2.2.1 Структура богослужения XVII в.

О богослужении XVII в. можно получить представление прежде всего из многочисленных сохранившихся литургических источников - богослужебных книг. В них подробно описывается ход богослужения, приводятся тексты молитв, даются рекомендации по совершению богослужения для священников и, в отдельных случаях, мирян или монахов. Вот как, например, в Требнике описывается подготовка к совершению таинства Елеосвящения (соборования): «Вечеръ или заутра собравшимсz седмимъ попwмъ в цр\кви или въ храме сице да творzтъ. Поставлzемъ бываетъ столецъ чистъ, на немже положатъ сто\е е›ліе и честный кр\стъ и поставzтъ блюдо или чашю со пшеницею. Во пшенице сосудъ с масломъ сосудъ съ виномъ и седмь свечь и седмь спичекъ, ими же есть мазатисz. И пріемлютъ сщн\ницы все по свеще такоже и прочимъ ту стоzщимъ даютъ свещи и станут wколо стола обwлкшесz въ фелони. И взeмъ старейший попъ кадило и фимиамъ и покадитъ wкрестъ масла и гле\тъ: Бlгословeнъ бGъ нaшъ: Ликъ: Аминь». Далее следует текст молитв и Канона елеосвящения, а также описание действий священников при помазании больного елеем и тексты произносимых при этом молитв. Тем самым, с точки плана выражения, богослужение предстает как синтез ритуала, предполагающего как определенные атрибуты (в данном случае - особенности облачения священника, употребление фимиама и другие), так и определенный порядок действий, и словесного текста молитв.

Таким же образом выглядит богослужение и с точки зрения внешнего наблюдателя. Вот как, например, описывает совершение литургии патриархом Н. Витсен: «Вначале один дьякон читал нараспев много молитв, обращаясь к святым и к Богу. После некоторых слов он останавливался и замолкал; тогда все монахи начинали петь "Господи, помилуй", и это продолжалось, наверное, полчаса. Затем с амвона он молился за всех умерших царей, патриархов, митрополитов и святых русской церкви, а также за нынешнего царя и его семью. При назывании каждого имени все громко нараспев произносили пожелания и литанию одновременно крестясь и делая поклоны. После этого спели "Аллилуйя" и "Кирие Элейсон"... В это время мальчик лет 12, уже монах [послушник], вышел на середину церкви и стал нараспев читать из Евангелия... Затем все вместе долго и хорошо пели... Затем сам патриарх громко читал "Отче наш" и "Верую". Священник, который пока стоял внутри алтаря, где он по временам выполнял свою роль, вышел оттуда, держа в высоко поднятых руках книгу, думаю, это было Евангелие, за которой несли кадила, большие свечи и кресты; перед этим все кланялись, а патриарх, мне кажется, поцеловал книгу. Затем патриарх открыл Евангелие, которое стал читать священник, стоя перед открытым средним входом в алтарь. Между тем в знак почтения все сняли свои клобуки. После чтения священник с книгой отправился в алтарь; и снова все молились за умерших царей, а также и за настоящего...». Как видим, и в этом случае речь идет о сочетании ритуальных действий и словесного текста.

Такое понимание богослужения проявляется и в полемической литературе, возникшей в связи с реформой. Так, противники реформы практически не разделяют собственно церковный обряд, ритуал, и вербальный текст молитв. Примером может служить «Роспись вкратце церковным раздорам» романо-борисоглебского священника Лазаря, где он отмечает как изменения, например, в устройстве церковного престола и в облачении священнослужителей, так и многочисленные изменения в словесном богослужебном тексте: «В царствующем граде Москве выломал престол в соборной церкви, что был освящен от прежних патриарх. А он сделал о пяти столпах и вервиею привязал четыре столпа к сред­нему столпу: а мощи под дску положил; а вместо литона антимис печатной положил, своим переводом... Да он же патриарх со властми зделали посохи со змиею двоеглавною: и то они взяли от жидовства, по чину, егда Моисей вознесе змию в пустыни: а от святых отец предано быть на посохах кресту Христову, а не змиям... Да они же учат и понуждают православных християн креститися треми болшими персты, а не двема... Да в новых же книгах напечатано, в пяток страстныя недели, пред Евангелием и после Евангелия, вместо: Слава страстем Твоим, Господи, пети велено: Слава долготерпению Твоему, Господи, слава Тебе...» . Как видим, Лазарь ставит в один ряд изменения престола в церкви, облачения священства, собственно ритуала (крестное знамение), и, наконец, вербального текста молитв.

То же понимание богослужебного текста характерно и вообще для старообрядческой полемической литературы. Диакон Федор в обширном «Письме», поданном Собору 1666 г. рассматривает как вопросы перстосложения - «...в двух же перстах исповедуем воплощщагося неотлучно единаго от Троицы Сына Божия, два естества, две воли, два хотения...» - так и изменения в тексте молитв: Символа Веры, а также пении «аллилуйя». Большое количество сочинений посвящено лидерами старообрядчества как невербальным (в особенности, перстосложению и форме креста), так и вербальным аспектам богослужения. Таким образом, можно говорить о том, что богослужение рассматривается старообрядческими лидерами в единстве всех его составляющих - от облачения священства до текста молитв.

Таким же образом строятся и сочинения, полемизирующие со старообрядчеством, в которых также рассматривается как ритуальная, так и вербальная составляющие богослужения. Однако, как церковный обряд, ритуал, так и словесная молитва для полемистов с расколом представляют собой такое же неразрушимое единство, как и для их оппонентов. Например, соборные Деяния 1666-1667 гг. касаются как порядка освящения церкви и облачения священнослужителя, так и количества произносимых “аллилуйя”, а также ряда спорных вопросов о молитвах.

Тем самым, анализ источников позволяет сделать вывод о том, что с точки зрения выражения богослужение воспринималось верующими XVII в. как синтез ритуала и словесного текста, которые вместе, по сути, образовывали единый текст богослужения. Это подтверждает правоту Ю.М.Лотмана и А.М.Пятигорского, по мнению которых, «понятие текста -- в том значении, которое придается ему при изучении культуры, -- отличается от соответствующего лингвистического понятия». При таком подходе само понятие текста расширяется и применяется как к лингвистическим текстам, так и к произведениям музыкального и изобразительного искусства. Точно также, как текст, может пониматься и православное богослужение, представляющее собой сложную систему: синтез музыки (пения), изображения (икона), ритуала и собственно вербального текста молитв.

В то же время следует отметить что среди элементов структуры богослужебного текста особое место занимает текст вербальный, то есть то, что под текстом понимает лингвистика. Связано это с особой ролью языка в системе культуры. По мнению Ю.М.Лотмана, язык находится в семиотическом центре культуры. «… Центр семиосферы, - пишет он, - образуют наиболее развитые и структурно организованные языки. В первую очередь, это -- естественный язык данной культуры. Можно сказать, что если ни один язык (в том числе и естественный) не может работать, не будучи погружен в семиосферу, то никакая семиосфера… не может существовать без естественного языка как организующего стержня. Дело в том, что наряду со структурно организованными языками, в пространстве семиосферы теснятся частные языки, языки, способные обслуживать лишь отдельные функции культуры и языкоподобные полуоформленные образования, которые могут быть носителями семиозиса, если их включат в семиотический контекст. Это можно сравнить с тем, что камень или причудливо изогнутый древесный ствол может функционировать как произведение искусства, если его рассматривать как произведение искусства. Объект приобретает функцию, которую ему приписывают… Для того, чтобы воспринимать всю эту массу конструкций как носителей семиотических значений, надо обладать «презумпцией семиотичности»: возможность значимых структур должна быть дана в сознании и в семиотической интуиции коллектива. Эти качества вырабатываются на основе пользования естественным языком». Таким образом, понимание естественного языка во многом дает ключ к пониманию культуры.

Важнейшее значение имеет язык не только в целом в культуре, но, конечно, и в отдельных ее семиотических системах, в частности, в религиозных. Применительно к рассматриваемому периоду важное значение вербального текста подчеркивается в «Книге о вере», причем особое значение придается словам Христа, в частности, на Тайной Вечере: «Благоискусная и истинная словеса Христова святая православная кафолическая восточная церковь любовне прият, и не смеет, ниже дерзает приложити, или отъяти что; и единою уверившеся, яко в виде хлеба истинное Тело Его, а в виде вина истинная Кровь Его верным подавается, а како, о том не вопрошает». Это отношение к вербальному тексту проявляется и в полемической литературе, связанной с реформой: так, священник Лазарь Романовский полемизируя с реформаторами по поводу ряда невербальных нововведений в области совершения литургии (количества просфор и формы креста на них ) пишет, что в новых Служебниках «велено служить над пятию просвирами, а не над седми по преданию... А на тех просвирах печатать велят крыжем, как и у латынь: тако сотвори в лето 6947-е Исидор митрополит, приехав со осмаго собору, служил такоже и Игнатей патриарх при растриге. А по преданно святых апостол и святых отец истинная жертва достоит приносити седмию просвирами...». Тем самым, говоря о невербальных аспектах богослужения, Лазарь ссылается на вербальные тексты богослужебной книги и апостольских Правил, которые содержат комментарий богослужения. Примеры такого рода в полемической литературе XVII в. достаточно многочисленны и свидетельствуют об особой, системообразующей роли словесного текста богослужебных книг в рамках единого текста богослужения.

Однако, в источниках XVII в., посвященных объяснению и толкованию богослужения, содержится и более развернутое понимание структуры богослужения, свидетельствующее о том, что, помимо плана выражения, «видимой» части богослужения, верующими четко осознавалось и наличие в богослужения плана содержания. Вот как, в частности, понимается таинство Евхаристии в Большом Катехизисе: «Вопрос: Кое есть вещество сея тайны? Ответ. Хлеб пшеничен квасен, солию же осолен, и вино с водою имущее свою естественную целу и сладость. Вопрос. Кий есть вид, или видотворение сея жертвы и тайны? Ответ. Сия глаголы Господня. приимите ядите, се есть тело Мое, за вы ломимое во оставление грехов, и пийти от нея вси, се есть кровь Моя новаго завета, за вы и за многих изливаемая во оставление грехов. и сие творите в Мое воспоминание... Чашу благословляем, сиречь, вино в чаши освящаем, и глаголем глаголы Христовы, се есть кровь Моя. Не проповедию се, ниже чтением действуют, но благословением, якоже Христос благослови хлеб, тако и мы благословляем на божественней трапезе. Сим же отгонится и прочая еретическая прелесть, непщующая не во освящении, но во употреблении самем совершатися тайне». Таким образом, таинство предстает как синтез «вещества», «видотворения» (слов Христа, молитв священников и определенных богослужебных действий) и благодати Бога, освящающей вещество, действия и слова.

Аналогично вышериведенному и понимание таинства в «Скрижали», изданной патриархом Никоном: «Таинство есть вещь некая священная, чувству подпадающая, имущая в себе силу Божественную, ею же спасение человеком подает. Рех таинство, яко таинственно наученным и верным едины подобает сие стяжати открывати... Рех вещь некую, чувству подпадающую, да не непщует никто, яко есть нечто небытное и от нашего ума притвореннее. Рех священную, к разделению не сущих священных собственно и истинно. Рех, имать силу божественную и и сокровенную, да покажу, яко от Бога священнодейственник исходит сила, а не от человека коего...».

В Требнике митрополита Петра Могилы, который служил одним из источников реформирования Требника патриархом Никоном, сакральность таинства также особо оговаривается: «... в Церкви Божией ничтоже святейшее или полезнешее, ничтоже высочайшее или божественнейшее, паче Таин, в спасение рода человеческого от Господа уставленных». При этом Петр Могила специально подчеркивает важность благоговейного и правильного совершения таинства, что касается как облачения («в священнодействия коейждо тайны в епитрахиль и фелонь иерееви облачитися подобает, кроме точию тайны покаяния»), так и порядка совершения молитвословий («со всяким благоговением и опасением, ничтоже преступая или борзяся да чтет»), и духовного состояния священника («действуемому делу опасно да внимает, ни о чесом же ином ничтоже с кем глаголя»). Как видим, с точки зрения верующих, планы выражения и содержания тесно переплетены в рамках единого текста богослужения, и неотделимы друг от друга. Каковы же взаимные отношения планов выражения и содержания в богослужении?

2.2.2 Выражение и содержание в богослужебном тексте

Вопрос соотношения планов выражения и содержания в тексте богослужения имеет особую актуальность для изучения церковной реформы патриарха Никона, так как является вопросом о соотношении «догмата» и «обряда» как его внешнего выражения. Применительно к периоду никоновской реформы вопрос этот долгое время был вопросом о соотношении в богослужебном тексте «догмата» и «обряда», или «внутреннего» содержания и «внешней» формы (в терминах классической семиотики - означаемого и означающего).

Большинство дореволюционных исследоватей среди важнейших черт «благочестия Московской Руси» называли явление, которое обычно характеризовали термином «обрядоверие» (примером «обрядоверия», по мнению полемистов со старообрядчеством, являлась и старообрядческая полемическая литература). Под «обрядоверием» обычно понимался «народный взгляд на обряд… как на нечто самостоятельное, имеющее какую-то собственную магическую силу», таким образом, масса верующих не понимала «сути» обряда (его догматического содержания), обращая внимание лишь на «внешние» действия, в глазах людей имевшие самостоятельное значение - именно так возникала полемика об отдельных элементах богослужения или молитвенных текстах.

Причиной такого положения А.П. Щапов называет исторические особенности развития России: религиозный кризис времен монгольского ига, когда благочестие, вследствие упадка богословской образованности, превращается в суеверное соблюдение обряда. Аналогична и позиция И. Добротворского, считавшего, что во времена монгольского ига “уважение к книгам превратили в суеверное благоговение”, таким образом, “обрядоверие” имеет корни и в особенностях исторического развития России.

Среди других причин «обрядоверия» исследователи называют духовный разрыв со Вселенским православием после падения Византии. В. О. Ключевский описывает эту ситуацию следующим образом: “Внешние бедствия, постигшие Русь и Византию, уединили русскую Церковь, ослабив ее духовное общение с церквями православного Востока. Это помутило в русском обществе мысль о Вселенской Церкви, подставив под нее мысль о Церкви русской”. С этой позицией согласен и П. Н. Милюков, в своих “Очерках по истории русской культуры” рассматривающий последствия “отделения” русской религиозной жизни от Византийской в результате унии и захвата турками Константинополя и тесную связь Церкви и государства как особенность России. Аналогична и точка зрения Н.Ф. Каптерева, Н. И. Костомарова, С. М. Соловьева, В. О. Ключевского, А. Чирецкого, П. В. Знаменского и ряда других ученых.Общая непросвещенность, богословская необразованность, наложенные на остатки язычества - вот, по мнению исследователей, основные причины возникновения «обрядового» благочестия.

Сформированный дореволюционной наукой взгляд на «обрядоверие» долгое время являлся преобладающим и в советской исторической науке, акцентировавшей, правда, внимание в основном на социально-экономической причине церковного кризиса (работы Н. М. Никольского, И. А. Крывелева, Н. М. Гантаева, Е. Ф. Грекулова, В. Г. Карцова, Н. С. Гурьяновой и др.). В то же время постепенно сформировалась и другая позиция. Так, В. С. Румянцева в своей работе “Народное антицерковное движение в России в XVII веке” ставит вопрос о разном понимании вероучения в рамках одной православной Церкви, Н. Н. Покровский поднимает вопрос о необходимости серьезнейшего изучения особенностей религиозности изучаемого периода.

Однако особенно активно процесс формирования нового взгляда на причины церковного кризиса XVII в. идет в последние годы. Ряд исследователей поднимают вопрос соотношения обряда и его догматического содержания, влияния на русскую духовную культуру западной, особенностей религиозности “дониконовского периода”. Авторы последних лет отходят от концепции “обрядоверия”, долгие годы преобладавшей в историографии, и стремятся исследовать проблему соотношения внешних форм богослужения и его мистической сущности, что ставит под сомнение и сам термин «обрядоверие».

Так, Г.В. Флоровский пишет, что с первых веков христианства богослужение носило характер «скорее догматический, нежели лирический», будучи исповеданием веры. Г.В.Флоровский пишет, что “с человеческой стороны богослужение есть прежде всего исповедание... Уже в догматических спорах конца II века ссылка на древние песнопения во славу Христа Бога получает силу богословского довода... Впоследствии папа Келестин выдвигает общий принцип, что закон веры определяется законом молитвы”. Г.В. Флоровский приводит многочисленные примеры того, как на протяжении истории еретики Арий, Несторий, Апполинарий, и другие становились авторами богослужебных песнопений, написанных в соответствии с их догматическими представлениями (в частности, Апполинарий был автором “Новой Псалтири”).

По мнению В. Н. Лосского, “икона, крест - не просто изображение, направляющее наше воображение во время молитвы, они вещественные средоточия, в которых присутствует Божественная энергия”. Далее В. Н. Лосский говорит и о том, что бытие Церкви включает в себя неразрывное единство Божественного и человеческого начал

Немало работ историков и богословов посвящены символизму в православном богослужении. В дореволюционный период это книги Н. Антонова, С. Булгакова, Н. Никольского, И. Бухарева, А. Рудакова и ряда других авторов. Сочинения многих из них переизданы в последние годы. Однако самой серьезной работой, дающей развернутую картину символизма в православном богослужении, символики таинств и молитв, долгое время считалась “Новая Скрижаль” архиепископа Новгородского и Арзамасского Вениамина (Краснопевкова), выдержавшая 18 изданий. Символический смысл, как показывает на основе святоотеческой литературы автор труда, имеют все составляющие церковного обряда - облачение священнослужителя (пояс символизирует служение Христа, поручи (нарукавники, надеваемые на правую и левую руку) - символ уз Христовых, одновременно правая поручь “образует всемогущество Христово”, а левая “означает терпение служителя Христова и его бодрствующий дух”, сам священник в определенные моменты литургии символизирует Христа, и т. д.), престол в церкви, символизирующий жертвенник, “училище” (“Откуда мы слышим слова Того, кому не было равного в учении”), судилище Христово, но одновременно и Гроб Господень и так далее. Среди сочинений, посвященных толкованию богослужения можно выделить и “Письма о богослужении Восточной Кафолической Церкви” А. Н. Муравьева.

После 1917 г. основная часть исследований по истории формирования и символике богослужения выходила за границей. Это монографии В. Ильина, А. Шмемана, И. Гарднера и других ученых и богословов. На Западе появлялись также и работы А. В. Меня. В 1991 году его ранее издававшийся в Брюсселе очерк “Православное богослужение” был переиздан в нашей стране. Помимо толкования богослужения тому же автору принадлежат и исследования по символизму Библии. А. В. Мень также подробно останавливается на роли и значении обряда в Церкви. По его определению, “символ есть знак, обозначающий некую иную реальность”. В принципе, “любое слово - это символ” чувств и переживаний, вкладываемых в него, “но особенно важны символы там, где мы соприкасаемся с реальностью невыразимою”. Еще более широко ставится проблема символики в христианстве у Б. В. Ничипорова, распространяющего понятие символизма и на повседневную жизнь христианина (символика семейной жизни, дома и др.) .

Символизм, понимаемый применительно не только к православному богослужению, но и как черта культуры, исследуется и другими учеными, прежде всего принадлежащими к семиотической школе. Ю. М. Лотман отмечает символизм как черту, присущую средневековой культуре, когда значение придается лишь вещам, являющимся знаком “чего-либо иного” - власти, святости и т. д., и, напротив, “неправильное выражение может отождествляться с неправильным содержанием”.

По мнению А. Я. Гуревича, средневековый человек вообще мыслит “конкретными категориями в большей мере, чем абстракциями”, именно потому, что эти категории и помогают понять абстракции. Эти положения развиты А. Я. Гуревичем в монографиях “История и сага”, “Категории средневековой культуры”, “Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства”. Для православия одним из значимых символов, в частности, является икона - она не только сама является символом иной реальности, но события, изображенные на ней, также переданы с помощью сложной системы символов.

Символизм христианства отмечают и другие исследователи. С. С. Фрэнкель в очерке “Христианство. Путь к спасению” пишет, что “за обманчивой простотой основ христианства скрывается чрезвычайно сложная и многообразная религия” и далее подробно исследует символическое значение таинств Крещения и Евхаристии (причастия) . В. С. Поликарпов обращает внимание на то, что православная церковь особое внимание уделяет обряду, имеющему символический смысл. З. Миркина и Г. Померанц отмечают символизм, заложенный в основы христианства - так, Евангелие допускает разные прочтения - в качестве “словесной иконы Христа” или же в качестве сборника предписаний для жизни верующего. Таким образом, исследователями отмечается символизм как черта, присущая православному христианству на протяжении его истории.

Значительно шире ставят вопрос о соотношении выражения и содержания философы. В частности, А.Ф. Лосев в работе «Вещь и имя» отмечает тесную связь слова как набора звуков и его означаемого: «Имя вовсе не есть звук, имя вещи есть сила самой вещи. Поэтому я прямо утверждаю, что имя неотделимо от вещи, что оно есть оформление самой вещи в ее объективном существовании». П.А. Флоренский, обращаясь к той же проблеме, констатирует: «Слово, как посредник между миром внутренним и миром внешним, т. е. будучи амфибией, живущею и там и тут, устанавливает, очевидно, нити своего рода между тем и другим миром, и нити эти, какими бы ни были они мало приметными взору позитивиста, суть, однако, то, ради чего существует самое слово, или, по крайней мере суть первооснова всех дальнейших функций слова».

Таким образом, констатируется прямая связь между словом и его означаемым. Эта связь, как показывают М.К.Мамардашвили и А.М.Пятигорский в работе «Символ и сознание», является непременным условием пользования любым естественным языком. Авторы задаются вопросом, «каким образом можно правильно говорить на языке, не опосредствуя акт говорения реконструкцией и экспликацией законов такого говорения, то есть "правил правильности"? Совершенно очевидно, что главным условием таких правил правильности (без того, чтобы совершилась рефлексия об этих правилах) является некоторый механизм идентификации обозначающего с обозначаемым и одновременно их натурализация. Об этом говорит тот факт, что мы думаем о предметах, а не о знаках языка, на которых мы об этих предметах рассуждаем».

Как видим, без элементов неконвенционального отношения к знаку в принципе невозможно пользование языком, будь то язык повседневного общения, сакральный язык, язык жестов, религиозного обряда и другие: адресант сообщения должен понимать, что именно он хочет сообщить. Это же является, по мнению, в частности, Ю.М.Лотмана, и условием понимания речи и адресатом: единство языкового кода является одной из основ восприятия того или иного текста. Отсюда понятно, что ни адресату, ни адресанту вовсе не безразлично, каким именно словом обозначено то или иное понятие, иными словами, элементы неконвенционального отношения к знаку присутствуют не только в религиозной, но и в повседневной жизни. Однако именно в религиозной области знак воспринимается наиболее эмоционально и отношение к нему наиболее трепетно и обострено. Причина этого лежит, как представляется, вне языка как такового, а находится в сфере непосредственно религиозного сознания, поскольку для верующего человека религиозная жизнь - реальность особого порядка, кардинально отличная от реалий «мира сего». Вот почему с точки зрения практической вряд ли правомерно говорить о разделении и противопоставлении «догмата» и «обряда»: очевидно, что для верующего такое разделение почти невозможно.

Примером невозможности разделения догмата и обряда является и полемика XVII в. вокруг никоновской реформы, основанная на понимании сакрального содержания богослужения. Так, протопоп Аввакум толкует чин проскомидии, совершаемой на 7 просфорах (хлебах): “... Жертва та приносится в воспоминание бывших на земле плотных, самого Христа Агнец, а вторая просвира - Богоматери, а третья - всех святых - неразлучным соединением... Таже четвертую просвиру и часть из нея приносим со Агнцем предложенным о чине святительства, да же правят дело Божие и о спасении их, таже пятую просвиру и часть из нея приносим о цари благочестивом и всем княжестве, пекущимся о правоверии. Таже шестую просвиру и часть из нея приносим со Ангцем к Богу о всех живущих на земли, да же ради части сея подаст всему миру долгоденствие, и здравие, и спасение. Таже седьмую просвиру и часть из нея приносим за усопшия, да же ради части сея помянет Бог души отец и братию наших во Царствии Своем”.

Концептуально не отличается от толкования Аввакума и понимание проскомидии его оппонентами. В деяниях Собора 1666 г. разъясняется символика проскомидии, совершаемой на пяти просфорах: части просфор вынимаются в честь Христа, Богородицы, святых, о здравии живых, о упокоении усопших. Иверский архимандрит Дионисий, обосновывая совершение служения на 5 просфорах, обращается к евангельскому сюжету: “... ради пяти хлеб, иже благослови Христос, якоже и на бдении в благословении хлебов бывает”. Таким образом, таинство понимается оппонентами символически.

Символическое значение имеет и каждое обрядовое действие - крестное знамение (“... вознести на главу - являет ум нерожденный Отец ради Сына, Превечнаго Бога, прежде век вечных, таже положити на пуп - являет схождение Его к нам и воплощение от Святыя Девы Богоотроковицы... вознести на правое плечо - являет вознесение Христово... и праведных одесную стояние... положити на левое плечо - являет во Второе Пришествие грешных осуждение и вечное мучение”), форма сложения перстов в крестном знамении - обращает на себя внимание то, что Аввакум понимает двоеперстие как символ Христа и соединения в Нем Божественной и человеческой природы, а его оппоненты видят троеперстие как символ Св. Троицы. Таким же образом двоеперстие толкует и Книга о вере, а также Кириллова книга.

О высокой семиотичности крестного знамения свидетельствуют и данные лингвистики о значении слова «знамение». Согласно, в частности, И.И.Срезневскому, «знамение» трактуется и как знак, и как изображение (в том числе изображение как действие), и как явление, предзнаменование, а также понимается как чудо, таким образом, значения слова разнообразны. Еще одна важная черта крестного знамения - то, что, при сложнейшем богословском содержании, оно имеет чрезвычайно простую и общедоступную для всех верующих форму, впрочем, неотделимую от содержания. Таким образом, через крестное знамение и все его элементы верующий получает и понимание евангельских событий, и христианской картины мира. В сущности, крестное знамение является элементарной формой «богословия для всех», его значение понятно и доступно каждому.

Высокой семиотичностью при простой форме обладают также поклоны. Земной поклон - символ падения Адама, “егда же восклонимся, се являет Христовым смотрением всех нас востание”.

Не отличается от старообрядческого и взгляд на богослужение сторонников реформы. Например, реформаторы рассматривают двоеперстие как «неправильное» исповедание веры, а отказ от добавления к трем «аллилуйя» слов «Слава Тебе, Боже» - как «еллинское многобожие» .

Приведенные примеры показывают, что не смотря на разность богословских позиций, сторонники и противники церковной реформы едины в понимании богослужения как исповедания веры. Общим для старообрядцев и реформаторов является и представление о единстве в богослужении планов выражения и содержания, а также о взаимной зависимости выражения и содержания: изменение выражения может влечь изменение содержания, и наоборот - новое содержание требует нового выражения. Такое понимание структуры богослужения находилось полностью в рамках православной традиции, что показывают, в частности, работы исследователей.

Именно с представлением о тесном единстве в сакральном тексте выражения и содержания во многом связано и отношение верующих к богослужебным изменениям. В связи с этим естественной выглядит реакция значительной части верующих, и прежде всего - духовенства, находящегося в наиболее тесном контакте с богослужебным текстом, на достаточно радикальную никоновскую реформу, когда, по словам священника Никиты Добрынина, не было «ни единого псалма, ни молитвы, ни тропаря, ни кондака, ни седална… ниже в канонах всякаго стиха, чтобы в них наречие изменено не было… в той книге напечатано тако, а в иной инако, и передние стихи поставлены последи, а последние напреди или в середине». Священник Лазарь Романовский также постоянно сопровождает свои комментарии к никоновским богослужебным текстам словами «и то церкве раздор и самочинство», «и то преданию святых отец нарушение». Масштабность реформы естественно вызывала определенные вопросы, касающиеся как целей реформирования, так и его характера, и возможных вероучительных погрешностей, в которых старообрядческие полемисты неоднократно и обвиняли «никониан», говоря о «еретическом» содержании троеперстия и других нововведений реформы.

Обращает на себя внимание и то, что дониконовская книжная «справа» периода деятельности «кружка боголюбцев» всегда затрагивала отдельные фрагменты текста, но никогда не касалась порядка богослужения, его сокращений и дополнений, то есть не носила радикального и всеобъемлющего характера, что констатируется и исследователями. Тем самым, можно констатировать, что неприятие возможности изменений текста, которое демонстирует полемичекая литература, в основном было вызвано пониманием со стороны верующих и прежде всего - духовенства, сложности богослужения как семиотической системы. Другой причиной острожного или отрицательного отношения к самой возможности изменений была масштабность реформы, которая сама по себе (особенно с учетом не только количества изменений, но и скорости проведения реформы) давала основания для определенных подозрений по поводу изменения плана содержания текста вслед за изменением плана выражения.

Итак, с точки зрения религиозного сознания XVII в., богослужение в плане выражения представляет собой единый богослужебный текст в единстве его невербальных (архитектура, иконопись, музыка, ритуальные действия) и вербальных элементов. Столь же тесно переплетены в богослужении тексте и планы выражения и содержания, неотделимые в сознании верующих друг от друга. Соответственно, изменение выражения может трактоваться как потенциальное изменение содержания, и наоборот. Другим важным вопросом, с учетом ведущей роли богослужения в религиозной жизни XVII в., является вопрос о механизмах взаимодействия текста богослужения с культурной средой, его окружающей, в данном случае - с культурной средой России XVII в.

2.3 Богослужебный текст и человек: характер и направления взаимодействия