Уголовно-процессуальная интерпретация результатов оперативно-розыскной деятельности

Критически оценивая названные положения рассматриваемой инструкции, А.П. Попов пришел к выводу о том, что принцип, предложенный В.К. Зникиным, в Инструкции реализуется в полной мере. "Вероятно, - пишет он, - составители этого документа полагают, что интерпретация оперативным сотрудником собранных им материалов может быть ущербна: чтобы следователь отыскал признаки преступления, опер должен увидеть признаки состава преступления... Причем сведения должны иметь форму "конкретных обстоятельств". Отсюда и заинтересованность в избыточности оперативной информации". Далее А.П. Попов делает заключение, что "избыточность оперативной информации" вряд ли может быть принципом ее уголовно-процессуальной реализации. Здесь должен действовать другой принцип ? необходимости и достаточности61. Подобная позиция, по нашему мнению, заслуживает поддержки.

Но вернемся к материальным детерминантам морали и нравственности оперативных сотрудников. Они (точнее их отсутствие) оказывают ощутимое влияние на моральный облик борцов с преступностью. Среди основных аспектов нравственной нестабильности сегодня выделяются: демпферная моральная рефлексия, когда личная моральная ответственность и самоотдача пропорциональны состоянию системы. В рядах сотрудников МВД наблюдается феномен рационализации морального сознания и моральной практики, т.е. формальная логика торжествует над такими иррациональными категориями этики, как честь, верность клятве и долгу и т.п. Предельной степенью рационализации морали служит принцип "и вашим и нашим"62. Все это проявляет себя такими позорными явлениями, как предательство и мздоимство63. Но не меньший вред порой приносит неоправданное рвение и лютая ненависть к преступности64. Среди сотрудников правоохранительных органов имеет место и так называемый синдром "сторожевого пса", заключающийся в мысленной допустимости любых средств по отношению к преступнику, вплоть до пыток65.

Однако автор не станет развивать далее эту тему, поскольку полагает, что, несмотря на достаточную распространенность аморальных проявлений в оперативно-розыскной сфере, говорить о них, как об общем правиле, вряд ли стоит. В рамках нашей тематики речь идет не об оправдании незаконных средств благостью цели (незаконные методы, вне всякого сомнения, должны изживаться, а законоотступники наказываться по всей строгости), а о нравственной оценке законной оперативно-розыскной технологии.

Если же оценивать нравственность или не нравственность оперативно-розыскного мероприятия или конкретных вариантов поведения оперативного работника, то можно заключить, что эта оценка, возможно, находится в определённых отношениях с тем, станет ли это мероприятие или поведение широко известны. В этой связи следует поддержать Н.М. Попова, в том что "основные усилия необходимо сосредоточить на совершенствовании механизма обеспечения конфиденциальности. Ведь, само по себе наличие стыдных мест, имеющихся у каждого человека, не является ни нравственным, ни безнравственным. Безнравственным при определённых условиях становится их обнародование (обнажение)"66.

Под этим образом, как верно замечает В.Т. Томин, есть дискурсивное основание: ОРД - это такой вид человеческого поведения, нравственность или аморальность которого практически невозможно оценить без действователя. Такой вывод верен, кстати, не только для оперативного работника. Это в полной мере относится и к медику. Поэтому в определённых ситуациях нравственность действия - вторична, она определяется нравственностью субъекта. А коли так, гарантии нравственности ОРД - на входе, на отборе оперативных работников. В медицину надлежит отбирать по наличию у абитуриента чувства милосердия, в оперативники - по наличию чувства справедливости67.

Вопросы нравственности ОРД тесно соприкасается с проблемой защищенности граждан, входящих в соприкосновение с оперативно-розыскной технологией. При этом речь должна идти не только о правах законоослушника, но и тех, кто пострадал от противозаконных действий, да и просто людей случайных. Так, О.В. Демковец приметил еще один мало обсуждаемый срез проблемы: "нет должной правовой защиты прав граждан, входящих в контакт с лицом, в отношении которого обоснованно проводятся оперативно-розыскные мероприятия. Их разговоры с объектами ОРМ прослушиваются, корреспонденция просматривается, т.е. произвольно нарушаются их права на тайну переписки, телефонных переговоров и др. Не всегда материалы данных мероприятий уничтожаются"68.

Очевидно, что проблемы нравственного толка нуждаются в отдельном исследовании. В настоящей же работе разговор о нравственно-этической оценке оперативно-розыскной технологии автор закончит афоризмом В.Т. Томина, - исполнение неотменённого закона не может быть безнравственным69.

Результат ОРД как информационный продукт

В данной рубрике автор подытожит информационно-технологическое исследование результатов ОРД. В конечном итоге оно было направлено на проверку и обоснование гипотезы, согласно которой оперативно-розыскная информации, полученная с соблюдением требований ФЗ об ОРД и ведомственных нормативных актов, может и должна рассматриваться как информационный продукт, готовый к уголовно-процессуальному применению без дополнительной трансформации.

Представляется, что дополнительным аргументом в пользу сказанного служит само понятие информационного продукта. Указанное понятие используется в разных сферах. В настоящее время оно даже получило нормативный статус (Закон "Об информации и информатизации"). Согласно названному законодательному акту под "информационным продуктом" понимается "документированная информация, подготовленная в соответствии с потребностями пользователей и предназначенная или применяемая для удовлетворения потребностей пользователей"70.

Значительное место в приведенном понятии уделяется удостоверительной стороне информации, а также ее адресату. Информационный продукт, таким образом, выступает как результат познавательной деятельности, но деятельности, ориентированной не на себя, а на другого (потребителя). При формировании информационного продукта изготовитель должен четко представлять информационные потребности адресата. Однако познавать для другого, предварительно не познав для себя, на наш взгляд, невозможно. Познание для себя предполагает осмысление информации. В этой связи, для характеристики информационного продукта существенное значение приобретает квалификация его производителя. Важность этого момента определяется еще и тем, что производитель вольно или невольно добавляет в информацию порцию своего субъективизма (личностного смысла).

Понимание этого отражено в трактовке информационного продукта, имеющей место в теории журналистики. "Продуктом познавательной стадии журналистской деятельности оказывается концепция изученной ситуации, представляющая собой единство знания о происходящем и отношения к нему ... Однако концепция изученной ситуации - пока еще не то знание, которое предназначается потребителю. Это своего рода полуфабрикат, которому предстоит пройти не одну процедуру переработки, прежде чем он превратится в журналистское произведение - информационный продукт, способный с большей или меньшей точностью передать массовой аудитории оперативное знание о том, что происходит в жизни"71.

Понятие информационного продукта в теории уголовно-процессуального использования результатов ОРД имеет важное методологическое значение. Оно позволяет ставить вопрос о правомерности ограничения проверки генезиса информации уровнем производителя информационного продукта. Думается, что следователь и суд при исследовании сведений, первоисточник которых не может быть разглашен, вполне могут ограничиться пояснениями оперативного работника или руководителя оперативно-розыскного аппарата. Последние должны быть отнесены к источникам, заслуживающим доверие.

Попытка законодательно закрепить указанное предложение была предпринята в свое время разработчиками Проекта Общей части УПК РФ (Государственное правовое управление Президента РФ). Однако попытка надломить устойчивый стереотип закончилась тем, что "надломлен" был сам проект. Правда, произошло это, скорее всего, не потому, что он содержал норму, согласно которой "результаты законных оперативно-розыскных мероприятий могут быть использованы в качестве доказательств, если они представлены лицом, которому достоверно известно их происхождение и которое может засвидетельствовать их подлинность и обстоятельства получения". Хотя указанное предложение тоже не ощущало недостатка в критике72.

Приведенное (и отвергнутое) законодательное предложение, на наш взгляд, содержит весьма ценную идею как для теории уголовно-процессуальной интерпретации результатов ОРД, так и для теории УСП - ограничение ретроспекции результата ОРД не до первоисточника, а лишь до источника, внушающего доверие.

Представляется, что данный подход для уголовно-процессуальной теории не является принципиально новым. Он применяется при оценке информации, полученной из такого источника доказательств, как заключение эксперта. При оценке результата экспертизы, компетентные органы, как правило, не исследуют генезис происхождения информации далее документа, представленного экспертом. Достоверность заключения эксперта устанавливается исходя из компетентности сведущего лица и презюмируемого доверия к используемым им научным методам познания. Доверие к конкретному экспертному заключению диктуется общим доверием к методологии экспертных исследований. Все это очень напоминает методологическую аргументацию, при которой "обосновать утверждение, значит, оправдать его принятие с помощью метода, который обеспечивает достижение поставленной цели, например, обеспечивает получение истинного знания о действительности. Отнесение утверждения к обоснованным означает, что его принятие оправдано использованием процедуры, эффективной с точки зрения нашей цели, и, далее, сама эта процедура заслуживает позитивной оценки и что следование ей позитивно ценно в аспекте данной цели"73.

С некоторыми оговорками можно сказать, что в уголовном процессе методологическая аргументация используется весьма широко. Все судопроизводство построено на принципе доверия к уголовно-процессуальному методу получения информации. Метод возведен в ранг не просто процедуры-технологии, а в ранг процедуры-ценности, стоящей в одном ряду с объективностью, истинностью, справедливостью. Противники прямого использования данных ОРД в уголовном процессе, судя по эмоциональному окрасу их публикаций, защищают как раз последнюю сторону процессуального метода. В уголовном процессе метод является - аксиомой. Тщательное соблюдение уголовно-процессуальной процедуры предполагает, таким образом, получение истинного результата.

Вместе с тем, несмотря на ценность (почти святость) уголовно-процессуального метода никому не приходит в голову в обязательном порядке перепроверять им результаты судебно-медицинской и прочих экспертиз. Результат познавательной деятельности эксперта может быть принят в качестве доказательства и без проверки. Здесь мы наблюдаем классический случай уголовно-процессуальной интерпретации конечного результата (информационного продукта) компетентной деятельности эксперта.

Но давайте представим на месте эксперта - оперативного уполномоченного. Он тоже представляет на суд участников, ведущих процесс, результат своей компетентной деятельности - результат ОРД. Однако, как видно из очерка теоретико-правовых представлений (гл. 2), результат ОРД как раз и не воспринимается в качестве результата (в полном смысле этого слова). Следователь и судья зачастую относятся к нему не как к "кирпичу", который можно применить в постройке конкретного уголовного дела, а лишь как к глине, из которой этот кирпич надобно будет лепить по процессуальной технологии. Замена фигуры оперативного уполномоченного фигурой начальника соответствующего оперативно-розыскного подразделения ничего не меняет.

Подобное положение, как представляется, опять же есть проявление проблемы метода. Современная уголовно-процессуальная парадигма пока не рассматривает оперативно-розыскной метод в качестве надежной технологии получения достоверной информации. Принятие законов об ОРД не поколебало догматы теории доказательств о том, что оперативная информация, как и другие фактические данные, не имеющие процессуальной формы, присущей доказательствам определенного вида, не могут заменить доказательственную информацию74; оперативные материалы могут лишь указывать на местонахождение информации, которая возможно будет иметь доказательственное значение75; они носят сугубо ориентирующий характер76, и ни какая проверка в соответствии с уголовно-процессуальным законом ничего не меняет.

Таким образом, проблема широкого (творческого) использования результатов ОРД в уголовно-процессуальной деятельности и, прежде всего, в доказывании остается чрезвычайно актуальной. Эффективность ее разрешения будет зависеть от многих причин, в том числе, и от тех подходов, которые будут применены для разрешения проблемы. Перспективным подходом к разрешению проблемы информационного взаимодействия ОРД и УСП можно рассматривать - уголовно-процессуальную интерпретацию результатов ОРД. К изложению концепции, в которой отражена сущность указанного подхода, автор и переходит.

ГЛАВА 4. КОНЦЕПЦИЯ УГОЛОВНО-ПРОЦЕССУАЛЬНОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ РЕЗУЛЬТАТОВ ОРД

Вначале исследования автор мечтал о создании стройной теории уголовно-процессуальной интерпретации результатов ОРД: были подобраны соответствующие методологические основания, частично разработан терминологический инструментарий1. Однако по мере накопления знания, его оценки и переоценки автор пришел к выводу, что на современном этапе правильнее будет говорить не о теории, а о концепции уголовно-процессуальной интерпретации. Отчасти этому способствовали и смысловые оттенки термина "концепция" (от лат. conceptio - понимание, система) - ведущий замысел, определенный способ понимания, трактовки какого-либо явления; внезапное рождение идеи, основной мысли, художественного или др. мотива; основная точка зрения, руководящая идея, ведущий замысел, конструктивный принцип различных видов деятельности2.

Определенную роль в том, что автор предпочел концепцию теории сыграло и забытое ныне значение слова "концепция". Значение это легко вычисляется способом от противного: контра-цепция - это то что, противостоит зачатию, а кон-цепция, вероятно, то, что способствует рождению, в частности, рождению идей. Вывел автора на это, может быть самое важное понимание слова концепция, философ-эмигрант И.И. Лапшин. "Философское творчество, - указывает он, - неоднократно сближалось с половым влечением, а создание системы - с деторождением. Понятия зачатия, в смысле начала деторождения и начала процесса творческого замысла, обозначаются в латинском языке одинаковым словом: сonceptio - концепция. Зарожденное понятие и зародыш обозначаются одним термином: сonceptus"3.

Идея уголовно-процессуальной интерпретации пока находится в состоянии conceptus. Когда она станет "личностью", возмужает, можно будет говорить и о ее теории. А пока речь идет лишь о концепции, которая в отличие от теории, не описывает предмет, а сама формулирует его4.

Избирая концепцию, автор, таким образом, обозначает настрой на зачатие нечто нового, - в нашем случае, нового подхода (новой системы) к решению исследуемой проблемы, - а также намерение противопоставить свою концепцию уголовно-процессуальной интерпретации "контрацепции" стереотипов, которыми грешат традиционные подходы к использованию результатов ОРД в уголовном судопроизводстве.

4.1 Идеологические основы концепции

Разрешение проблемы уголовно-процессуального использования результатов ОРД во многом зависит от идеологических установок, принятых в сфере взаимоотношений государства и преступности. Если воспользоваться советом Козьмы Пруткова - "смотреть в корень", то можно усмотреть, что, по большому счету, не теория и не право, а именно идеология6 определяет скорость и качество разрешения проблемы противодействия преступности: пресловутый Неуловимый Джо (герой анекдота) будет пойман лишь тогда, когда его будут вдохновенно ловить.

Система взглядов и идей по поводу взаимоотношений российского общества с преступностью на сегодняшний день весьма разнородна. Если на бытовом уровне подавляющее большинство российских граждан единодушно симпатизируют идеологической установке - "смерть преступности"7, то на государственном и научном уровнях подходы к преступности не столь радикальны: здесь предложения, как правило, не заходят далее формулировки - "борьба с преступностью".

Вместе с тем, суть приведенной формулы (борьба с преступностью), призванной объединить антикриминальные подходы, не всеми толкуется одинаково. Это отчасти объясняется и полисемией глагола "бороться", имеющего как минимум пять значений: 1) схватившись с кем-нибудь, стараться осилить; 2) состязаться, сражаться, стремясь победить; 3) стремиться уничтожить, искоренить что-нибудь; 4) добиваться чего-нибудь, преодолевая препятствия; 5) вступать в противоречие, в столкновение8.

Как видим, подавляющее большинство значений слова борьба, означает совокупность действий, нацеленных на конкретный результат, а именно - победу, искоренение. Казалось бы буквальное восприятие установки "борьба с преступностью" должно последовательно проявляться на уровне поиска средств, способных привести к ликвидации этого пагубного явления. Однако целый ряд современных подходов ориентируются не на погибель преступности, а на вечное с ней сосуществование. "Исходя из того, что преступность - продукт общества, следствие объективно существующих в его жизни противоречий, нереалистичной - пишут А.Я. Сухарев, А.И. Алексеев, М.П. Журавлев, - является, как это делалось в недалеком прошлом, постановка задачи ее полной ликвидации"9.

Из подобной установки - государству и обществу не под силу победить преступность, но по силам держать ее в "рамках приличия" - произрастают концепции социального контроля преступности и даже компромисса с ней10.

Однако вряд ли было бы целесообразным противопоставлять понятия борьбы с преступностью и социального контроля за ней11. Судя по публикациям, посвященным указанной проблеме, контроль выступает как средство (комплекс инструментов), направленных, в конечном счете, на борьбу с преступностью12. Вместе с тем, введение в научный оборот термина социальный (социально-правовой) контроль привело к частичному вытеснению (а порой и подмене) формулировки "борьба с преступностью", что неблагоприятно, на наш взгляд, сказывается на мировоззрении борцов с криминалом13.

Более того, сегодня нередко можно встретить прямые предложения об отказе от связки "борьба с преступностью", поскольку она, по мнению некоторых социальных групп, вульгарна. Взамен предлагается - "защита общества от преступлений путем реализации уголовного закона"14. Сам по себе термин "защита" тоже не плох, однако, ему, по нашему мнению, не достает той остроты, которая реально бы отражала уровень криминальной опасности: если уж и искать замену "борьбе", то делать это следует среди более крепкой терминологии. Нам же представляется, что сегодня куда правильнее ставить вопрос не о борьбе, а о самой настоящей войне с преступностью15.

Представляется, что установка на борьбу с преступностью нуждается в переосмыслении с разных сторон, и, в первую очередь с позиций уголовного процесса. В теории уголовного судопроизводства указанная борьба интерпретируется преимущественно, как проявление идеи состязательности, как спор сторон в суде. Автор полагает, что сегодня есть резон смотреть на идею состязательности шире - как на соревнование между преступностью и государством, имея в виду все этапы противостояния (оперативная разработка, досудебное производство).

Для упорядочения названного соревнования государством приняты процедурные правила, к которым вполне подходит эпитет "джентльменские", ибо они содержат в себе не только выигрышные положения, ведущие к непременному воздаянию виновному, но и, по сути, проигрышные процедуры, дающие злоумышленнику шанс избежать заслуженной кары. К последним можно отнести, в частности, предписания, устанавливающие исчерпывающий перечень источников доказательств, генезисный подход к оценке доказательственной информации (обязательное установление происхождения данных), а также строгие ограничения в использовании результатов оперативно-розыскной деятельности16.

Во время рассматриваемого состязания преступник уповает на презумпцию соблюдения государством всех установленных им уголовно-процессуальных приличий. И это ожидание в большинстве случае оправдывает себя. Однако для общения с государством преступность "разработала" иные правила ("понятия"), которые не дают никаких шансов сопернику (государству). Идеологическая установка криминала предельно проста - против правоохранительных органов все средства хороши.

Очевидно, что подобная установка, а также организованность и изощренность преступной стороны делают закономерной постановку вопроса о целесообразности пересмотра правил состязания государства и преступности и, в первую очередь, правил досудебного состязания. Здесь к месту будет вспомнить прагматичную английскую поговорку: "Если джентльмен не может выиграть, он меняет правила игры".

Естественно, что речь не идет о правилах, отменяющих всякие правила. Пересмотрены, на наш взгляд, должны быть лишь установления, связанные с манипуляцией информацией. В новых правилах (Х-элементе) должна реализоваться идея информационного превосходства органов, ведущих уголовный процесс. Информационное превосходство не означает ущемление противоборствующей стороны, напротив, оно в некоторых ситуациях приводит к значительной экономии процессуального принуждения и таким образом способствует защите прав человека и гражданина.

Конечно же определенными правами субъектов придется поступиться. Но обретение безопасности всегда осуществлялось путем определенных правовых жертв17. Даже страны, которые правозащитники любят ставить в пример России, были вынуждены идти на усечение главных революционных завоеваний ради достижения успехов в борьбе с преступностью. Выше автор обращался к английскому фольклору, теперь в качестве примера прибегнет к английскому законодательству. В 1994 г. в Англии был принят закон "Об уголовной юстиции и общественном порядке". Одной из важнейших новелл этого закона явилось существенное ограничение права обвиняемого на молчание путем частичного возложения на него бремени доказывания своей невиновности. К данной реформе, фактически отменяющей презумпцию невиновности, в Великобритании пришли в процесс борьбы с терроризмом в Северной Ирландии, когда был принят закон "Об уголовных доказательствах в Серверной Ирландии", где была провозглашена отмена права обвиняемого на молчание по делам о терроризме. Этот закон носил чрезвычайный характер и принимался в особой политической ситуации. Однако по прошествии ряда лет нормы данного закона, предусматривающие ограничение права обвиняемого на молчание и, фактически, вынуждающие его доказывать свою невиновность, ибо отказ от дачи показаний может повлечь вывод о его виновности, перестали рассматриваться как чрезвычайные и стали обычными для уголовно-процессуального права Великобритании18.

Отечественные процессуалисты размышлениям о "борцовских" качествах уголовного процесса сегодня зачастую предпочитают раздумья о его (процесса) гуманистической миссии. Последние, несомненно, ценны для уголовно-процессуальной теории, однако, представляется, что творческие усилия следует сосредоточить на поиске средств повышения эффективности уголовного процесса, в том числе и за счет оптимизации информационного взаимодействия его с оперативно-розыскной деятельностью.

Однако в контексте уголовно-процессуального права установка "борьба с преступностью" в ближайшее время вряд ли обретет новое идейное наполнение и зазвучит, например, как - "война с преступностью": там, где царствуют презумпции, понятиям "война", "враг", "фронт" и им подобным не совсем уютно. А вот уголовно-процессуальной теории вряд ли стоит жеманиться по поводу милитаристического подхода к преступности и соответствующей ему терминологии: применительно к организованной преступности военный лексикон как раз самый подходящий.

В этой связи целесообразно обратиться к популярному ныне термину "информационная война"19. Хотя интересна нам не столько названная война, сколько связанное с ней и уже упоминаемое нами понятие информационное превосходства, представляющее собой определенную ее стратегию. Суть информационного превосходства (упрощенно) заключается: во-первых, в защите от противника сведений, о которых ему ведать не должно и, во-вторых, продуманное снабжение недруга информацией, выгодной противоборствующей стороне, обильно сдобренное дезинформацией.

Информационное превосходство прекрасно вписывается в принципиальное положение о необходимости наступательности в борьбе с преступностью. "Наступательность предполагает упреждение, опережение действий преступников, последовательную реализацию превентивного подхода к делу борьбы с преступностью. В случае совершения преступлений должны быть приняты все меры, которые исключали бы для преступника возможность уклониться от следствия и суда..."20.

Стратегия информационного превосходства вполне применима в войне с преступностью. Ее реализация, как представляется, возможна на нескольких уровнях. Уже сейчас можно с уверенностью говорить об оперативно-розыскном и уголовно-процессуальном. Вместе с тем, обозначенные уровни не следует рассматривать изолированно: обилие относимой к криминальному событию оперативной информации само по себе не создает информационного превосходства, если информация не может быть активно использована в уголовном судопроизводстве.

Если адаптировать общую схему стратегии информационного превосходства к уголовному процессу, то в первом приближении она предстанет в виде двух направлений: первое - защита доказательственной информации; второе - максимальное расширение источников этой информации. Оба направления активно исследуются. Однако если работы по первому направлению (в части защиты личностных источников) изобилуют предложениями в законодательство, что, к слову, ничуть не мешает законодательному органу их игнорировать, то работы, посвященные уголовно-процессуальному использованию оперативно-розыскной и иной непроцессуальной информации, как уже было замечено, весьма скупы на нормативные конструкции. Подобное положение, по нашему мнению, обусловлено, в том числе, и обстоятельствами идеологической природы, которые можно образно обозначить, как "отсутствие государственного военного заказа".

Иными словами, отсутствие процедурных предложений и соответствующих им теоретических оснований можно объяснить невысоким интересом к подобного рода продукции со стороны органов государственной власти. Разговоры об отсутствии политической воли, столь необходимой для нанесения мощных ударов21 по организованной преступности, сегодня уже стали общим местом. Правда, подобная всеобщность, увы, пока не прибавила указанной воли. По мнению В.В. Лунеева, политическая воля формируется руководством страны, и говорить о ее наличии можно не столько по наличию "грозных и не всегда легитимных указов" (исполнение которых порой и не планируется), сколько по уровню фактического исполнения соответствующих предписаний22.

Хочется надеяться, что политическая воля будет крепнуть год от года. В любом случае, уголовно-процессуальная наука не должна пассивно дожидаться перемен. Новые концепции должны готовиться уже сегодня и подобно "роялю в кустах" ждать своего часа, время от времени напоминая о себе публикациями и предложениями de lege ferenda.

Возвращаясь к идее информационной войны, следует остановиться еще на одном важнейшем направлении ее проявления. Речь идет о создании негативного информационного фона (информационной среды), окружающего судебную реформу, в частности, о производстве мифов и "страшилок", которые пытаются использовать в качестве основных аргументов против обновления идеологии борьбы с преступностью. В этой связи весьма показательны парадоксы, описанные В.В. Лунеевым.

"Первый. Все знают и открыто говорят (вплоть до фамилий) о массовом казнокрадстве и тотальной продажности государственных служащих, но ни каких мер не принимается, а если принимается, то для вида и, как правило, в отношении "бывших". Лишь правительство Примакова поставило этот вопрос ребром, но положение крайне запущено: любой контроль наталкивается на яростное сопротивление и на необходимость пересмотра сделанного. И здесь казнокрады и их "рупоры" начинают пугать гражданской войной.

Второй. Все требуют порядка, но как только его отдельные элементы начинают вводиться, некоторые политические и экономические круги и их СМИ тут же выносят другое пугало - "37-й год".

Третий. Наша политическая, правящая и экономическая элита очень быстро интериоризирует (осваивает) демократические свободы Запада, но как возвращение к тоталитаризму воспринимает демократический социально-правовой контроль"23.

Причем следует заметить, что в тиражировании мифов активно и, порой, неосознанно принимают участие представители юридической науки. Достаточно наглядна в этом смысле следующая цитата: "Есть все основания утверждать, что Россия в полной мере, с лихвой испытала на себе все чудовищные последствия неразборчивости в использовании доказательств в судопроизводстве. Вырванные под пытками признания обвиняемых, анонимные доносы, агентурные данные достаточны были для осуждения граждан. Вначале это оправдывалось необходимостью борьбы с врагами народа (выделено мной - М.П.) и государства, а затем по такому же конвейеру правосудия и сами борцы отправлялись в места лишения свободы"24.

Не отрицая в принципе темных и жестоких страниц в истории отечественного правосудия, автор все же хочет обратить внимание на популярную ныне аксиоматизацию "несозревших" исторических фактов. При этом серьезные беспристрастные научные исследования уголовного правосудия 30-х гг. прошлого века пока отсутствуют. Современные авторы в оценке указанных событий во многом полагаются на газетные публикации и немногочисленные документы, которые часто интерпретируются в отрыве от общего исторического контекста.

Нам представляется, что, обращаясь к исторической фактографии, следует помнить, что история тоже пишется учеными (а порой и просто увлеченными). А потому, небезосновательной видится гипотеза, которую выдвинул А.К. Гуц (и здесь он не одинок): история может быть многовариантной25. Может быть она, на наш взгляд, и конъюнктурной. Есть, например, еще одно любопытное предположение, согласно которому Россия никогда не была под пятой Орды: Орда с самого начала была русской и представляла собой ничто иное, как регулярное интернациональное казачье войско. Казачья Орда была изгнана из пределов Московского государства в бытность династии Романовых; Романовыми же, по версии Г.В. Носовского и А.Т. Фоменко, было инициировано искажение российской истории в целях стирания из народной памяти славных воспоминаний об Орде (недаром, видно, она была названа золотой)26. Приведенная гипотеза, естественно, глубоко не бесспорна, хотя ее авторы, использующие для обоснования своих догадок, в том числе, и математический аппарат, местами достаточно убедительны.

Рассуждая о репрессивных методах 30-х годов (разговоры о них, вне всякого сомнения, имеют под собой исторические и юридические основания), следует, кроме прочего, иметь в виду замечание Ортеги-и-Гассета27, сделанное им по поводу философских заблуждений. "Заблуждения, - замечает он, - являются таковыми не потому, что они не есть истина, а потому, что они еще не вся истина". Представляется, что современный подход к оценке сталинских репрессий позволяет высветить лишь часть истины. Но есть у нее и другие стороны: сегодня, например, все чаще можно слышать мнение о том, что репрессии 30-х гг. были, кроме прочего, и закономерным следствием перегибов и "головокружений от успехов", имевших место в годы послереволюционных преобразований.

Вероятно, всякие революции, будь они громкими, либо тихими (бархатными) создают почву для колоссальных злоупотреблений, искоренять которые впоследствии приходится экстраординарными мерами. Если взять, к примеру, тихую революцию 1991 г., за которой последовало разрушение СССР, и не менее разрушительные "успехи" реформаторов, то идея актуальности ужесточения уголовной политики по отношению к отдельным "революционерам" (нашим современникам) сегодня едва ли выглядит надуманным зверством. Весьма современное звучание (адекватное поступкам отдельных личностей и групп) приобретает и термин "враг народа". К слову, это не изобретение И.В. Сталина и даже не изобретение "активистов" Великой французской революции, как полагает Ю.И. Стецовский28. Термин "враг римского народа" ("hostis populo Romano") существовал еще в Древнем Риме. Правда, в публицистический оборот "враг народа" действительно попал во Франции не позднее 1790 г. В России это выражение стало обычным с Февраля 1917-го, а в Гражданскую войну было в ходу по обе стороны фронта29.

Думается, что при оперировании лишь одной стороной еще не достаточно проверенных временем и наукой исторических фактов нужно быть весьма осторожными. Следуя за модой и конъюнктурой, навязанными средствами пропаганды, российские исследователи, порой сами того не ведая, проводят в жизнь одну из губительных техник психологической войны, исподволь ведущейся против России, - технику мифов, и тем самым усиливают позиции неприятеля в "войне исторической"30.

На мифологических, в большинстве своем, основаниях строится и негативный образ оперативно-розыскной деятельности и иных способов реализации идеи информационного превосходства в борьбе с преступностью. У нас в связи с этим даже родился образ - "демонизация ОРД". Эта метафора явилась своего рода продолжением ассоциативного ряда, присущего противникам широкого применения в уголовном процессе результатов ОРД; ряда, в который вошло и такое слово, как "инквизиция".

Так, оценивая способы защиты потерпевших и свидетелей, предусмотренные проектом соответствующего закона (отодвинутого почему-то на задний план) и допускающие "экономию информации" о личности указанных субъектов, И.Л. Петрухин заявляет, что эти меры "возрождают атрибуты инквизиционного процесса, ... существенно ограничивают право обвиняемого на защиту и право на "равное оружие" в споре между обвинением и защитой. Все потерпевшие и свидетели (в том числе осведомители и агенты) должны быть доступны суду и защите и могут быть допрошены об имеющихся для дела обстоятельствах. При отказе направить в суд агента или осведомителя сведения, сообщаемые им на предварительном следствии или в ходе оперативной работы, не могут быть использованы в качестве доказательств для обоснования обвинительного приговора суда"31.

Само собой, права обвиняемого должны уважаться. Он может знакомиться с информацией, уличающей его. Однако ему вовсе не обязательно, по нашему мнению, быть знакомым с источником данной информации. Никто не запрещает обвиняемому и его защитнику ставить под сомнение и подвергать деконструкции оперативную информацию, однако, вовсе ни к чему в обязательном порядке предъявлять им лиц, от которых исходит информация.

Сетования стороны защиты по этому поводу понятны и объяснимы. Целый ряд защитных приемов предполагает наличие живого лица. Одним из таких приемов является так называемая "репутационная деконструкция". Суть ее сводится к тому, чтобы показать, что свидетель или потерпевший "имеет в прошлом ряд сомнительных или даже криминальных поступков, что ослабляет доверие к настоящим показаниям. Это "экономическая" стратегия, так как чтобы свидетель не говорил, все кажется сомнительным и не заслуживающим доверия"32.

Однако, как это не прискорбно признавать, сегодня существуют и криминальные техники защиты обвиняемого, которые предпочитают интеллектуальным усилиям грубые физические аргументы. Печально знаменитый Аль Капоне говорил, что "при помощи доброго слова и пистолета добьешься гораздо большего, чем при помощи только одного доброго слова". Так вот анонимность, к слову, обставленная соответствующими процедурными правилами, вводится для того, чтобы не создавать благодатной почвы для применения подобных техник убеждения.

И.Л. Петрухин полагает, что издержки, связанные с разглашением сведений об источниках информации по уголовному делу, должны компенсироваться организационно-техническими мерами. Не возражая против такого подхода, автор в свою очередь выскажется за то, чтобы совершенствование технических и организационных мероприятий осуществлялось в направлении возможности проверки информации, в т.ч. и стороной защиты, на предмет ее достоверности с одновременным сохранением анонимности источника данных. Думается, что это вполне посильная изобретательская задача для инженеров и техников.

Заговорив о деконсрукции, автор не может не коснуться такой ее разновидности, как - "идеологическая деконструкция". Суть последней сводится к тому, что сомнению подвергается не сами сведения о криминальном событии, а подходы, методы и приемы, которыми пользовался исследователь при получении информации. По сути, к идеологической деконструкции можно отнести и современные попытки подвергнуть априорному сомнению информационную самодостаточность результатов ОРД .

Представляется, что "демонизация" ОРД в современных условиях может быть выгодна только преступности. А список побед последней сегодня и так немаленький. То, что целый ряд предложений в законодательство по спецификации использования результатов ОРД в уголовном процессе, например, по делам, связанным с организованной преступностью, борьбой с коррупцией до сих пор не приняты, - свидетельствует о немалых успехах криминала33.

Хочется также остановиться на затронутой И.Л. Петрухиным проблеме "равенства оружия". Представляется, что применительно к организованной преступности у государства есть гораздо больше оснований жаловаться на "неравенство в оружии". Причем не только российскому государству. На спецификации методов борьбы с "конспиративно работающими криминальными организациями" настаивает и германская полиция. "Это вынуждает нас работать тайно, скрытно, анонимно либо под псевдонимом, лишь бы добыть доказательства, которые традиционным полицейским инструментарием, равно как и обычными средствами и методами получить нельзя", - так когда-то сформулировал директор криминальной полиции Вернер Питржик (Федеральное ведомство уголовной полиции) свое вынужденное желание "равенства в оружии" с организованной преступностью.

Приведенный фрагмент, взят из книги Р. Геснера и У. Херцога "За фасадом права: Методы новой тайной полиции".34 Автор не случайно выделяет эту работу. Во-первых, своим содержанием она доказывает, что "демонизация" сыска явление "планетарное": основная идея указанной работы - критика тайных методов полиции. Во-вторых, цитируемая книга памятна автору еще одним обстоятельством. В год ее выхода в свет он как раз изучал основы ОРД, будучи слушателем Горьковской высшей школы МВД СССР. Нас (слушателей) тогда сильно возмутило, почему в открытой печати обсуждаются методы, которые должны держаться в глубоком секрете. Вопрос об этом был задан В.Т. Томину (тогда начальнику кафедры уголовного процесса и криминологии ГВШ МВД СССР). Профессор ответил на него просто и иронично: "Про их методы (методы западной ОРД - М.П.) можно говорить открыто".

Доступность информации о закордонных методах ОРД подтверждалась и другими, по большей части, критическими публикациями. Подвергалась критике и идея уголовно-процессуального использования результатов "буржуазной" ОРД. Пафос публикаций достаточно точно отражает следующая цитата: "Потребность в интенсивном использовании агентурных сведений в уголовном процессе ФРГ объясняется тем, что они позволяют фальсифицировать доказательства, организовывать сфабрикованные политические процессы, в которых осуждение подсудимого следует на основании донесений платных полицейских шпиков. Внепроцессуальные сведения агентурного характера являются, таким образом, важнейшим средством обеспечения карательной политики и практики западногерманского правосудия по уголовным делам" 35.

Представляется, что критический "маховик" раскрутили настолько сильно, что после того, как было разрешено открыто говорить об отечественной ОРД, вся нерастраченная "ругательная" энергия была по инерции направлена на нее.

Суммируя сказанное в настоящем параграфе, сделаем следующие важные для концепции уголовно-процессуальной интерпретации идеологические обобщения.

Первое - противодействие преступности, в первую очередь организованной преступности, требует применения военной стратегии.

Второе - для борьбы с преступностью следует придерживаться стратегии информационного превосходства субъектов кримкогнитивной деятельности.

Третье - недоверие к оперативно-розыскному методу и использованию его результатов в уголовном процессе - следствие искусственной (либо случайной) мифологизации и "демонизации" ОРД. Указанным явлениям необходимо противопоставить активную пропаганду положительного образа ОРД (тиражирование информации об ее успехах, естественно, с соблюдением государственной и служебной тайны).

Из третьего вывода вытекает еще одна важная идеологическая установка - оперативно-розыскная деятельность и ее результаты не могут быть признаны "анитичеловечными", поскольку нацелены они на защиту высших интересов человека и гражданина.

В этой связи автору представляется некорректной следующая формулировка вопроса: "Что важнее раскрыть преступление благодаря ограничению прав и свобод личности или, наоборот, отдать предпочтение интересам личности и в какой-то мере затруднить отыскание истины"36.

По нашему мнению, подобной вопрос не состоятелен в принципе: ситуация расследования такова, что всякое стремление сохранить в неприкосновенности чей-либо правовой статус приводит к ущемлению прав другой стороны. По мнению автора вопроса (И.Л. Петрухина), "в ряде случаев охраняемый законом личный интерес оказывается дороже даже такой важной социальной ценности, как обнаружение истины"37.

Однако такие случаи, можно себе представить лишь в абстракции, исходя из того, что преследование преступника осуществляется исключительно в спортивных целях: "чтобы человек не пострадал на беговой дорожке - соревнования прекращаются". В реальной жизни преступление наносит конкретный адресный ущерб, и отказ от достижения истины, по сути, означает принесение в жертву реальных интересов пострадавшей стороны, причем, как правило, представляемой законопослушными гражданами.

Проблема баланса между требованиями соблюдения прав и свобод человека, с одной стороны, и необходимостью обеспечить реализацию принципа неотвратимости ответственности, с другой, - центральная проблема правовой науки и правоприменительной практики. Проблемность ситуации заключается в том, что выполнить эти требования абсолютно возможно лишь на "сказочном" уровне. Недаром В.Т. Томин сравнил полюса указанного противоречия со Сциллой и Харибдой. В реальной жизни для поддержания баланса необходимо либо уточнять соответствующие права, либо корректировать идею неотвратимости ответственности. Главное - не дать себе увлечься каким-либо одним аспектом, например, идеей прав человека. Гиперболизация прав и свобод человека и гражданина, по мнению В.Т. Томина, является сегодня "стратегическим союзником организованной преступности в борьбе с правовым государством... Защита обширно и абстрактно сформулированных прав и свобод гражданина зачастую приводит к тому, что права и свободы конкретных граждан оказываются ущемленными"38.

Следует также помнить и об иерархии целей. В.В. Лунеев совершенно справедливо замечает, что "проблема соблюдения прав человека властями исключительна. Она всегда останется актуальной и в тоталитарных, и в демократических странах. Но наиболее опасным и массовым нарушением этих прав в современном мире, особенно после падения многих социалистических режимов, становится диктатура преступности... Если же общество не найдет в себе сил и средств ювелирного решения сложной двуединой задачи эффективности и гуманности, то преступность может превратиться в социальную чуму третьего тысячелетия, в диктатуру пятой, а потом и единственной власти"39.

4.2 Теоретико-методологические основы концепции

Новые термины в науке, по здравому смыслу, должны следовать за открытием явлений. Появление нового в сфере восприятия человека пишущего (homo scribendi peritus), традиционно знаменуется обновлением научной терминологии. Открыв отсутствующий на карте островок, разглядев небывалого микроба, вычислив невидимую звезду, разгадав новую математическую функцию или иное "нью-нечто", исследователь спешит подыскать соответствующее открытию имя. В прошлые века им часто становилось имя самого исследователя (законы Ньютона, Кулона, Бойля-Мариотта и т.п.), либо (значительно реже) имя того, кто навёл его на открытие1. В наше время для "терминирования" новизны (или квазиновизны) обычно привлекают слова пранаучного языка - латыни. Однако поскольку латинские слова сегодня почти все уже заняты, исследователям все чаще приходится прибегать к комбинированию, конструируя термины из латинских, русско-латинских и т.п. блоков2.

Однако новая терминология может появляться не только после исследования или в ходе его, но и предшествовать научному поиску. В тех областях знания, где оперировать приходится более словами, нежели вещами, такие ситуации время от времени случаются. Слово будто "заколдовывает" исследователя и ведет его за собой. Причем слово это зачастую не придумывается ученым, оно порой веками вращается в научном обороте и ждет своего "суженного", который сможет вдохнуть в него новые смыслы. Так, общеизвестное слово "идентификация" в свое время вдохновило С.М. Потапова на создание теории криминалистической идентификации, которая, по выражению Р.С. Белкина, долгие годы была, чуть ли не единственной теорией в фундаменте криминалистической науки3.

Несколько похоже развивалась ситуация и в нашем случае. Перефразируя известный библеизм, можно сказать, что вначале был термин, и был этот термин у профессора В.Т. Томина, и был этот термин - "уголовно-процессуальная интерпретация". На первый взгляд, предложенная формула не обещала никаких сверхестественных открытий. Однако впоследствии ключевой термин "интерпретация", в общем тоже вполне привычный для тех, кто оперирует научным языком, стал катализатором глубокого осмысления проблемы информационного взаимодействия ОРД и УСП: формула "уголовно-процессуальная интерпретация" выполнила, в некотором роде, функцию метафоры, позволив отчетливо представить суть исследовательской задачи и уловить нюансы нового подхода к использованию результатов ОРД.

Можно без преувеличения сказать, что термин "интерпретация" для настоящей работы (да, пожалуй, и концепции в целом) представляет большую инструментальную ценность. Существенный эвристический потенциал "интерпретации" делает названный термин своего рода "разведчиком". С его помощью автор попытался отыскать специфику информационного взаимодействия как некоего идеального явления и перенести все лучшее в сферу уголовно-процессуального использования результатов ОРД. Таким образом, проникновение в суть номинально-абстрактного понятия интерпретации в настоящей работе не являлось самоцелью; оно (проникновение) было задано методом аналогии, чем отчасти и объясняется "умеренная" эклектичность следующего ниже раздела.

Интерпретация

"Интерпретация" имеет большой диапазон значений. "Толковый словарь русского языка" разъясняет его смысл через глагол "интерпретировать", означающий - истолковать (истолковывать), раскрыть (раскрывать) смысл чего-нибудь, объясняя4. Аналогично - как "толкование и объяснение" - "интерпретацию" толкуют и ранние энциклопедические словари5. Однако со временем, объяснение анализируемого слова все более усложняется. Так, в Советском энциклопедическом словаре 1984 г. к указанным выше значениям добавляются: перевод на более понятный язык; в специальном смысле - построение моделей для абстрактных систем (исчислений) логики и математики; способ изучения литературы, сводящийся к разъяснению содержания, стиля, принципов, художественной структуры текста6.

В толковых словарях иностранных слов, наряду с приведенными, имеются несколько дополнительных вариаций: "творческое исполнение какого-либо художественного произведения, основанного на самостоятельном толковании; творческое освоение художественного произведения, связанное с его особым прочтением в обработках, в художественном чтении, режиссерском сценарии, актерской роли, музыкальном исполнении и т.д.; метод литературоведения: истолкование смысла произведения в определенной культурно-исторической ситуации его прочтения"7.

Своеобразно трактуют "интерпретацию" философские словари: как - совокупность значений (смыслов), придаваемых каким-либо элементам определенной теории8; каждое такое значение также называется интерпретацией данного выражения, формулы или символа"9.

Из приведенных трактовок "интерпретации" для нужд нашего исследования представляются значимыми: а) раскрытие смысла (истолкование); б) разъяснение смысла путем объяснения; в) перевод на более понятный язык; г) особое творческого исполнение; д) особое творческое освоение; е) совокупность значений (смыслов).

Указанные значения, на наш взгляд, можно разделить на две неравные группы. Первая будет охватывать значения, характеризующие "интерпретацию" как процесс (значения: а-д). Ее условно обозначим, как "динамическую интерпретацию". Вторая группа (е) вместит в себя понимание "интерпретации" - как результата истолкования. Для названия этой группы вполне подойдет термин - "статическая интерпретация".

В ходе освоения окружающей действительности динамическая и статистическая интерпретация тесно переплетаются. При широком подходе к осмыслению информационных процессов практически невозможно определить, что первично - динамическая или статическая интерпретация. Для того чтобы истолковывать и объяснять, необходимо действовать, то есть осуществлять динамическую интерпретацию, но, с другой стороны, приращение информации невозможно без исходной базы данных, следовательно, интерпретатор должен опираться на определенные сгустки материализованной информации (информационный продукт), являющиеся, по сути, статической интерпретацией.

В предыдущих своих работах автор пытался объяснить в понятиях динамической и статической интерпретации информационно добывающую деятельность оперативного сотрудника. Однако впоследствии он пришел к выводу, что с телеологических позиций деление анализируемого понятия на динамическую и статическую составляющие представляется не очень строгим, поскольку нет интерпретации ради интерпретации. Интерпретатором всегда движет цель; он истолковывает окружающий мир не столько ради процесса интерпретации, сколько ради изменения этого мира, т.е. ради получения результата.