязательно присутствует игровая компонента, так как «игра - это то состояние, которое приобретает всякая человеческая деятельность - умственная или физическая; более того, не только человека, но и активность любых живых существ и самонастраивающихся устройств, когда они выходят за рамки жестко запрограммированных действий» [Гашкова Е. М. 1997: 88]. Кроме того, категории театрального действа позволяют взглянуть на жизнь с позиций зрительской «вненаходимости» [Гашкова Е. М. 1997: 89], что также диктует восприятие войны как очередной пьесы на мировых политических подмостках. Противники войны, используя театральную модель для формирования представлений о войне, подчеркивают искусственный, театрализованный характер происходящего, поскольку «прагматический потенциал этой метафорической модели определяется ярким концептуальным вектором неискренности, искусственности, ненатуральности, имитации реальности...» [Чудинов А. П. 2001: 114]. Таким образом, театральная метафорическая модель, к которой по жанровой смежности можно отнести также кинематографическую, эстрадную и цирковую метафору, эффективно используется журналистами, экспертами и политиками, выражающими разные политические взгляды, обретая конкретное манипулятивное значение в зависимости от общей смысловой направленности текста.

Еще одной весьма частотной метафорической моделью в американском политическом нарративе, посвященном войне в Ираке 2003-2004 гг. является спортивная (игровая) метафорическая модель. Манипулятивный потенциал этой метафоры заключается в формировании у людей иллюзии социальной легитимности войны благодаря оперированию понятиями спортивной сферы, имеющей высокий социокультурный статус. Н. Lenk, известный немецкий философ, писал, что «идея спорта имеет ярко выраженный культурный и социальный характер: спорт представляет собой культурный феномен на естественной биологической основе» (Цит. по Gruppe, 1987, s. 9). Данная метафора особенно характерна для американского политического нарратива, поскольку в американском обществе спорт наделен особо высоким статусом, так как, по мнению Яна Робертсона «…(sport) embodies some highly regarded American values: perseverance, discipline, hard work, competition, success» […(спорт) воплощает наиболее значимые для американского общества ценности: настойчивость, дисциплину, трудолюбие, конкуренцию, успех] (I. Robertson, 1983, p. 87), т.е. базовые ценности, сложившиеся в результате влияния целого ряда культурно-исторических условий формирования американской нации. Данная метафора формирует у реципиентов иллюзию развертывания войны по правилам спортивного состязания, отвечающим требованиям безопасности и этическим нормам, приводя в действие когнитивный механизм восприятия войны в социально привычных спортивных клише. Спортивная (игровая) метафора перемещает понятие войны в игровую плоскость, активизируя «игровой» набор эмоций: азарт, стремление к победе, симпатию или антипатию к участникам состязания. Ортега-и-Гассет оценивал спорт как деятельность большого культурного потенциала, поскольку он как одна из форм игровой деятельности - наряду с искусством - спасает современного человека «от серьезности жизни…» (J. Ortega Y. Gasset, 1950, p. 411). И, наконец, отождествляя войну со спортивным состязанием, метафора дает социально приемлемый выход общенациональной агрессии, уровень которой прямо пропорционален интенсивности каждодневного социального стресса, которому подвергается каждый конкретный индивид в определенном обществе. Американское общество относится к высокострессовым из-за специфики ценностей, которые являются функционально значимыми для любого социализирующегося в этом обществе субъекта: высокий уровень достижений, успех, материальный комфорт, индивидуализм (I. Robertson, 1983, p. 62 - 63). В силу постепенного изменения аксиологической парадигмы, эти ценности все в большей мере принимается и российским обществом. Эта система ценностей является мощным «стрессором», рождающими агрессию (Г. Селье, 1977). Следствием данного факта является необходимость создания социально одобряемых способов реализации агрессии, к которым можно отнести спорт, игру или войну, в случае представления ее через активизацию спортивно-игровых моделей восприятия и поведения.

Мы рассмотрели специфические причины манипулятивности некоторых наиболее частотных метафор, манипулятивно моделирующих представление о сфере-мишене метафоричнской экспании «Война в Ираке» и отдельных ее фреймах. При этом важным методологическим положением настоящей работы является признание манипулятивности любого акта метафорического моделирования представлений о сфере-мишени метафорической экспании и отдельных ее фреймах в силу особого статуса концептуальной метафоры, который позволяет ей манипулятивно формировать представления человека о мире, оказывая влияние на мотивацию и направленность человеческой деятельности.

2.2 Метафорическое обозначение сферы-мишени метафорической экспансии «Война в Ираке» в российском и американском политическом нарративе, посвященном войне в Ираке 2003-2004 гг.

Представление о войне охватывает целый ряд понятийных единиц, таких как представление о войне как о последовательности стратегически организованных военных действий, как об акте политических отношений, как о геополитическом маневре, как об определенном историческом этапе, имеющем свои причины и последствия, как о ситуации этической, социальной, гуманитарной катастрофы и пр. Обладая особенно высокой социальной значимостью, а так же разнообразием потенциально релевантных смыслов концептуальной структуры, понятие войны как сферы-мишени метафорического моделирования манипулятивно формируется посредством использования различных метафорических моделей.

Связано это прежде всего с тем, что именно в силу особой социальной и общекультурной значимости метафорическое моделирование представлений о войне имеет огромное значение для манипуляции общественным сознанием путем создания определенного образа войны, который, в свою очередь, определит эмоциональный настрой общества и обеспечит соответствующую ему направленность политических процессов.

Всего для целей настоящего исследования было рассмотрено 3500 метафорических моделей (по 1750 метафор, моделирующих представления о войне в рамках американского и российского милитарных нарративов, посвященных иракской войне). Метафоры, моделирующие представления о сфере-мишени метафорической экспании «Война в Ираке», составляют приблизительно четверть в корпусе метафор каждого нарратива (455 метафор или 26% в американском нарративе и 434 метафорические модели или 24,8% в российском нарративе). Проанализированный материал позволяет сделать определенные выводы о количественном соотношении различных метафорических моделей при метафорическом моделировании представлений о сфере-мишени «Война в Ираке»:

1. Для американского милитарного нарратива, посвященного избранной проблематике, характерна следующая частотная иерархия метафорических моделей, организованных по сфере-источнику метафорической экспансии:

1) Антропоморфная/физиологическая метафора, представляющая войну как схватку двух людей или физиологический процесс - 15,82% (72 метафоры)

2) Морбиальная метафора, характеризующая войну в Ираке как болезнь, требующую лечения - 11,65% (53 метафоры)

3) Спортивная и игровая метафора, описывающая войну как спортивное состязание - 11,43% (52 метафоры)

4) Экономическая метафора, моделирующая представление реципиента о войне в терминах экономической деятельности и представляющая войну как бизнес -10,99% (50 метафор)

5) Гастрономическая/кулинарная метафора, представляющая войну в Ираке как процесс приготовления и поглощения пищи - 9,01% (41 метафора)

6) Театральная метафора, представляющая войну в Ираке как специально разыгранное действо -8,13% (37 метафор)

7) Техническая метафора, представляющая войну в Ираке как битву двух неодушевленных механизмов - 6,81% (31 метафора)

8) Сексуальная метафора, характеризующая войну как сексуальное насилие, а союзнические отношения внутри коалиции как брак/любовную связь - 6,60% (30 метафор)

9) Криминальная метафора, характеризующая войну как преступную деятельность, а участников военного конфликта как враждующие преступные сообщества - 5,27% (24 метафоры)

10) Зооморфная метафора, описывающая войну в Ираке как битву представителей мира животных -5,05% (23 метафоры)

11) Архитектурная метафора, моделирующая представление о войне в терминах концептуальной метафоры «Война - это здание» -3,30% (15 метафор)

12) Фитоморфная метафора, представляющая войну как отношения представителей растительного мира - 2,42% (11 метафор).

13) Музыкальная метафора, описывающая войну как процесс создания или исполнения музыкального произведения - 1,98% (9 метафор)

14) Метафора родства, описывающая войну как ссору между семьями, а военные коалиции как родственные отношения- 1,54% (7 метафор);

2. Для российского милитарного нарратива, посвященного войне в Ираке 2003-2004 гг., характерно следующее частотное соотношение метафорических моделей, организованных по сфере-источнику метафорической экспансии:

1) Антропоморфная/физиологическая метафора, представляющая войну как схватку двух людей или физиологический процесс - 15,90% (69 метафор)

2) Морбиальная метафора, характеризующая войну в Ираке как болезнь, требующую лечения - 14,06 % (61 метафора)

3) Театральная метафора, представляющая войну в Ираке как специально разыгранное действо -12,44% (54 метафоры)

4) Техническая метафора, представляющая войну в Ираке как битву двух неодушевленных механизмов - 11,52% (50 метафор)

5) Криминальная метафора, характеризующая войну как преступную деятельность, а участников военного конфликта как враждующие преступные сообщества - 9,91% (43 метафоры)

6) Спортивная и игровая метафора, описывающая войну как спортивное состязание - 9,45% (41 метафора)

7) Экономическая метафора, моделирующая представление реципиента о войне в терминах экономической деятельности и представляющая войну как бизнес -6,68% (29 метафор)

8) Метафора родства, описывающая войну как ссору между семьями, а военные коалиции как родственные отношения- 4,84% (21 метафора);

9) Сексуальная метафора, характеризующая войну как сексуальное насилие, а союзнические отношения внутри коалиции как брак/любовную связь - 4,61% (20 метафор)

10) Гастрономическая/кулинарная метафора, представляющая войну в Ираке как процесс приготовления и поглощения пищи - 4,15% (18 метафор)

11) Зооморфная метафора, описывающая войну в Ираке как битву представителей мира животных -2,53% (11 метафор)

12) Архитектурная метафора, моделирующая представление о войне в терминах концептуальной метафоры «Война - это здание» -2,07% (9 метафор)

13) Музыкальная метафора, описывающая войну как процесс создания или исполнения музыкального произведения - 1,38% (6 метафор)

14) Фитоморфная метафора, представляющая войну как отношения представителей растительного мира - 0,46% (2 метафоры).

Подобные различия в частотной иерархии метафорических моделей в российском и американском нарративе связаны с разницей в значимости определенной сферы-источника в культурной парадигме двух стран. Например, обращает на себя внимание значительно более высокая частотность спортивной метафоры в американском нарративе, которая может объясняться более высокой значимостью спорта в американской аксиологической системе. В США культурный феномен спорта является проекцией широкого круга ценностей, составляющих основу американской культуры: индивидуализм, рационализм, межличностная конкуренция и даже фетишизация материальных достижений. Агональная природа спортивного состязания как нельзя лучше соответствует экстравертности американской культуры. Экстровертная установка сознания - типичное свойство человека западной культуры вообще и культуры США в частности. Проявляется данная специфика мышления в направленности сознания и обращенности познавательной и преобразовательной деятельности на окружающий мир, полностью отождествляемый с субъективной реальностью. В то же время в российском нарративе частотность театральной метафоры зачительно выше, чем в американском, что связано с интровертивностью российской культуры традиционно сосредоточенной, несмотря на процессы ассимиляции экстровертных либеральных ценностей и глобализацию, на взаимодействии индивида со своей субъективной реальностью, то есть с той ее составляющей, которая соотносима с единым духовно-телесным «Я». Таким образом, театр как институт саморефлексии соответствует такой характеристике российской культуры как примат духовных ценностей над материальными, чем и объясняется более значительный потенциал воздействия именно этой метафоры на российского реципиента по сравнению с американским. Той же самой причиной, заключающейся в различной значимости сфер-источников в российской и американской культуре, может объясняться более высокая частотность экономической и гастрономической метафоры в американском нарративе и и технической метафоры и метафоры родства - в российском.

Кроме того, различное частотное распределение метафорических моделей в российском и американском нарративе связано с различием в общей тенденции оценки иракской войны российскими и американскими политиками и журналистами. Так, криминальная метафора годаздо чаще встречается в российском нарративе, для которого характерен обличающий войну сценарий. Хотя в преимущественно оправдывающем войну сценарии американского нарратива также можно встретить криминальную метафору, моделирующую представления об иракской стороне, американские политики и СМИ сравнительно нечасто отождествляют войну в Ираке с борьбой с обычной бытовой преступностью, предпочитая рассматривать этот конфликт как событие глобального, общемирового масштаба и значения.

Антропоморфное метафорическое моделирование сферы-мишени «Война в Ираке»

Антропоморфное представление сферы-мишени «Война в Ираке» является наиболее частотным в российском и американском политическом нарративе, посвященном войне в Ираке 2003-2004 гг., что связано с его высокой манипулятивной эффективностью. Значительный манипулятивный потенциал данной метафорической модели объясняется антропоморфной и антропоцентричной спецификой базовых структур человеческого сознания, в силу чего человек представляет различные социальные конструкты и общественные процессы в терминах человеческого организма. Антропоморфное представление войны и ее причин устраняет дистанцированность индивида от военных действий, провоцирует рефлекторно обусловленные эмоциональные реакции, вызванные погружением в метафорическую действительность, блокирует работу аналитического аппарата, необходимого для формирования рационально обусловленного решения, а так же настраивает реципиента на психофизиологический характер провоцируемых реакций. Именно поэтому антропоморфную метафору можно охарактеризовать как доминантную при метафорическом моделировании представлений американского и российского общества о войне в Ираке 2003-2004 гг.