Социология пространства

Проиллюстрируем это положение на примере рассуждений Курта Левина. В статье «Военный ландшафт», соединяющей профессиональные изыскания психолога с личным опытом участника боевых действий, он пишет о необходимости различать «феноменологически подлинный» ландшафт и те представления, которые мы могли бы о нем составить. Можно представить себе, говорит Левин, «одинокий холм» просто как «изгиб поверхности», т. е. в качестве двухмерной фигуры Лучше бы переводчики писали не об «изгибе» и «поверхно-сти», а о «кривой» и «плоскости», тогда бы мысль Левина была куда яснее его русским читателям.

14 а. Ф. Филиппов; или, эстетически переживая во время прогулки поля и луга, можно составить представление, как увидел бы их земледелец (далекий от наших эстетических восторгов и озабоченный обработкой земли). Но эти «представления» -- не то же самое, что наше реальное переживание. Прожитое и пережитое сообщает нашим представлениям особый оттенок, которого нет у представлений о представлениях других людей, не говоря уже о «феноменологии подлинного ландшафта» Левин благоразумно не задается вопросом об авторстве «фено-менологии подлинного ландшафта».. Однако здесь-то и таится подвох. Описывая военный ландшафт, Левин проницательно замечает, что взгляд его во многом был предопределен службой в артиллерии. Пехотинцы увидели бы иначе [Левин 2001: 87]. То есть восприятие не пассивно, оно вбирает лишь то, на что был направлен вышколенный практикой, а значит и потребной для этой практики теорией взгляд. Значит несомненность пространства как переживания если и не ставится под сомнение, то обусловливается спецификой концептуального -- концептуализированного -- взгляда.

Об этом же (хотя в связи с иной проблематикой) пишет современный немецкий географ Герхард Хард. Нередко бывает так, что ученые, представляющие «зрелую», т. е. замкнутую и инертную, дисциплину, перестают различать язык науки и язык наблюдения, они буквально видят то, о чем говорят им их теории. Именно это произошло с представителями зрелой географии ландшафта, сложившейся в 50-е--начале 60-х гг. XX в. «Здесь то, что выдавалось за „непосредственные наблюдения" (вроде того, что вот там-де проходит граница ландшафта, а вот тут -- пространство ландшафта), часто оказывалось аббревиатурой очень сложных теоретических' высказываний и предпосылок. Специалист по ландшафту некоторым образом жил в мире, где нередко полагал возможным непосредственно наблюдать и даже невооруженным глазом «видеть» столь сомнительные теоретические конструкты, как геотопы, геофакторы и ландшафты» [Hard 1973: 71]. Очевидно, что обозначившаяся здесь проблема не может быть решена каким-то простым и единым способом. Переживание подлинности пространства, как мы показали, опираясь на рассуждения Зимона, -- это единственное, что делает обращение к нему чем-то иным и большим, нежели исследование образов и схем пространства как частного случая в общей культурной картине мира. Но само это переживание подлинности может оказаться не подлинным, точнее говоря, противоположность подлинного и не подлинного рискует утерять смысл в той же мере, в какой не только физическая география, но и вообще любой более или менее внятный способ концептуализации местности может быть интерпретирован как социальный и культурный феномен.

Но ведь и артиллерист, и пехотинец, и психолог, в ретроспективе описывающий переживание военного ландшафта, и географ, словно бы видящий в реальности местности своих понятий, -- все это те самые действующие, которых наблюдает социолог и о которых лишь в логическом -- или онтологическом -- смысле говорит философ. Концептуальная сторона отношения к месту-пространст- ву выражена здесь весьма заметно. Но есть и другие действующие, применительно к ним эта сторона менее заметна, однако существует. Обыденное отношение, повседневная незаметность местности и вещей, привычный характер маршрута и прочее находятся в некоторой сложно определяемой связи с запасом концептов, теоретическим багажом действующего, хотя бы даже этот багаж измерялся несколькими классами школы или привычкой пользоваться рулеткой. Тот, чьи действия наблюдает социолог, так или иначе уже объективировал вещи, дистанции и места или, что вернее, освоился с категориями объективированного отношения как изначальными схемами. До какой степени они могут подменить собой заботу, сподручное и неброскость близкого, следует выяснять специально. Предварительно мы можем лишь зафиксировать, что исходя научных категорий описания объективированных отношений, формулы, подобные хайдеггеровским, могут казаться не только «субъективными», но и метафорическими. Однако и в данном случае, как и в случае с социальными категориями пространства, выбор между понятием и метафорой не предопределен характером наших построений. Мы, пожалуй, и здесь можем извлечь больше пользы из попыток обнаружить объективное в метафорическом и метафорическое в объективном, применяя оба термина («понятие» и «метафора») скорее в техническом, чем в принципиальном смысле.

§ 2. Личная территория как социальная конструкция

Подойдем теперь к делу с другой стороны, обещающей, казалось бы, меньше метафоричности и больше объективности в традиционном позитивном понимании. Даже при акцентированной объективации пространственных вещей и отношений, как уже отмечалось, что-то остается в области самоочевидного, а что-то другое (с чем связан, по словам Зиммеля, интерес наблюдающего или действующего) оказывается в центре внимания. Можно сказать, что происходит отбор, и этот отбор является непременным условием поведения в пространстве, а значит -- и определения места действия.

...Непосредственное пространство поведения должно определяться как комплекс (array) специфических объектов в таком-то-и-таком-то специфическом отношении «направленности» и «дистанции» друг к другу, которые воспринимаются действующим в данный момент. Локомоция ... -- это отбор из непосредственно воспринимаемых видов поведения как способов добраться до такого-то-и-такого-то иного региона -- иного непосредственно воспринимаемого возможного поведения [Tolman 1951: 296, 299 f].

Такие значимые или могущие стать значимыми объекты должны быть сначала определены, идентифицированы. Простейшим образом это можно сделать через их соотнесение с соответствующими органами чувств. Обращение к Хайдеггеру позволило нам, правда, выделить здесь одну тонкую особенность: наиболее доступно не ближайшее, а то, что находится на средней удаленности; идентификация объекта -- не просто его «приближение», но и «отдаление» (объективация). С учетом этого можно рассмотреть некоторые социологические подходы к данной теме.

В статье «Территориальность: незаслуженно забытая в социологии проблема» Стэнфорда Лаймена и Марвина Скотта [Lyman & Scott 1967/70], вошедшей в их некогда очень известную книгу «Социология абсурдного», мы находим одно из наиболее простых членений типов социальных территорий. Авторы выделяют публичные территории, домашние территории, территории взаимодействия и территории тела. Начинают они с публичных территорий, а завершают территориями тела, двигаясь, таким образом (хотя, как мы увидим, и не очень последовательно), от большего пространства к наименьшему. Однако нам кажется более целесообразным, не отступая от логики собственного изложения, начать именно с территорий тела. Согласно Лаймену и Скотту, эти территории включают в себя пространство, объемлемое человеческим телом и анатомическое пространство тела. Последнее, по крайней мере теоретически, есть наиболее приватная и нерушимая из принадлежащих индивиду территорий. ... [Lymen & Scott: 1967/70: 96, 97].

Авторы показывают, что именно может произойти с телом -- оно может быть помечено или изувечено рубцами, порезами, клеймами, татуировками, а какие-то его части -- выведены из строя или удалены, что имеет и определенное социальное значение (например, шрамы как признак отваги в самых разных социальных кругах). Человеческий организм имеет «экстерриториальные права» как на внутреннее, так и на внешнее пространство. «В последнем случае пространство, непосредственно окружающее личность, тоже не нарушается. Таким образом, могут быть экологически различены беседы между друзьями и беседы между знакомыми другу друг или между посторонними людьми» [Lymen & Scott: 1967/70: 97-98]. Поэтому, например, глазной контакт, особенно настойчивое его поддержание, может рассматриваться как нарушение прав на внешнее пространство тела. Однако как нарушение, так и согласованное использование -- это уже пространство взаимодействия, т. е. «любой области, где может случиться социальное собрание (gathering). Любое взаимодействие окружено невидимои границей, как бы социальной мембраной» [Lymen & Scott: 1967/70:95]. Такие территории очень неустойчивы. Участники разговора могут оставаться на одном месте или перемещаться, а границы их территории могут быть нарушаемы или ис- пытываться на прочность, как, например, это происходит со стороны новичков или выскочек, нечаянно или намеренно не замечающих эти «мембраны». Можно сказать, наверное, что возникает путаница, ибо новички и выскочки также приходят из сферы взаимодействия, из области социальных территорий, но территорий иного рода: публичных.

Публичные территории -- это те области, к которым, в силу притязаний на гражданство, индивид имеет свободу доступа, но не обязательно -- свободу действия. Официально эти территории открыты всем, но определенные образы и ожидания, относящиеся к правильному поведению, а также категориям индивидов, которые, как обычно считается, эти территории используют, модифицируют свободу [Lymen & Scott: 1967/70: 91].

Наконец, еще один вид территорий -- более узких, чем публичные, но более широких, чем телесные. Это домашние территории, т. е. области, «где постоянные участники [взаимодействия] имеют относительную свободу поведения и чувство близости (intimacy) и контроля над этой областью» [Lymen & Scott: 1967/70: 92]. Это не только то, что мы привычно называем домом. Такие области могут появиться благодаря тому, что авторы называют «спонсорством» и «колонизацией». Речь (в первом случае) -- о явлениях, подобных тем, что происходили с китайскими иммигрантами в Америке в XIX в.: в кварталах западных городов китайцы основывали «караван-сараи», служившие и местами торговли, и местами встреч, и агентствами по найму, и конечно, собственно жилыми кварталами. Во втором случае мы имеем дело с притязаниями (реализуемыми путем постоянного использования территории, установления особых отношений и т. п.) на формально свободные пространства. Смерть спонсора или его отказ в поддержке, прекращение установившихся контактов и прочее в том же роде кладут конец статусу публичного пространства как «дома».

Мы видим, что простота классификации, предложенной Лайменом и Скоттом, обманчива. Лишь на первый взгляд речь идет о больших или меньших территориях. На самом деле пространство квалифицируется не метрически, но прежде всего социально. В конечном счете все упирается в правила, права и возможности доступа. Так, по поводу телесного пространства можно было бы сказать, что в ряде случаев нарушение «экстерриториальных прав» не только на «внешнее», но и на «внутреннее» пространство бывает социально оправданно, одобрено и даже поощрено. Не говоря уже о вещах столь очевидных, как сексуальный контакт или действия врача, мы упомянем также деятельность всех тех, кто при определенных обстоятельствах имеет право прикасаться и даже проникать, будь то тренер, парикмахер или полицейский. Дом вполне может рассматриваться как место собраний, то есть территория взаимодействия -- только нельзя быть уверенным, что это то же самое место, которое представлялось нам областью интимно близкой. Сформулируем это еще раз более отчетливо: если мы говорим, что наш дом -- не просто помещение, стены, мебель и т. п., но что мы испытываем к нему определенные чувства (та самая близость!), то можно ли считать, что став местом собрания даже самого тесного круга, окруженного плотной социальной мембраной, он все равно продолжает оставаться в тот самый момент тем же самым домом? Лаймен и Скотт тут же отмечают, что домашнюю и публичную территории легко спутать, в частности, если дом регулярно используется как публичная территория. Они также уделяют много внимания проблеме нарушения пространства. Но если события нарушений приобретают характер сравнительно регулярный, можем ли мы по-прежнему характеризовать каждое из названных пространств как то же самое? И, разумеется, свобода действий, ограниченная на территориях публичного пространства, может быть ограничена настолько, что поставит под сомнение свободу доступа. Можно ли справиться с этой проблемой, указывая лишь на права гражданства и связанные с ними притязания? Впрочем, о пространстве публичном и приватном мы должны еще будем говорить. Пока же поставим другой вопрос: что дают нам рассуждения Лаймена и Скотта применительно к трактовке места?

Дело, конечно, не в тех конкретных классах территорий и не в тех примерах, которые они приводят. Главное -- что здесь мы впервые видим полноценную трактовку территории как социального конструкта. Обратим внимание, что даже территории тела оказываются в конечном счете социальными. Но социально, как легко заметить, лишь то, что предполагает того или иного рода взаимодействие (актуально совершающееся или некий социально признанный результат взаимодействий). Категории права, признания, вторжения, конфликта -- а он, как справедливо заключают авторы, естественным образом предполагается, если речь идет о правах и вторжении -- заставляют задать вопрос о том, кто именно признает, вторгается, регулярно использует и т. п. Однако все это имеет и оборотную сторону. Поскольку из числа относящихся к пространству категорий авторы более всего предпочитают «территорию» (в самых разных значениях), понятие места, элементарного местоположения здесь никак не может быть профилировано. Очевидно: в самом узком смысле местом должна называться «территория тела»; но при определенных обстоятельствах место есть и дом, и даже территория взаимодействия, понимаемого как «собрание». Это может значить, что само понятие места было выбрано нами неудачно; но это может значить и то, что вообще вся концептуализация социальных мест должна происходить по-другому. Более точно понимая существо места, мы можем отчетливо концептуализировать перемещение, т. е. движение между местами, чему Лаймен и Скотт уделяют явно недостаточно внимания, ограничивая свой интерес преимущественно результатами уже свершившихся перемещений.

Работа Лаймена и Скотта, конечно, не самое глубокое исследование по социологии пространства. Однако она заслужила столь подробного рассмотрения, будучи, после долгих десятилетий, не только одним из первых опытов такого рода, но и частью достаточно обширного, хотя и не реализовавшегося в полной мере теоретического проекта, соединившего подходы Зиммеля, Чикагской школы, феноменологов и экзистенциалистов, т. е. в основном тех же авторов и школ, на которых пытаемся опираться и мы.

Более обширный вклад в изучение социальных мест внес Ирвинг Гофман, на которого достаточно часто ссылаются Лаймен и Скотт. Сочинения Гофмана многочисленны, а трактовки территориальных аспектов взаимодействия в них многообразны и плодотворны. Безусловно, здесь могут быть сделаны выводы и для общей социологической теории, профилированной как социология пространства См. интересные опыты такого рода у Рэндала Коллинза («Три стадии Ирвинга Гофмана» [Collins 1981: 219-253]) и Энтони Гид-денса ([Giddens 1987: 109-140]).. Хотя Гофман, как весьма тонко замечает Гидденс, и не был только теоретиком «малых групп», каким его часто и ошибочно считают, однако исследовал он преимущественно ситуации соприсутствия (co-presence) [Giddens 1987: 115] Сам Гофман в последний период творчества говорил еще более определенно: со-телесного присутствия (co-presence в первона-чальной терминологии, co-bodily presence в поздних сочинениях). См.: [Goffman 1983], [Гофман 2002]. «Сотелесное присутствие» мы могли бы передать менее режущим слух выражением «совместное присутствие тел». Однако это, возможно, более серьезная погреш-ность против смысла, ведь присутствуют не тела, а люди.. Именно поэтому его рассуждения важны прежде всего для концептуализации места.

Сам Гофман разъяснял свою позицию следующим образом: язык социологии, традиционно описывающей структуры, организации, статусы и роли, плохо приспособлен для описания поведения индивидов, обусловленного их присутствием среди других. Для анализа такого поведения во взаимодействиях «лицом-к-лицу» Гофман в книге «Ритуал взаимодействия» предлагал, в частности, выделить три основные единицы: социальные обстоятелъства (occasions), собрания (gatherings) и встречи-столкновения (encounters, engagements) (см.: [Goffman 1967: 144]). Социальные обстоятельства имеют определенное место и время (то и другое не расшифровывается!). Это события, которые люди предвосхищают или на которые оглядываются, но их едва ли воспринимают как нечто отдельное, отчетливо определенное как особое единство (например, вечеринка). Это, пожалуй, даже не столько событие, сколько обстановка событий. Вторая единица -- собрания, где люди находятся в непосредственном присутствии друг друга. В более ранней книге Гофмана «Поведение в общественных местах» (1963) «Ритуал взаимодействия» состоит в основном из работ, пред-шествовавших «Поведению в общественных местах». Однако ста-тья «Ментальные симптомы и общественный порядок», цитаты из которой мы приводили, вышла годом позже (1964). на этот счет сделано важное разъяснение.

Как и в других публикациях, автор с самого начала декларирует здесь свое намерение сконцентрироваться на исследовании ситуаций непосредственного присутствия. При том он делает существенную оговорку: традиционно «общественными местами» назывались такие области («регионы»), куда свободно допускались члены сообщества, тогда как «приватные места» --это те «наглухо отгороженные» от общественных регионы, куда допускаются лишь члены определенных собраний или приглашенные на них лица. Существующие нормы прежде всего регулируют о'тношения между незнакомыми членами сообщества, встречающимися в публичных местах, а не взаимодействие между близкими знакомыми. Кроме того, часто они регулируют не только отношения лицом-к-лицу, но и такие ситуации, которые вообще не предполагают непосредственного контакта между людьми (например, правила, касающиеся содержания прилегающей к частному дому территории). Тем не менее, продолжает Гофман, в отличие от изучения групп, где различие между частными и общественными местами может иметь существенное значение, изучение собраний в принципе нацелено на объединение любых взаимодействий в ситуациях соприсутствия в один класс (см.: [Goffman 1963: 8-9]).

Если мы теперь вернемся к «Ритуалу взаимодействия», то увидим, что в категории собраний особо выделяются ситуации.

Термином «социальная ситуация» я буду называть полное пространственное окружение, входя в которое где бы то ни было, индивид становится членом собрания, то есть присутствует (или именно становится присутствующим) [Goffman 1967: 144].

Присутствие оказывается своеобразным единством физического окружения и социальной конструкции. Важна не просто физическая доступность -- важно стать членом собрания, оказавшись в физической близости друг от друга. Заметим, что и здесь мы не находим более точного разъяснения относительно «полного пространственного окружения».

Будучи в собрании, индивиды могут фокусировать внимание друг на друге, и если при этом они поддерживают беседу, можно говорить о встречах. Переводя описание в более уютную для русского языка глагольную форму, мы можем сказать, что участники собрания столкнулись или «сцепились» Переносному значению в русском неожиданно соответствует одно из прямых устаревших значений английского слова., хотя Гофман, пожалуй, не предполагает, что их разговор носит сугубо конфликтный характер. Напротив, при нефокусированном взаимодействии два индивида в присутствии друг друга могут, например, ждать автобус, но при этом не поддерживать разговор. Очередь на остановке мы можем назвать собранием, но уж никак не встречей.

Таким образом, пространство, «из которого» приходит и становится присутствующим новый участник взаимодействия, ориентация того, кто находится в более узком пространстве на более широкое пространство и т. п. не особенно занимают Гофмана. Его подход отвечает нашему замыслу исследования места, но развивается в существенно иной перспективе: одно дело -- соприсутствие, рассматриваемое в перспективе более широких и объемлющих пространств; другое дело -- соприсутствие как таковое, безотносительно к ним. Это обстоятельство мы не можем не иметь в виду, оценивая его теоретические результаты.

Дополним их обзор определением региона В переводе А. Д. Ковалева «регион» назван «зоной», а «регио-нальное поведение» -- «зональным». См.: [Гофман 2000: 142 и да-лее]. Поскольку в нашей терминологии понятие регион занимает преимущественное место, а некоторые существенные аспекты ар-гументации Гофмана отошли в этом переводе на задний план, мы здесь и далее цитируем оригинал., которое дано в самой ранней книге Гофмана «Представление Я другим в повседневной жизни»:

Регион можно определить как любое место, которое до известной степени ограничено пределами восприятия [Goffman 1990: 109].

Какого рода восприятие имеет в виду автор? На первый взгляд, конечно, сенсорное, и мы еще убедимся, что этот аспект для него весьма важен. Но приведенное выше определение дополняется следующим уточнением:

Если принять за точку отсчета отдельное исполнение, то иногда будет удобно использовать термин «фронтальный регион», указать, в каком месте происходит исполнение [Goffman 1990: 109 f].

Это уточнение весьма важно. В «Представлении Я...» социальное взаимодействие рассматривается наподобие сценической игры, именно потому Гофман говорит об «исполнении», т. е. представлении в сценическом смысле («performance»). Перечисляя его характерные черты, он называет, в частности, «фронт», или «авансцену» (front-stage), т. е. ту часть исполнения, которая обычно проходит неким и фиксированным и обобщенным образом, чтобы определить ситуацию для наблюдателей (см.: [Goffman 1990: 32]. В авансцену включена обстановка (мебель, декорации, физическое расположение участников), которая чаще всего стационарна, но иногда перемещается вместе с исполнением, как похоронная процессия. Как есть передний план исполнения, так есть и задний -- где можно подготовиться к представлению, собраться. Задний план -- место, где рассчитываются те впечатления, которые произведет исполнение в области переднего плана. Невозможно начать представление, не оказавшись в том или ином месте, невозможно покинуть это место, не прекратив исполнения.

Описания мест у Гофмана двойственны. Место связано с восприятием, но восприятие не представляет собой антропологическую константу. Передний и задний план исполнения (авансцена и пространство за кулисами), казалось бы, прочно разделены между собой «барьерами восприятия». Так, принимая гостей, хозяева не допускают их обычно в спальную комнату, где «наряжаются перед выходом», и в кухню, где современная хозяйка меняет роль гостеприимной собеседницы на роль кухарки. В отелях, в ресторанах, вообще повсюду, где речь идет об обслуживании, особые места отводятся для ненаблюдаемого адресатами услуг поведения персонала. Все так. Но тот же Гофман показывает нам, что «закулисные регионы» могут быть существенно расширены за счет областей «фронтального поведения», для которого характерна некоторая нарочитость, демонстрация соответствия образцу (как должно). Напротив, поведение за кулисами отличает некоторая расслабленность, отсутствие жесткого самоконтроля (будь то небрежность в одежде или в манере поведения). Таким образом, поведение, не соответствующее канону «исполнения» (будь то вольности в одежде или речи), если оно имеет место в обычной области «переднего плана», меняет ее характер. Гофман показывает, что часто глухие барьеры между двумя областями желательны для одних участников, но нежелательны для других (например, в ресторане, где хозяева хотели бы скрыть «закулисную жизнь» от посетителей, а официантки предпочитают следить за тем, что происходит в зале, так что двери во внутренние помещения то с треском захлопываются, то с треском же открываются). Он фиксирует, наконец, что сами разделительные барьеры являются некоторого рода элементом общей сцены, разделенной на два указанных региона, так что для большей точности ему приходится вводить еще одно понятие: «внешний регион», которым обозначается все то пространство, которое никак не входит ни во фронтальную, ни в закулисную зоны взаимодействия. Иначе говоря, Гофман не может не вводить ту перспективу, от которой он, казалось бы, ушел, сфокусировав свое внимание на соприсутствии. Место соприсутствия по смыслу имплицирует иные места, даже если (и тем более, если) они не попадают в зону непосредственного восприятия.

Все это значит, что физические аспекты ситуации, безусловно, очень важны, но как таковые они должны быть обязательно интерпретированы участниками взаимодействия, а смысл интерпретации может включать не только референцию к непосредственно воспринимаемому.

Разрешают ли индивиду войти в регион, такой, как комната, или же исключают из него, [в любом случае] ему зачастую приходится некоторым образом демонстрировать, что он уважает окружающую регион физическую границу, если таковая имеется. Конечно, теоретически возможно, что такие границы, как толстые стены, закроют регион от внешней коммуникации; однако почти всегда какая-то коммуникация через границу физически возможна. Поэтому признаются социальные приспособления, которые ограничивают такую коммуникацию особой частью границы, такой, как дверь, и которые заставляют индивидов внутри и вне региона действовать так, как если бы барьерами было отсечено больше коммуникации, чем это произошло на самом деле [Goffman 1963: 151-152].

Иначе говоря, не будь стены, не понадобилась бы дверь, но дверь не только открывает доступ, она символизирует закрытость пространства за стеной, так что (возвращаясь к одному из наших примеров) социально приемлемым признается поведение человека, вошедшего через дверь и продолжившего коммуникацию, не повышая голоса, а не поведение того, кто пытается докричаться из-за стены.

В свою очередь, тот, кто находится « по ту сторону стены », может демонстративно вести себя так, словно находится в наглухо отгороженном пространстве, так как в действительности -- и об этом хорошо знают постояльцы гостиниц и жильцы недорогих квартир -- эта изоляция носит мнимый характер. Двери как раз и подчеркивают эту особенность стены: социальное признание требует добираться до другого помещения (чтобы войти в ситуацию соприсутствия) лишь данным определенным способом.

Этот аспект бросается в глаза и тогда, когда речь заходит о самом несомненном физическом элементе взаимодействия -- теле. Обратимся к другим работам Гофмана. В книге «Поведение в общественных местах» он рассматривает «одну из интереснейших форм кооперации» при поддержании «конвенциональной замкнутости». Конвенциональная замкнутость означает, что хотя плотное взаимное сцепление (Гофман еще называет его «лицевым сцеплением» (face engagement)) не исчерпывает собой ситуацию, а физических барьеров между участвующими и неучаствующими нет, те и другие действуют так, как если бы такие барьеры действительно существовали. Форму сотрудничества при обеспечении конвенциальной замкнутости он называет расстановкой в пространстве («spacing»), т. е. «тенденцией, присущей единицам участия в ситуации... кооперативно распределяться в достижимом пространстве, так чтобы физически облегчить конвенциональную замкнутость» [Goffman 1963: 160]. Характерная особенность такого размещения -- отсутствие барьеров для свободного обмена взглядами и разговора. Если кто-то из неучаствующих случайно окажется помехой в таком обмене, он (по крайней мере в американском обществе) почувствует необходимость принести извинения. Манипулятивная зона, как видим, имеет сложную структуру.

В книге «Отношения на публике» Гофман подробно разрабатывает понятие «территории Я». В особенности здесь важны понятия «личного пространства» и «оболочки». Первое означает «пространство, окружающее индивида, вхождение в которое, где бы то ни было, заставляет индивида ощутить вторжение, покушение на себя (encroached upon) [...]» [Goffman 1971: 29]. Оболочку Гофман характеризует следующим образом:

Кожа, которая покрывает тело и, на небольшом удалении, одежда, покрывающая тело. Конечно, оболочка тела может функционировать как мельчайшее из всех возможных личных пространств... но она может также функционировать как заповедная область (preserve in its own right), чистейший вид центрированной вокруг Я территориальности [Goffman 1971: 38].

Конечно, Гофмана интересуют здесь не только территории в строгом смысле слова. Он обращает внимание читателя также на «притязания, которые функционируют как территории, но не являются пространственными» [Goffman 1971: 29], однако это только подчеркивает двусмысленность изначальной ориентации на «мельчайшее личностное пространство». Это очевидно и применительно к рассуждениям в уже цитированной выше книге «Ритуал взаимодействия»:

Когда люди оказываются в непосредственном физическом присутствии друг друга, они становятся доступны друг для друга уникальным образом. Здесь возникают возможности физического и сексуального оскорбления, приставания и впутьщания в ненужную болтовню, нанесения обид и назойливых домогательств посредством использования слов, нарушения другими определенных территорий Я, демонстрации пренебрежения и неуважения к собравшимся и социальному поводу, по которому происходит собрание [Goffman 1967: 147]

Здесь мы обнаруживаем уже встречавшуюся нам идею вторжения на «территории Я», которая, как видим, играет существенную роль для Гофмана, как и для Лаймена и Скотта. Мы вернемся к этому, но сначала дополним наше рассмотрение, обратившись к одной из самых известных формул Гофмана, которая появляется в работе о поведении в общественных местах -- «civil inattention», т. е. «вежливое невнимание». Речь идет о фокусированном, как называет его Гофман, взаимодействии. Здесь возможно такое, говорит он, что один человек смотрит на другого в упор, откровенно выражая свое отношение к нему. Но бывает и так, что на других смотрят и словно бы не видят, считая их «не заслуживающими внимания объектами», не меняя своего поведения в зависимости от их присутствия. В американском обществе 60-х гг. так иногда относятся к слугам, детям, чернокожим, к психическим больным. Но в большинстве ситуаций правильным считается «вежливое невнимание», когда «один человек отчетливо демонстрирует другому, что отмечает его присутствие (и явно признает, что видел его), но в следующий момент отводит от него внимание, чтобы выразить, что этот другой не представляет собой для него цели специального интереса или умысла» [Goffman 1963: 84]. Таким образом, само присутствие оказывается достаточно сложным феноменом. Как мы видели, уже Зиммель придает решающее значение тому обстоятельству, что некоторое пространство значимо для участников взаимодействия, что они концентрируют на чем-либо свое внимание. Гофман представляет это в куда более тонкой и дифференцированной форме.

Для того чтобы в полной мере оценить теоретико-социологический смысл его рассуждений, сопоставим их с рядом других концепций «пространственного поведения», имевших хождение в то же время, когда были написаны основные работы Гофмана. Обзор этих концепций дан в статье Марка Балдассара [Baldassar 1978], на которую мы и будем опираться. Балдассар выделяет прежде всего три основные несоциологические перспективы исследования пространственного поведения. Это биологическая (преимущественно отологическая) парадигма, связанная с попытками перенести на изучение людей подходы и результаты изучения пространственного поведения животных. Поскольку считалось, что потребность в территории и ее защита свойственны всем живым существам, то и среди людей, как среди животных, пытались найти однозначные реакции, например на ситуации вторжения. Но хотя зафиксировать психологическое возбуждение действительно удалось, убедительных peзультатов, свидетельствовавших об однозначных реакциях, получено не было (см.: [Baldassare 1978: 32 f]).

Большую известность и влияние приобрела культурная перспектива. Здесь в первую очередь упоминается проксемика как дисциплина, изучающая дистанции, которые (зачастую бессознательно) устанавливают между собой общающиеся люди. Известно, что основоположник проксемики Эдвард Холл (см., напр.: [Hall 1966, 1968]) говорил о ней и в более широком смысле как об исследовании «восприятия и использования людьми пространства», а его классификация территорий (деление пространств на «интимное, личное, социальное и публичное») упоминается во всех релевантных источниках. Холл попытался указать сравнительно четкие границы каждого из этих видов: интимное пространство -- это дистанция от 0 до 18 дюймов, личное -- от 1,5 до 4 футов, социальное -- от 4 до 10, наконец, публичное -- от 10 футов и далее. Именно здесь, однако, он обнаружил большое значение культуры: одна и та же дистанция могла казаться интимной в одних культурах и не казаться таковой в других. На основании этого Холл вывел свое знаменитое различение «контактных» культур, т. е. признающих допустимыми более близкие дистанции, и «неконтактных », предполагающих более значительное удаление.-За последние несколько десятков лет проксемика стал очень обширной и популярной областью исследований, уделяющей большое внимание вербальным и невербальным коммуникациям в ближнем пространстве, выражению лиц, жестам, положению тел -- вообще всему, что теперь принято называть «языком тела». Однако одно замечание Балдассара, кажется, не совсем потеряло актуальность до сих пор. Согласившись с тем, что культурные различия действительно имеют большое значение, он добавляет: к сожалению, куда меньше внимания уделяется тому, как культура учит человека проводить различия между ситуациями, так что именно к данной ситуации он применяет определенный тип пространственного поведения (например, в одних случаях дистанция кажется человеку той же самой культуры интимной, а в других -- нет).

Наконец, инвайронменталъная, иначе говоря, экологическая перспектива. Здесь исследователи, представленные Р. Баркером и его школой, сосредоточивали свое внимание на значении социальной «микросреды» (см.: [Barker 1968]). Другие (например, О. Ньюман [Newman 1973]) делали акцент на дизайне помещений, имевшем, как они полагали, существенный социальный эффект. В первом случае были получены интересные результаты, показывавшие, скажем, что одни и те же дети тихо ведут себя в церкви и шумно в группе сверстников. Во втором случае была сделана попытка продемонстрировать связь между определенным расположением жилых пространств и, например, криминальным поведением (чему способствует ощущение, что та или иная территория -- «ничейная земля», где не действуют правила). Было показано значение расстановки мебели для восприятия пространств как «тесных». Однако в целом, говорит Балдассар, теперь превалирует точка зрения, что значение дизайна помещений тут преувеличивается. Формулируя социологически более тонкую исследовательскую позицию, он отмечает:

Пространство можно рассматривать как ресурс, таким образом, контроль над пространством и большая способность использовать его для достижения своих целей могут быть более полезны. Следовательно, мы должны изучать не только количество территории, приходящееся на одно лицо, но и дифференциальный контроль над пространством.... Проблемы возникают, если те, кто делит между собой одно общее пространство, не имеют общих взглядов на аллокацию этого ресурса, ибо это может помешать исполнению индивидуально предпочитаемых ролей [Baldassare 1978: 44, 47].

Мы можем видеть существенную разницу между собственно социологическими и несоциологическими подходами. Любые наблюдения, касающиеся организации пространства межличностного взаимодействия, могут представлять социологический интерес. Однако способ образования понятий и объяснительных схем в социологии другой, так что проксемика, сравнительное изучение культур, экологические и дизайнерские исследования либо корректируются, либо игнорируются социологией пространства. Дело не просто в том, что ее понятия, ее перспектива по-своему состоятельны, наряду с перспективами иных дисциплин. Речь идет именно о том, что без привлечения ряда важнейших социологических категорий картина пространственных действий и взаимодействий оказывается искаженной.

Это легко видеть, если сопоставить социологическое зонирование малого пространства и, например, ту классификацию, которую мы находим в проксемике Холла. Различия между ними, в общем, состоят в том, что социологический подход не удовлетворяется ни точным, ни даже приблизительным исчислениям расстояний. В некоторых случаях, разумеется, оно оказывается очень кстати, что мы и видим у Гофмана, расшифровывающего понятие вежливого невнимания Например, он говорит о том, как на улице прохожий может бросать взгляд на другого, пока расстояние между ними не достиг-нет восьми футов, а затем, когда другой проходит мимо, он опуска-ет глаза (см.: [Goffman 1963: 84]).. Но в целом социологу ясно, что бессознательно устанавливаемые дистанции могут стать предметом сознательного рассмотрения, культурные различия -- предметом сознательного решения, общие правила -- предметом определения ситуации. Далее, любую схему пространственных расположений социолог может рассматривать с точки зрения статусов и ролей, согласия и борьбы, обсуждения и договора. Все эти категории связаны с другими социологическими категориями, и пространство оказывается хотя и важным, но только уточняющим дополнением к их основному содержанию. То есть это может выглядеть примерно таким образом: ролевые ситуации, наряду с прочим, имеют еще и территориальную составляющую; предметом борьбы и договора, помимо власти, престижа или социальной поддержки, может быть также и территория -- и т. д. Разумеется, в этом случае социология пространства снова теряет свое специфическое значение. В этом случае, с одной стороны, исследования пространства далеко не полны и не удовлетворительны без социологической перспективы, а с другой, -- как мы уже неоднократно отмечали, -- социологическая терминология лишь дополняется и уточняется с точки зрения перспективы пространства.

Посмотрим теперь именно под этим углом зрения на теоретически важные результаты исследований Гофмана. Они свидетельствуют в первую очередь о высокой изменчивости пространственных определений. Гофман усваивает результаты этологии и проксемики См., например: [Goffman 1963: 161, Fns 10, 11]., однако типичная конструкция его описательных схем такова: «обычно бывает так, что... но возможно, что...» Например, есть ситуации, говорит Гофман, когда физически трудно осуществить вежливое невнимание. Скажем, в лифте, ко-гда двое захвачены своей беседой, их полное взаимное зацепление «вынуждает других присутствующих принять на себя роли не-дей-ствующих-лиц (non-persons)». То же самое может произойти в рес-торане, где одна семейная пара в присутствии другой пары незна-комых людей, деля с ними отдельную кабинку, продолжит свое об-щение как «лицевое зацепление», т. е. фокусируя внимание ис-ключительно друг на друге. Вторая пара может либо принять это как должное, либо попытаться завязать свой разговор, демонстри-руя независимость и вежливое невнимание, что может быть убеди-тельным для первой пары, но отнюдь не для самих участников это-го второго, более тихого разговора (см.: [Goffman 1963: 158]). Та-ким образом, эта ситуация вежливого невнимания сильно отлича-ется от краткого обмена взглядами с расстояния «до восьми фу-тов». И тут оказывается, что такт, обстоятельства знакомства/не-знакомства, выбор линии поведения другими людьми, вынужден-ное пребывание в зоне непосредственного восприятия и манипуля-ции ит. п., наконец, собственная оценка ситуации и собственный выбор могут привести к образованию самых разнообразных рисун-ков взаимодействия в пространстве.. Имеет ли смысл тогда говорить о собственно теоретических результатах? Безусловно, имеет смысл, но только если удастся выделить в них более абстрактную составляющую. Прежде всего, мы видим, что пространство, по Гофману, и разделяет и соединяет участников взаимодействия. В нем находятся барьеры для восприятия, но в нем же размещены тела взаимодействующих. Таким образом, -- будь то дистанция или территория, -- пространство представляет собой и ограничение, и ресурс действия. Мы видим далее, что участники взаимодействия не просто находятся на некоторой территории, которая вычленяется как таковая неким внешним наблюдателем, напротив, для них важно, что они имеют какое-то общее представление о месте своего взаимодействия, и это представление носит совершенно практический характер. Иначе говоря, концептуализация места может предшествовать поведению, и сопровождать его, и даже быть никак не связанной с ним (например, при наблюдении), но практически поведение никогда не бывает простым переводом понятия в инструкцию. Основания этого нам уже ясны: с одной стороны, необходима самоочевидность пространственного расположения, которая нарушается любой объективацией и некоторым образом сохраняется при любой объективации, как ее условие или как ее смысловое отложение, устойчивый осадок смысловых операций объективации; с другой стороны, множественность участников взаимодействия означает множественность перспектив, которые не могут полностью совпадать между собой. Их несовпадение обусловлено уже хотя бы тем, что в каждый момент взаимодействия каждый из участников не может не занимать уникальную личную территорию, центрированную вокруг его тела. Описывая территории и регионы, Гофман делает акцент на модусе внимания участников взаимодействия. Дело не только в различиях между фокусированным и нефокусирован- ным взаимодействием, но еще и в том, что любое пребывание, перемещение, участие, присутствие, препятствие могут иметь ярко выраженный характер, осознаваться (и, вероятно, также концептуализироваться) как таковые или, напротив, пребывать в модусе самоочевидности. Внимание и выбор не тождественны друг другу. Роль рассудочных соображений в выборе линии поведения сложно оценить, как сложно определить и границу между привычным и объективированным, прежде всего потому, что переходы от одного к другому могут быть безостановочны и почти незаметны для самих действующих.

Это позволяет нам сделать предположение, что любые определения зон, территорий, границ и прочего в том же роде имеют приблизительный характер. Речь может идти лишь о руководящих наблюдением и поведением ориентирах -- обладающих разной степенью принудительности материального и/или социального факта. Но эти ориентиры важны для нас не просто как намеки на некоторое возможное членение мест как отчетливо прорисованных на картах территорий. Скорее, речь идет о специфической проблематике действия и взаимодействия, поскольку оно не может не быть пространственным. Территория тематизируется как «личная» или «социальная» в модусе внимания (наблюдателя или участника). Она является областью борьбы и договора, чувства уверенности или чувства уязвленности в модусе практической схематизации. Место -- это элемент, далее неразложимая единица территории, и как таковое оно носит черты территории, определяемой в понятиях и практических схемах. Поскольку мы, так сказать, примеряемся к месту, мы не задумываемся о его делимости и не фиксируем его расположения: оно окружено местностью в том значении, о каком шла речь выше. Но при более точном использовании понятий место оказывается частью территории, причем такой, членить которую далее невозможно и нецелесообразно. В свою очередь о понятии территории мы говорим лишь постольку, поскольку существуют практические схемы распоряжения пространством. Однако ни понятия, ни практические схемы не являются результатом индивидуальной смысловой деятельности. Они частично вырабатываются или интерпретируются в самом взаимодействии, а частично достаются его участникам, так сказать, в готовом виде, как смысловой запас, наработанный в более продолжительных и/или более широких взаимодействиях. Подобно тому как место есть элемент территории, так чувство места или определение места есть элемент более широкого и постоянного смыелового комплекса. Но это определение не может быть сугубо ментальным. Квалификации места носят практический характер.

Обращаясь еще раз к социологическим построениям Гофмана, мы отмечаем, что практический характер места состоит, с одной стороны, в том, что оно осваивается помимо теоретического дистанцирования, в процессе повседневных перемещений, занятий и бесед. Но мало того: место является также узлом социальных отношений. Воспроизведем формулу, выработанную нами применительно к концепции Зиммеля: место служит центром кристаллизации социальных связей, которые -- будь они иначе, непространственно ориентированы и оформлены -- не приобрели бы такой определенности. Теперь мы можем добавить: оно именно являет, делает видимыми социальные отношения -- сами по себе с социологической точки зрения незримые. Для социологии такой выбор зримого имеет принципиальное значение.

Вспомним, например, Ж. Ж. Руссо, прямого предшественника всего французского социологизма. В его конструкции общество рассматривается не просто как собрание людей, но как особым образом сформированное единство воль. И это единство, в отличие от простого собрания тел на территории, принципиально невидимо. Правда, Руссо говорит, что суверен -- это «Политический организм» , «коллективное существо», и образуется он из «частных лиц». Но именно лиц, а не организмов (в отличие от гоббсовского «Левиафана», зримо представленного как огромный, составленный из множества человеческих тел, организм)! И недаром Руссо именует его «условной личностью» (Об общественном договоре II, IV, [Руссо 1998: 220]). Руссо различает тело и душу государства. Основная характеристика Суверена -- воля. Видимы проявления воли, но невидима она сама, как невидима душа. Суверен появляется в силу гипотетического «первого соглашения» (также акта «разумной воли»), благодаря которому народ конституируется как народ. Суверен, иными словами, это не просто множество людей и даже не просто множество согласных между собой и согласно действующих людей. Он есть только при особом роде согласия, которое не противоречит его природе. Зримое множество согласно действующих на некоторой территории людей обманчиво. Мы не вправе констатировать существование «Политического организма», не добравшись до характеристик общей воли. А если еще принять во внимание, что единство воль есть не идея, не представление о таком единстве, а реальное отношение, причем в некотором роде более реальное, чем то, что представляется людям сознательно (именно поэтому далеко не все могут констатировать состояние общей воли -- см. об этом подробнее [Филиппов 1998b]) -- то окажется, что обращение к Руссо не так уж далеко увело нас от нашей проблематики. Это одно из самых ранних обоснований невидимости социального.

Но ведь так же и позднейшая социология не ограничивается объективистскими описаниями. Ей интересны те идеи, которые присущи наблюдаемым множествам людей, а часто даже и не идеи, а некие самоочевидности, не имеющие характера отчетливых понятий. Мы не можем, как это особо четко фиксирует понимающая социология, даже идентифицировать объект наблюдения, не определив его смысл, который только и делает действие тем, что оно есть. А смысл, как это явствует, например, из разъяснений Макса Вебера, может быть смыслом некоторого отношения, учреждения, предприятия. Сам по себе он невидим, видны лишь действия, идентифицируемые нами как раз в соответствии с «субъективно предполагаемым смыслом». Но и в концепциях, которые принято именовать объективистскими, мы находим вполне отчетливые рассуждения того же рода. Так, Дюркгейм в начале «Разделения труда» говорит, сколь сложно обнаружить моральный феномен -- состояние солидарности. Только внешние показатели (а именно право) позволяют судить о том невидимом, что представляет собой мораль как таковая. Но оборотная сторона невидимости социального -- необходимость его визуализации. Именно потому в сочинениях Дюркгейма так много внимания уделяется видимому, телесному -- священным предметам и ритуалам.

Суть ритуала состоит в том, что телесные движения, ограничения удовлетворения телесных потребностей, причинение боли, соматическое возбуждение усваиваются более глубоко и соединяют крепче, чем чисто моральные представления. Эта тема получает самое разнообразное продолжение в современной социологии. Социология тела, социология эмоций, визуальная социология -- очень разные исследовательские подходы, но все они объединены именно признанием ощутимого, видимого в качестве приоритетной сферы социологических интересов.

§ 3. Место и регион

Есть у Дюркгейма еще одна тема, также не получившая достаточного развития, не имевшая существенного влияния на последующие дискуссии, но заслуживающая хотя бы упоминания. Он рассматривает ее в своих «Лекциях по социологии», относящихся к началу 90-х гг. XIX в. (до тех исследований по социологии религии, которые имели для нас столь существенное значение). Эта тема -- обоснование вещных прав Мы отсылаем читателя к подробному анализу не только кон-цепции Дюркгейма, но и работ его коллег по журналу «Социологи-ческий ежегодник» в недавно вышедшей большой книге немецко-го историка социологии и специалиста по социологии права Верне- ра Гепхарта «Право как культура» [Gephart 2006].. Собственно, зачин здесь тоже вполне кантианский, для социологии не вполне привычный и на первый взгляд очень далекий от социологии пространства. Но мы увидим, как крепко одно связано с другим. Итак, Кант в своей философии права решал важную проблему: как обосновать вещные права индивида, право собственности на материальные вещи. Ведь вся свобода, ответственность и прочее находятся в сфере ноуменального, тогда как вещи суть явления физического мира, мира пространства, времени и причинности. Единственное, что их может связывать между собой,-- это воля. Если я объявляю некую вещь своей, говорит Кант, то тем самым обязываю каждого другого человека воздерживаться от притязаний на нее и в то же время я отказываюсь от притязаний на вещи, принадлежащие другому. Таким образом, собственно, только согласование индивидуальных волений создает общие предпосылки соблюдения прав собственности друг друга. Обратим внимание: так свобода соединяется с пространственными вещами, т. е. производится то, что называется в социологии действием (действие совершается во внешнем мире, хотя ему присущ внутренний смысл).