Социология пространства

Однако Дюркгейм, не удовлетворенный решением Канта, предлагает иную конструкцию, в которой синтезирующим агентом выступает не индивидуальная воля, а общество. При этом он прослеживает очень любопытные параллели между сакральным и собственным, присвоенным. И то, и другое суть вещи, первоначально находившиеся в общем пользовании, в общем домене. Затем происходит некое разделение, появляется различие двух миров: профанного и сакрального, общего и частного. Индивид-собственник становится «жрецом частной собственности» , подобно обычному жрецу, находящемуся на страже священных предметов: один только жрец может их касаться, пользоваться ими. В ритуалах, мифах и магических практиках Дюркгейм ищет религиозные корни права собственности на недвижимость и вот тут-то обращает особое внимание на пространство и места. «Дюркгейм напоминает о границе, протянутой вокруг поля как магический круг. Эта зона, всего несколько футов шириной, не обрабатывалась, напротив -- даже собственникам -- не было разрешено рассекать ее плугом. Это была „священная" граница... Эта священная пограничная зона была также местом, где приносились жертвы...» [Gephart 2006: 142]. Изначально весь мир -- божий, любое присвоение -- святотатство, если боги не умилостивлены соответствующими ритуалами. Чтобы годиться для профанного использования, земля должна быть десакрализована. Но именно поэтому происходит ритуальная концентрация «священного» в пограничной зоне десакрализованного пространства. «„Священное" в религиозном акте профа- низации превращается в правовое, связывающее собственника и дающее ему исключительные права по отношению к третьим лицам» [Gephart 2006: 143].

Мы видим, таким образом, что членение пространства, с одной стороны, возможно и, с другой -- только и делает возможными определенные социальные квалификации. Нельзя представить себе различение сакрального и про- фанного вне пространства. Нельзя представить себе социальное членение пространства без различия сакрального и профанного, даже если затем оно преобразуется в членение «право на.../отсутствие права на...». Пространство с самого начала включено в основные механизмы творчества социальности. Некоторое разделение пространственных вещей сразу получает социальную квалификацию. Места суть места социальных разделений. Невозможно найти социальное разделение, не дающее о себе знать в разделении мест. Нельзя найти место, определенность которого не выражала бы социальное разделение. Однако то, что исследователь должен быть внимателен к этому, не значит, что исследователь может всякий раз непосредственно усмотреть связь места и с социальным разделением. Смыслы и тела вплетены в сложную сеть социальных отношений. Только поэтому вообще можно говорить о правилах применительно к месту, как и о смысле огороженности, открытости, вторжения, уязвленности и конфликта.

Вместе с тем сопоставление правил и мест слишком быстро и слишком легко уводит нас к тому самому социологизму, с которым связана идея невидимости социального. Правило бывает внятным в явном и ожидаемом поведении, правило может быть хорошо прописано, выражено в формулировках. Но правило как реальное основание наблюдаемой регулярности не просто невидимо, оно отсылает нас в область морали, невидимо -- работающего разума, способного к производству моральных суждений. Видимое же есть область эстетического. Социологическая эстетика как дисциплина, трактующая социальное значение чувственности, была заявлена все тем же Зиммелем, но этот замысел не получил полноценного развития. Ее связь с социологией пространства несомненна, но здесь еще предстоит много работы. Во всяком случае, чувственность не только означает кинестетический синтез места, о котором мы говорили в предыдущей главе, она показывает социально-смысловое через ощутимый вид места.

Здесь взаимосвязаны два феномена, каждый из которых обладает по отношению к телу и месту, материальным носителям смысла высокой степенью произвольности, как сказал бы Луман, контингенции. С одной стороны, это произвольность места по отношению к смыслу, с другой -- произвольность смысла по отношению к телу и месту. Тела и места могут иметь многообразные смыслы; носителем определенного смысла могут быть многообразные тела и места. Но в контексте коммуникации эти взаимные произвольности ограничивают друг друга. Нельзя сказать, что каждое событие коммуникации предполагает лишь один возможный смысл, связанный с определенным местом. Но область вариации таких возможных смыслов сильно ограничена. Такой-то смысл имеет такое-то место, но этот смысл могло иметь другое место, тогда как данное место могло иметь иной смысл. Можно предложить разделение кинестетически синтезированного и социального мест. Именно поэтому мы можем сказать, что «на этом месте» находится, находилось или будет находиться что-то одно, а на другом -- другое. Например, «автобусную остановку перенесли на сто метров, но по требованию пассажиров вернут на прежнее место, откуда уберут поставленный там теперь киоск». Но это аналитическое расчленение места и смысла вторично, искусственно по отношению к его первичной данности участникам коммуникации: именно постольку, поскольку оно есть такое, а не иное место, смысл не отмысливается от него, но выступает как собственное определение самого места -- не только «физическое», но и «социальное» В классическом исследовании о «хорошей форме города» Ке-вина Линча об этом говорится совершенно определенно: «Формы городов, их актуальная функция и идеи и ценности, которые люди с ними сопрягают, образуют единый феномен» [Lynch 1981: 36]..

Дорога, павильон остановки, киоск -- не просто физические тела, а занимаемые ими места -- не просто результаты моментальной кинестезы. Они имеют социальное происхождение, в них сказываются отношения людей, они произведены. И вместе с тем подоснова всего этого в области чувственности -- все та же кинестеза, с которой связано фундаментальное представление о пространстве мест и тел. Это находит свое выражение в правилах, эмоциях, рутинных действиях и всем прочем того же рода, что и составляет предмет социологического интереса.

В знаменитом исследовании Мишеля Фуко о дисциплине и наказании исторически определенному виду пространства в дисциплинирующих учреждениях дается следующая характеристика:

Смешанные пространства: реальные, поскольку они определяют расположение зданий, помещений, мебели, но также воображаемые, поскольку они проецируют на это устроение характеристики, оценки, иерархии [Фуко 1999: 216].

Здесь все правильно, однако эта характеристика не столько конкретная, сколько общая. То же можно сказать о любом месте, любой территории, любом здании или помещении в здании. Исторически, культурно, иерархически разными будет лишь конкретное содержание этих характеристик. И, конечно, как смешанные они определяются именно ученым. Первое и основное различение социологии пространства сохраняет свою силу! Что же касается тех, кто собственно проживает это пространство, то они пользуются синкретическими характеристиками, в которых -- без практической необходимости -- различение между местом и смыслом места не совершается. Оно, однако, предполагается как реально возможное.

Конечно, существуют абсолютные места и абсолютные территории. Чтобы понять, что такое «абсолютное», в данном случае лучше всего воспользоваться примером из фильма Вернера Герцога «Там, где мечтают зеленые муравьи»: австралийские аборигены устраивают себе место ритуальных действий в супермаркете, потому что этот супермаркет построили на их сакральном месте. Да и вся интрига фильма завязана вокруг того, что продолжить геолого-изыскательские работы некая фирма не может: туземцы встают у нее на пути, говоря о сакральном характере места. Его нельзя перенести, нельзя обусловить его характер договором и т. п.-- просто оно и есть «то самое место», и заменить его (говоря совершенно прозаически) все равно что по договору или за деньги заменить сладкое соленым: сказать можно, но вкус-то будет другой. Однако таких абсолютных мест и территорий в современном мире, для современного человека осталось мало. Перенос родовых замков, могил, культовых зданий не вызывает удивления. Абсолютно не какое-либо из этих мест, но пространство, внутри которого совершаются такие перемещения. Сделаем отсюда еще один важный шаг в наших рассуждениях. Начнем опять с контингентного характера смыслов и мест.

Мы говорим: «здесь нельзя шуметь», «там я чувствую себя как дома», «обычно мы завтракаем на кухне». «Здесь», «там» и «кухня» -- не просто объективные характеристики физического места, но именно социальные характеристики, отражающие практические правила, эмоции или рутинные действия. Вместе с тем понятно, что «шуметь» можно не только «здесь», а «здесь» не только «нельзя шуметь», но и «нельзя» или «можно» что-то еще; и точно так же мы чувствуем себя «как дома» не только «там», а «там» -- не только «как дома»; наконец, «на кухне» не только «завтракают», но и «завтракать» можно не только «на кухне». Все эти места суть для нас что-то еще, они не равны своей функции, явленной в практике пользования. И словно бы генерализацией этих различений мест и смыслов является уверенность, что не одни лишь отдельные места, но и пространство как таковое не тождественно нашим более или менее ограниченным идеям и схемам. Эта уверенность сама по себе является важным социальным фактом, который, правда, отмечается не во все времена и не во всех социальных кругах. Современное (в не определяемом более точно значении) понимание пространства таково: есть некоторое устройство, расположение мест и территорий, а есть, кроме того, разного рода добавления, наслоения и многообразные восприятия этих мест и территорий. «То же са- мое» место может быть занято разными людьми или группами. На «том же самом» месте могут быть построены разные здания, проложены дороги и т. п. Наконец, «та же самая» территория может по-разному восприниматься разными людьми (что находит свое выражение в популярной географической идее «мысленного картографирования»). Мы можем сделать акцент на том, что такое понимание современно, и на том, что это -- социальный факт.

Обратимся к некоторым новациям в географической литературе. Здесь кризис, связанный с неудовлетворительной постановкой проблемы пространства, предлагается разрешить, например, через истолкование этой дисциплины не как «науки о пространстве» (хорологии), но как науки о действии-в-пространстве. Пространство, говорит Бенно Верлен, -- не вещь, не предмет, но схема классификации. Объекты бывают разнородными, и схемы тоже должны быть разнородными. А проблема географов состоит в том, что они в физическом пространстве пытаются локализовать символические, смысловые объекты. Задача же -- изучать человеческое поведение. Люди действуют в условиях физического мира и при том ориентируются на символы и смыслы (см: [Werlen 1997а: 392 ff]. Это значит, что исследовать надо все по отдельности: одно дело -- физическое пространство, будь то горы, реки, равнины или жилые дома, улицы, транспортные магистрали, т. е. творения человеческих рук, артефакты; другое дело -- смыслы и символы, даже если их носителями оказываются вещи, принадлежащие физическому миру. География как описание пространства (хорогра- фия, не хорология) занимается миром физическим. Социальная география -- осмысленными действиями в физическом мире См. также более подробное развитие этой концепции в двух-томном труде того же автора: [Werlen 1995, 1997Ь]..

Английский географ Найджел Трифт тоже выводит на передний план проблематику социального действия. Несомненно, говорит он, региональная география может начинаться с описаний «регионального окружения», т. е. прежде всего с тех «географических детерминант», которые, в общем, относятся к топографии (геологии, гидрологии), а также климатических условий, «весьма вероятно уже претерпевших изменения под многолетним воздействием обществ. Затем необходимо описание организации производства в регионе... Акцентировав значение производства, особенно в условиях капитализма, надо обрисовать классовую структуру региона и историю формирования классов». За этим последует описание религиозных, расовых, этнических и прочих делений. Наконец, придется обратить внимание и на «локальную форму государства» [Thrift 1996: 80]. Но, хотя такое рассмотрение весьма сложно и многие на нем останавливаются, считая его предельным уровнем анализа, требуется сделать нечто большее: необходимо «конституировать регион как структуру [социальных] взаимодействий». В регионе, продолжает Трифт, возможны одни действия и невозможны другие.

В любом регионе жизненные траектории отдельных индивидов могут взаимодействовать просто потому, что они пролегают рядом, в пространственной и временной близости друг от друга, но состоится ли в действительности такое взаимодействие, зависит от характерного для данного региона типа производства и потребления. А тип производства и потребления взаимозависим с «характерным типом локалов, которыми перемежается ландшафт. Всякая жизненная траектория в конечном счете есть распределение времени между этими различными локалами. При каждой особой организации производства определенные локалы будут господствующими, то есть распределение времени должно будет происходить в их пользу [Thrift 1996: 81].

В этой связи мы возвращаемся к понятию «локал», о котором уже говорили в иной связи в предыдущей главе. «Локал» -- не место, не местность, не ландшафт, вообще не территория как таковая На это специально указывает Бенно Верлен. Он оспаривает, в частности, трактовку «локала» как места в немецких переводах работ Гидденса. Для Гидденса, говорит Верлен, как раз очень важ-но отграничить это понятие от географического понятия места, для него ва'жна идея «контекстуальности действования». «Под „лока- лом" скорее понимается определенный, специфичный для некото-рого рода деятельности фрагмент пространства, для которого ха-рактерен определенный образец упорядочения материальных дан-ностей и взаимодействующих индивидов. Я бы сформулировал это еще так: материальный контекст или констелляция действования, каковому контексту или констелляции интерсубъективно равно-мерным образом приписывается специфическое социальное значе-ние» [Werlen 1995: 168]. Поэтому Верлен предлагает для перевода английского «locale» немецкое «Schauplatz», что можно в свою очередь, передать по-русски как «сцена» или «арена». А «сцена» «имплицитно отсылает к социальному „событию" с определенным содержанием значений» [Werlen 1995: 168]. Соглашаясь с Верле- ном не только в принципе, но и в столь деликатном аспекте аргу-ментации, как введение в оборот понятия «событие», мы все же не видим необходимости полностью отказываться от категории «ме-сто». См. также ниже, в связи с критикой концепции А. Преда.. Он означает привязку физического окружения к «типичным взаимодействиям», из которых, собственно, и состоят социальные образования. В зависимости от характера социального образования соответствующий «локал» может охватывать и очень ограниченное пространство (жилище, офис, фабрика), и очень обширное (государство или империя).

В пространстве-времени локал можно понимать в терминах доступности присутствия. Малое сообщество можно определить как такое, в котором «сплетения» взаимодействий простираются лишь на короткие дистанции в пространстве- времени. Взаимодействия, конституирующие социальную систему, «близки» как в пространстве, так и во времени: присутствие других людей легко доступно на основе [их пребывания] лицом-к-лицу. Локалы обычно регионализованы на основе пространства-времени. Регионами внутри локалов я называю те аспекты физического окружения, которые нормативно имплицированы в системах взаимодействий, так что они некоторым образом выделены для определенных индивидов или типов индивидов, или деятельности, или типов деятельности» [Giddens 1981: 39 f].

Итак, Гидденс говорит о том, что участники социальных взаимодействий в большей или меньшей мере доступны друг для друга как тела. Есть такие взаимодействия, где присутствие другого человека или других людей ощущается нами совершенно безусловно («лицом-к-ли- цу»). Более точное общее название таких ситуаций, как уже отмечалось, соприсутствие. И конечно, любая удаленность друг от друга может быть измерена не только в категориях пространства, но и в категориях времени. Не все и не всегда могут проникнуть всюду. «Нормативная импликация» означает, что для каждого действия или взаимодействия предполагается «свое место». Существуют ограничения и разрешения: кому-то что-то можно в определенном месте; другим -- нельзя или можно здесь, но нельзя в другом месте; или можно таким-то индивидам или типам индивидов, но нельзя другим и т. п., а те, кому можно, ведут себя здесь определенным образом.

Так, жилище -- это локал с определенными архитектурными свойствами, которые социально релевантны, поскольку связаны с распределением и характером поведения в пространстве-времени. Жилище с несколькими комнатами «регионализовано» не только в том смысле, что в нем содержатся различные «места», но и в том смысле, что комнаты обычно используются для разных дел, дифференцированных и распределенных в порядке повседневной жизни» [Giddens 1985: 13].

И получается, что мы не только определенное физическое пространство квалифицируем по тому, какие именно и чьи именно действия здесь возможны или запрещены, но и наоборот: всякий раз, когда говорим о действиях, мы связываем с самим понятием того или иного действия возможность происходить только в определенного вида «окружении». Разумеется, человека нельзя представлять как марионетку культуры, простого исполнителя значимых в обществе предписаний. Возможны любые исключения, нарушения любых запретов. Но, как правило, повседневная рутина именно такова: действия определенного типа соотносятся с определенными регионами. А регионы мы знаем как таковые лишь потому, что с ними соотносятся определенного типа действия. Мы говорим о действиях в квартире (например, о «завтраке на кухне»), но саму квартиру называем так только потому, что составленные в некотором порядке бетонные блоки связаны (сейчас, в прошлом, в будущем) с определенными действиями. И эти действия могли бы показаться нам бессмысленными (неуместными), если бы совершались вне и помимо этих бетонных блоков (деревянных, кирпичных, саманных и т. п. стен). «На кухне» можно не только «завтракать», это так. Но комплекс возможных действий, правил и чувств притом все-таки ограничен, и лишь ограничения превращают ее собственно в место. У места, однако, есть важная особенность, отличающая его от локала. Место элементарно, локал может обнимать меньшие области, которые также рассматриваются как смысловые единства, как собственно места, далее уже неделимые. Именно когда речь идет об этом более узком значении «места», происходит то, о чем писал Зиммель: созерцание охотно находит себе опору в «естественных данностях», в том, что как бы самоочевидно и именно как самоочевидное навязывает себя восприятию. В зависимости от задач нашего наблюдения мы можем принять эти «естественные места» за позиции отсчета смысловых наслоений и социальных конструкций или подвергнуть анализу как наслоения и конструкции.

В этой связи, но уже более конкретно, мы должны снова поставить принципиальный вопрос, с которым нам неоднократно приходилось сталкиваться на протяжении всего изложения: может ли быть размещено в пространстве человеческое действие? Допустим сначала, что может. Ведь нам обычно известно, где произошло то или иное событие (где мы купили книгу, где состоялись маневры, где гастролирует Большой театр). Но в физическом пространстве, как мы видели, могут быть размещены только протяженные вещи. А действие -- не вещь, значит у него нет протяжения. И цепочки действий и взаимодействий -- тоже не вещи. И цепочки цепочек, те большие и устойчивые комплексы взаимодействий, которые называются социальными системами, тоже не размещены в физическом пространстве.

Итак, действия совершают и во взаимодействия вступают люди во плоти, занимающие места в пространстве. Но то, что они совершают, в физическом смысле непротяженно. Книга -- вещь; человек, ее покупающий, теле- сен. Пространство магазина ограничено. Но действие «покупка» -- все равно не вещь и простой локализации не поддается. И с маневрами дело обстоит так же. И с Большим театром. «Я купил книгу в магазине» -- это вполне осмысленное высказывание. Но что оно значит? Что мое тело находилось среди стен, стеллажей и томов? Что физическое тело книги переместилось с одного места (стеллаж) на другое место (прилавок), а оттуда на третье (так сказать, в руки моего тела)? Или что было совершено некое действие, предполагающее существование определенного социального института (точнее, нескольких институтов), в том числе денежной системы, книгоиздательства, образования, науки и прочего, без чего ни написание, ни потребление книг, ни обмен их на денежные знаки были бы невозможны. И тогда книга не оказалась бы там, где оказалась.

Конечно, нам не обойтись без «традиционных мест» -- ограниченных пространств, вмещающих физические тела покупателей и книг. Посмотрим в этой связи, как трактует понятие места Алан Пред. До недавнего времени, говорит он, места и регионы, как бы произвольно ни проводились их границы, были главным предметом изучения традиционной социальной географии (human geography). Обычно при этом избирательным образом акцентировались определенные измеримые или видимые атрибуты некоторой области за произвольной длительности период наблюдения. Этому видению мест и регионов как «застывших сцен человеческой деятельности» Пред противопоставляет свое. Собрания зданий, образцы землепользования, артерии коммуникаций -- все то, что собственно и составляет «место как сцену», не может появиться и вписаться в ландшафт сразу, в готовом виде из ничего.

Место всегда репрезентирует человеческий продукт, оно всегда предполагает присвоение и трансформацию пространства, неотделимые от воспроизводства и трансформации общества во времени и пространстве. Как таковое, место характеризуется безостановочным течением человеческой практики -- и ее переживания на опыте -- во времени и пространстве [Pred 1985:337]

Этот подход подвергает основательному анализу Бенно Верлен. Прежде всего, отмечает он, «место», как и «регион», оказывается у Преда выражением двух форм социальных процессов: присвоения и трансформации. Но присваивается пространство, а трансформируется природа (две весьма различные данности). Тогда каждое место и каждый регион выражают именно социальные процессы. Они не существуют сами по себе, «в природе». Место, согласно Преду, связано с биографиями, жизненными траекториями индивидов. «Имеется чувство места, --цитирует Верлен недоступную нам, к сожалению, работу Преда [Pred 1986: 30], -- не как нечто совершенно самостоятельное, но как феномен, являющийся частью становления индивидуального сознания и тем самым -- неотделимый от формирования биографии и становления места» [Werlen 1997: 91]. Однако из идей присвоения и трансформации пространства, формирования биографии и становления индивидуального сознания следует, заключает Верлен:

то, что должно изучаться как регионально ставшее, собственно, не может стать предметом региональных исследований. Ибо когда идентифицируется значение места как данности сознания, как раз непосредственно на пространстве земли зафиксировать его и нельзя [Werlen 1997: 91].

Поэтому все дело в том, какую систему отсчета (схему классификации, т. е., по Верлену, именно пространство) мы выберем.

В одном пространстве физическое тело описывает сложную траекторию. В другом совершается акт купли- продажи. В одном меняется вид ландшафта, в другом -- функции строения. И самое любопытное: часто нам не обойтись без нескольких систем отсчета -- т. е. нескольких пространств -- сразу, поскольку значение пространства как физической величины есть именно значение в комплексе значений. Оно отличается от социальных смыслов как иной смысл, а не как нечто несмысловое. Это особенно заметно в тех случаях, когда деятельность человека проявляется в создании материальных артефактов. «Пейзаж современной городской улицы полностью создан человеком, и только потому, что все предметы на ней имеют особые названия (то есть символические метки), мы можем понять, что эти предметы собой представляют», -- точно заметил в свое время антрополог Э. Лич [Лич 2001: 43]. Но эти знаки появились в результате организации практической деятельности, а не фантазий или иных сугубо ментальных операций. Если бы, например, не было системы товарного обращения, не было бы инвестиций в строение с определенными функциями, и значит этот материальный объект не появился бы на местности, меняя ее «ландшафт». По словам знаменитого географа Дэвида Харви:

Обмен материальными товарами предполагает изменение местоположения и перемещение в пространстве. Любая сложная система производства предполагает пространственную организацию (хотя бы только торговых и офисных помещений). Для преодоления этих пространственных барьеров нужны время и деньги. Эффективность пространственной организации является, таким образом, важным вопросом для капиталистов [Harvey 1989: 229].

Разумеется, результат важен не только для капиталиста. Появление магазина, фабрики, автодороги -- словом, всего, что необходимо для движения товаров -- меняет повседневную жизнь людей, придает ей совсем иные пространственные рамки. Если бы магазин не появился на местности, «жизненные траектории» населения ближайших домов не пересекались бы в данном месте, которое становится тем, что оно есть, только потому, что деятельность одних связана с продажей, других -- с куплей, и это типичная деятельность по правилам в такого рода местах (или, если угодно, локалах). Но сами эти места возникли не по воле и намерению продавцов и покупателей, встречающихся в пространстве магазина как физические тела. Магазин -- функциональное место в системе обращения товаров; он не появился бы на данном физическом месте, если бы, с одной стороны, в том не было выгоды, а с другой -- способности придать этому участку местности именно такой смысл.

Эту способность можно называть властью, хотя определение власти тем самым не исчерпывается. Такого рода власть (в отличие от грубого политического насилия) может быть совершенно незаметна для подвластных. Они разумны, ответственны и компетентны на своих функциональных местах. Но они не замечают сконструированного характера этих мест. Лефевр, политически обыгрывая ту самоочевидность места, с которой мы встретились у Хайдеггера, говорит о «молчании пользователей пространства» [Lefebvre 1974: 63]. Необъективирован- ная самоочевидность места социально обусловлена и сконструирована. Физическое место -- не просто носитель социального смысла, оно есть носитель социального отношения, и его явленность в качестве такового для участника отношения и/или для наблюдателя (равно как и неявленность) также имеют социальное происхождение. Удобно рассматривать место как узел отношения и/или условие для определенной оформленности отношения. Однако это требует дополнительной разработки концептуального аппарата.

Определенные действия относятся к определенным пространствам как схемам классификации, куда могут попадать, а могут и не попадать элементы «ландшафта», взятые не со стороны своей несомненной объективности, а со стороны принадлежности к некоторому смысловому комплексу. Например, покупки товара в обычном магазине, покупки по каталогу через почту и покупки в электронном магазине могут попасть в один класс. Но только обычный магазин мы сможем локализовать на карте города и только материальный товар, в какой бы системе он ни был куплен, проделает путь в физическом пространстве. Если мы все сведем к перемещениям протяженных тел, то никогда не сможем разместить в пространстве никакой иной вид покупки. Напротив, куда проще и понятней сразу рассматривать и магазин, и банк, и школу, и квартиру и т. п. как смысловые единства (места) или смысловые комплексы (регионы). Нет территорий и нет границ, фиксируемых безотносительно к наблюдателю, к участнику взаимодействия, к действиям людей. Нет -- вспомним еще раз аргумент Зиммеля -- физического пространства как действующей причины социального взаимодействия. Есть определенное значение пространства для тех, кто действует, и для тех, кто за действующими наблюдает и про них пишет. Иначе говоря, холмы, равнины, расстояния, размеры территорий, объемы, плоскости и прочее -- все это само по себе не значимо для постижения социальных действий Безотносительно к Зиммелю об этом же говорит Д. Харви: «Писать о „власти места", как если бы места (местности, регионы, районы, штаты и т. д.) обладали каузальной силой, значит пре-даться вульгарнейшему фетишизму, если только мы не ограничим себя самым строжайшим образом определением места как соци-ального процесса. В этом последнем случае можно сформулиро-вать более определенные вопросы: почему, какими средствами и в каком смысле социальные существа индивидуально и, что более важно, коллективно сообщают местам (местностям, регионам, штатам, общинам или чему бы то ни было еще) достаточное посто-янство, чтобы стать локусами институционализированной соци-альной власти и как и для каких целей эта власть используется?» [Harvey 1996: 320].. Значимы действия, взаимодействия и те идеи, схемы, способы поведения, которые так или иначе соотнесены с этими пространственными условиями и образуют вместе с ними единый смысловой комплекс, который мы готовы затем называть пространством квартиры, пространством большого города и т. д. Сообразно контексту мы выделяем в нем неделимые и совершенно специфические места размещений и действий.

Отсюда можно двинуться дальше, лишь включив в рассмотрение временное измерение. Идентификация места как «того же самого» предполагает некоторую длительность. То же самое место в то же самое время -- это и есть элементарное событие, взятое не со стороны его содержания («что происходит»), а со стороны его параметров («где и когда происходит»). Мы видели, однако, что само происходящее может определять характер «где» (и равным образом характер «когда»). Точнее говоря, существуют пределы изменчивости, так что можно сказать: если «то же самое» происходило «в совсем другом месте или в совсем другое время», значит это не «то же самое». Если «в этом месте и в это время» происходило что-то «совсем другое», то это уже не «то же самое место». Однако столь отчетливые и логически ригидные суждения менее привычны в социальном мире, чем суждения типа «на том месте, где теперь... раньше было...». Это значит, что моментальный характер происходящего не предполагает бессвязного следования дискретных событий. Смысл места меняется, и память о нем остается тогда, когда собственно происходящее имеет уже совсем иной смысл. Материальные артефакты несут смыслы не только актуально совершающихся событий, они позволяют актуализировать в настоящем прошлое или предвосхитить будущее, и место обретает тем самым иной и новый смысл: мы относимся с почтением к памятнику старины, хотя бы даже он располагался в центре увеселений, мы предвосхищаем лоявление определенного, несущего смысл артефакта, будь то завод, дворец или храм, осторожно обходя стройку. Тем самым в отношении к месту в нашем смыс- лополагании и конструировании социальной реальности мы выходим за границы непосредственного восприятия. Присутствующее свидетельствует об отсутствующем -- «уже» или «еще».

Но отсутствующее дает о себе знать не только во временном измерении. Место, как мы отмечали, есть узел социальных отношений, их визуализация в моментальном настоящем. Однако эти отношения могут выходить (и в современных обществах, как правило, выходят) за пределы данного места. Комбинация отсутствующего и присутствующего и мощность накопления и сохранения смыслов прошлого в коллективной памяти являются поэтому центральными темами социологии пространства, которая смыкается здесь с социологией времени.

Тема времени, будучи сопряжена с темой места, предполагает реактуализацию категории движения, которая, как мы видели, чрезвычайно важна уже для конституи- рования смысла места, пространственной предметности и вообще смысла пространства как такового. Место есть то, куда и откуда можно перемещаться. Возможность объективации места связана с перемещением, а перемещение с места на место требует времени. Время есть ресурс, необходимый, в частности, для перемещения, но этот ресурс не всегда можно использовать. Разумеется, подобно нахождению на одном месте также и движение может быть чем-то самоочевидным, не тематизируемым (например, в отличие от покоя, который нуждается в специально отрефлектированных основаниях). Но мало даже и этого. Требуется еще и отсутствие ограничений или -- когда нет самоочевидности и нет внутренних оснований -- наличие поощрений для движения. Человеческое тело или продукты труда перемещаются, обычно, не нарушая правила того региона, в котором локализованы места («откуда» и «куда») перемещений. Возможность задавать эти правила, возможность воздействия на тела связана с властью. Власть, как мы видели, имеет отношение к времени, пространству и движению. И эту социологически значимую взаимосвязь требуется исследовать специально и очень подробно. Социология пространства различается, таким образом, не только на социологию времени, но и на социологию власти. В своем развитии она переходит из социологии элементарных взаимодействий в политическую социологию.

Подведем итоги.

Мы начали с самых отвлеченных описаний места, оказавшихся, правда, в высшей степени пригодными для социологии. Мы углубились затем в исследование личной территориальности и завершили рассмотрением места, входящего в регионы, делающего зримыми социальные отношения и становящегося возможным благодаря таким отношениям. Попутно мы рассмотрели целый комплекс категорий, а также прояснили важную проблему множественности и разнородности пространств, с которыми имеет дело социолог. Мы завершили наше изложение понятиями движения и власти -- теми понятиями, которые выводят на куда более обширную проблематику.

Поставим, однако, вопрос по-другому. Что означает для исследователя знакомство с социологией пространства? Пожалуй, здесь можно говорить -- помимо вопросов сугубо теоретических -- о некоторых практических выводах. Попробуем их сформулировать -- но не в форме отчетливых предписаний, а в виде небольшого повествования о гипотетической исследовательской ситуации. Лишь несколько рекомендаций мы можем себе позволить.

Прежде всего: не следует никогда принимать на веру господствующие, как бы самоочевидные представления о территориях, регионах, зонах, местах и т. п. Социолог должен отдавать себе отчет в том, что, например, ни одна карта административно-территориального деления не является для него главным, руководящим документом. Это решительно меняет его отношение к обычным исследовательским стратегиям. Конечно, административные образования -- не фикция. Они являются результатом социального производства и в свою очередь влияют-на поведение людей, их коммуникации, на все течение социальных событий. Данное деление может быть более или менее важным по сравнению с каким-то другим. Иначе говоря, мы начинаем изучать то, что иные принимают за самоочевидное. Мы находим, возможно, что реальных членений пространства, сказывающихся на поведении и взаимодействии людей, несколько и что они сложным образом пересекаются, перемешиваются между собой, не давая возможности отобразить картину происходящего в ясных и отчетливых терминах, пока мы не выберем главные, руководящие нашим исследовательским интересом линии различений.

Но не будем спешить! Пожалуй, следует сначала оглядеться на местности. Наше место, место наблюдателя, было выбрано нами, но только ли по произволу или, быть может, случайно мы остановились впервые -- где? Рядом с этим нужным нам пространством, регионом, территорией. Мы где-то остановились, даже если бывали здесь уже не раз. Мы не можем, конечно, добиться состояния совершенной наивности, но знаем, как важно воспитать его в себе. Это первоначальное напряженное удивление того, кто посмотрел со стороны -- прежде всего на свое место, свой выбор места; кто оценил свою способность определить это место, изменить его, переместиться или остаться на нем сколько угодно долго. Как я здесь оказался? -- спрашивает себя исследователь, задавая вопрос, который очень редко задает себе обычный человек в обычной ситуации. Да, конечно, я собирался изучать вот это место, этот регион, здесь происходит что-то интересное. Но почему я стою именно здесь? Отсюда лучше видно? Но что именно видно, как я могу знать, если я еще не наблюдал? У меня только предположения. А если я отойду немного? Кажется, отсюда было бы видно лучше? Но нет, не получается! Здесь нам помешал фонарный столб. Можно было бы стать рядом? Опять не получилось. Здесь почему-то все время проходят люди, они толкают меня и не дают стоять на одном месте. Что же, пройдем немного вместе с ними, где-то нам удастся найти удобную площадку для наблюдений. Ага! Вот она! К сожалению, нам не дали остановиться. Мы стоим так близко рядом с витриной дорогого магазина, охранник просит нас отойти, а дальше снова толчея и потоки людей. Не было охранни- ка, скансете вы? Действительно, мы стоим там, где нечего охранять. Только нам все равно неудобно! Оказывается, в этом месте уличные музыканты располагаются обычно со своими инструментами. А вот это место сейчас зачем- то огораживают, хотя обычно здесь свободно. Сколько нам еще ждать, да и где? А дальше -- дальше несколько человек остановились, они, кажется, не спешат, у ног тяжелые сумки, сколько они еще так простоят... Что же, придется, кажется, возвращаться к тому месту, с которого мы начали свое путешествие. Оказывается, мы выбрали его не случайно!

Конечно, всякое бывает, и описанная нами ситуация на деле обернется чем-то другим, но разве в этом дело? Ведь в ней нет ничего невозможного, и мы видим самое главное: место наблюдения выбирается не на основании одного только произвола. Пусть не одно, несколько мест показались нам удобными. Но это удобство -- коварная штука! Там, где другой просто скажет: «Отсюда лучше видно», -- мы принуждены соотнести свой интерес с возможностью наблюдения в данной перспективе и обнаружить, что перспектива, собственно, не дана, она задана, сконструирована. Место, на котором мы находимся (любое из пригодных для нас) включено в некоторый комплекс мест, ставший таким, каков он есть, в результате нескольких социальных процессов. Материальные вещи, нас окружающие -- фонарные столбы, бордюры, скамьи, павильоны, дома, дороги, переходы -- все это строилось, исходя не только из соображений целесообразности, но в связи с более обширной задачей. Однако на первоначальном этапе наблюдения мы, конечно, еще не углубляемся в существо этих задач. Нам довольно того, что результат их исполнения стал одним из определений выбора места. Но только «одним из». Быть может, еще несколько лет назад не было нужды ставить здесь пункт охраны, но теперь такая надобность есть (или наоборот: прежде была, а теперь нет). Возможно, раньше' рядом не располагались уличные музыканты (или, напротив, они всегда располагались именно в этом месте). А вот те люди с тяжелыми сумками? Это случайность -- то, что они встали именно на том месте, где хотели бы постоять мы, или таких вот пригодных для остановки мест вообще не так много? Как это узнать? Только путем продолжительного наблюдения, распознавания. Наблюдение позволит нам обнаружить много любопытного.

Итак, запомним: необходимо искать возможности для дистанцированного отношения к собственному месту, необходимо лишить наше место, каким бы удобным оно ни было, привилегий того самого, с которого только и можно видеть то, что нам интересно.

Конечно, мы уже готовы к тому, чтобы проникнуться атмосферой, настроением той местности, место в которой (или возле которой) нам довелось занять. Мы обычным образом, обывательски, не спутаем храм и торжище, железнодорожный вокзал и спортивный зал. Все так. Но переводя настроение в единицы поддающегося контролю наблюдения, мы обнаруживаем, например, что наше настроение, которое мы уже готовы были выдать за атмосферу места, разделяют далеко не все. Кто-то болтает во время службы в храме, кто-то разложил на продажу свои товары в неожиданном месте на оживленной улице, кто- то своими шумными и агрессивными играми сделал недоступным для общего пользования большой регион публичного места. Мы можем обнаружить, что в идее атмосферы места было заложено некоторое притязание, не полностью реализованное и даже оспариваемое. Конечно, социолог не должен игнорировать ни то, ни другое, ни третье -- любое отношение к пространству, коль скоро оно имеет значение для наблюдений, принимается в расчет.

Запомним и это: ставка на интуицию, стремление проникнуться духом места, попытка выработать у себя чувство места {sense of place) -- все это вовсе не уводит нас от науки, напротив, является одним из непременных условий научного исследования пространства.

Что дальше? От первоначальной наивности (не естественной, напомним, но именно воспитанной в себе наивности) мы снова уходим к внятным различениям и рефлексии. Ведь ощущение атмосферы, важность которого мы отнюдь не ставим под сомнение, испытало большое потрясение, если что-то нарушило его: не только шум в храме, но и проповедь, на которую отважится вдохновенный оратор среди торопящихся по делам людей, могла бы смутить нас. Однако речь не о редких и случайных событиях -- скорее о том, что за плотной определенностью атмосферы мы как бы предощущаем логическую связь разных мест в то, что является для нас (до исследования) слабо расчлененным единством. А если исследовать его более пристально, не доверяя своей первоначальной интуиции и внятно выраженной претензии устроителей? Возможно, нам придется столкнуться с тем, что Мишель Фуко называл гетеротопией. Место может быть инородно по отношению к основному порядку мест, может выпадать из его атмосферы, противоречить его логике. Может быть и так, что тот регион, который нам приходится исследовать, сам гетеротопологичен по отношению к большему, объемлющему его пространству, он выпадает из всего того, что его окружает. В наши дни, например, мы никак не ожидаем обнаружить действующее, не историческое кладбище подле церкви в центре города, или тюрьму напротив супермаркета. Инородные места выгораживаются по-разному, но иногда какие-то регионы незаметно становятся инородными из-за изменившейся атмосферы, из-за других модусов поведения по сравнению с ожидаемыми. Так, начинают избегать городского парка, ставшего опасным, криминогенным районом. Так, солидарные этнические группы, переселяясь, словно бы присваивают себе места нового постоянного обитания и делают их недоступными для прежних обитателей и посетителей. Но может быть и так, что место мест, логически вписавшееся в более обширный регион, внутренне неоднородно, что именно внутри него мы находим места, ему чужеродные -- по общей атмосфере, по характеру поведения, людей.

Иначе говоря, наши ожидания, наш настрой на местность места могут быть не просто разочарованием, само разочарование, обнаружение того, что не согласуется с общим настроем, может стать продуктивным, ибо способно направить наши размышления на общую логику места, на рассмотрение его с точки зрения логической консистентности -- как внутренней, если оно членится на меньшие места, так и внешней, если нам важно, в какой регион оно включено. Роль разочарований, разрывов, неожиданностей была бы очень велика, если бы не то обстоятельство, что наш интерес с самого начала -- исследовательский, аналитический, а настрой на местность не то чтобы всецело сконструирован нами, но словно бы усилен, доведен на первоначальном этапе до степени несколько чрезмерной. Мы отходим затем от этой акцентированной наивности. Мы обнаруживаем разные места и разные способы их конструирования, будь то внятные вещные барьеры или повторяющиеся, устойчивые виды деятельности, наличие правил или отсутствие правил. Но все ли мы узнали о своем месте -- как одном из мест этой местности?

Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется совершить нечто противоположное уже сделанному. До сих пор мы оставались на месте или возвращались на место. Но не задавались вопросом о характере этих перемещений и их последствиях. Разумеется, нами двигал исследовательский интерес. Но значит ли это, что мы всякий раз, останавливаясь на новом месте или возвращаясь к старому, заставали все неизменным, как если бы путешествовали в идеальной системе координат? Конечно, что-то могло поменяться. Не только новые загородки на прежде пустом месте; не только свободное место, еще недавно занятое попрошайкой. Поменялось и наше собственное созерцание! Ведь еще недавно мы видели наше пространство в одной определенной перспективе. Мы сместились потом, увидев то же в иной перспективе. Увидели, возможно, нечто новое. Но это новое открылось не только со сменой местоположения, а в результате самого движения.

Запомним, наконец, и это! Путешествия необходимы, хотя бы даже небольшие, повседневные, почти не осознаваемые как смена мест. Мы не просто получаем представление о месте мест как готовое, мы синтезируем его, и наша неготовность говорить о нем более определенно свидетельствует, в частности, о недостаточности синтеза, о том, сколь ущербны наши перемещения. Вместе с тем наше путешествие -- в смысле самого движения -- лишь одно из типичных перемещений в этом обширном пространстве-регионе. Мы синтезируем места и места мест подобно тому, как это делают другие люди, идущие тем же маршрутом. Мы опознаем многосторонность определений пространства места в его статике через движение -- и опознаем пространство движения как место мест, между которыми мы перемещаемся.

Места в пространстве маркированы для нас, они более или менее внятно взывают к опознанию: не только массивные вещи или символические линии, не только охрана или стена обозначают отдельное место; нет, место может быть маркировано самым причудливым образом, цвета, запахи, перемена освещения, перепады или смена шумов, а также особые виды человеческого поведения, их характер и ритм, -- вот что привлекает к себе наше внимание и вот от чего мы отталкиваемся, говоря, что здесь, несомненно, особое место. Заметим, наконец, и это: все, что открывают нам органы чувств, не обязательно прямо свидетельствует о пространстве, но дает намек, наводку на то, что где-то здесь пролегают границы, где-то здесь пространство организовано чувственно внятным образом.

Только затем мы можем позволить себе более решительные экспликации. Вещное и смысловое вместе становятся тем пространством, с которым мы имеем дело. Невидимые сами по себе социальные отношения обретают зримый характер в пространстве. Мы говорили об этом неоднократно. Не будем повторяться. То, что мы прописываем здесь, завершая последнюю главу, -- не более чем предложения для организации первоначального опыта исследователя, занятого проблемой пространства. Вот этр нам кажется первостепенным: говоря о больших пространствах, огромных территориях и регионах, даже о глобальном мире, важно всякий раз иметь в виду, что в основе нашего исследования должно быть не только разумение, но и чувство, -- то чувство места, с которого начинается постижение любого пространства.

Заключение

Каков непосредственный результат наших исследований в области социологии пространства?

Прежде всего удалось показать, что такая дисциплина возможна. Относясь к разделу общей социологии, она вместе с тем имеет выход в собственную предметную область. Этой областью является, как мы выяснили, не пространство само по себе, но социальные события -- действияу взаимодействия и коммуникации, в конструирование которых входит смысл пространства. Этой сферой являются также многообразные социальные места и регионы, поскольку они имеют определенный смысл для действий, взаимодействий и коммуникаций. В эту предметную область входит и человеческое тело, поскольку оно занимает место, перемещается с места на место и является носителем органов чувств, роль которых в определении пространственных зон весьма велика. Наконец, сюда входят общие идеи, общие представления о пространстве, которые иногда явным, а чаще неявным образом сопровождают любое социальное смыслополагание.

Это определение не может быть получено безотносительно к наблюдателю. Только наблюдатель и его саморефлексия, самоидентификация в качестве пространственной величины позволяет сделать решительный шаг к определению всего многообразия наблюдаемых социальных пространств.

Какие понятия, точнее говоря, какого рода понятия имеются в распоряжении наблюдателя для релевантных описаний пространства? Прежде всего это не обязательно строгие, логически безупречные понятия. Пространство не только мыслится, оно созерцается, и если эстетическую сторону этого созерцания социолог не может делать предметом своего профессионального рассмотрения, то само наличие некоторых интуитивных образов пространства как у наблюдающего, так и у наблюдаемых, он не вправе игнорировать. Понятия и образы сочленяются в области метафорики, так что за самыми абстрактными научными построениями может стоять какой-то более или менее внятный образ, -- будь то образ соразмерного человеческому телу пространства движений и восприятий в границах, принципиально доступных для органов чувств; будь то образ пространства-контейнера или же образ пространства сетей и потоков. Ответственное и осторожное использование метафорики является, как мы стремились показать, важной составляющей социологии пространства.

Однако это не снимает вопроса о понятиях, которые мы уточнили или заново определили в нашем исследовании. Частично мы уже указали на некоторые из них, теперь дадим более полное перечисление.

Глоссарий Основных Понятий Понятия приводятся не по алфавиту, а в последовательности логического выстраивания.