Биография: силуэт на фоне Humanities (Методология анализа биографии в социогуманитарном знании)

Особую роль биографическая проблематика и биографический подход, приобретают к контексте дильтеевской концепции «исторического понимания». «Историческое понимание» - важнейший методологический принцип для наук о духе. Многие ошибочно связывают первое в европейской науке развернутое обоснование «исторического понимания» именно с Дильтеем. Однако, «пальму первенства» следует отдать «наукоучению истории» или «историке» немецкого ученого Иоганна Густава Дройзена (1808-1884). (См.: [23, 43]). Во многом тот факт, что основополагающая дройзеновская «Энциклопедия и методология истории», осталась в свое время незамеченной, объясняется тем, что ее публикация в полном виде состоялась лишь в 1936 году, более чем через полвека после смерти автора. Однако именно у Дройзена «понимание» приобретает статус специфического способа исторического познания, направленное на постижение и интерпретацию индивида в противоположность естественно- научному объяснению. В «Очерке истории», изданном в 1858 году, ученый формулирует свое исследовательское кредо: «Метод исторического исследования определен морфологическим характером своего материала. Сущность исторического метода - понимание путем исследования» [24, с.463], или «исследуя понимать». Методологическое кредо определялось мировоззренческими и общефилософскими приоритетами: «область исторического метода есть космос нравственного мира» [24, с. 480]. Продолжая эту мысль, Х.-Г. Гадамер в «Истине и методе» подчеркивает, что историческое исследование у Дройзена в конечном итоге оказывается «самоисследованием» совести, приближающим нас к понятию свободы как «неисповедимой тайны личности» (См.: [24, с.266]).

Определяя теоретические основания исторической науки, Дройзен первым ввел различение между пониманием и объяснением. Он разработал типологию исторического понимания, которая включала прагматическую и психологическую интерпретацию, а также интерпретацию по нравственным началам. «Поворот» выдающегося историка к пониманию также, как и Дильтея, связан с убеждением в «первоисторичности» индивидуального бытия. При этом Дройзен расставляет акценты иначе, чем Дильтей, он уделяет особое внимание феномену индивидуальной воли, как перводвигателя истории. «Волевые акты, поступки и страсти людей, лежащие в сфере истории имеют то же значение, что и в природе клетка, лежащая в основе всех органических соединений и эволюций» [25, с. 162]. Вместе с тем, как и Дильтей, Дройзен вписывает индивидуальные волю, поступки, страсти в перспективу исторического целого: «…много воль объединяются, чтобы реализовать общее…не отдельные волевые акты, а действующий в них импульс является исторически важным» [25, с. 163].

Наиболее адекватным исследовательским жанром (формой «повествовательного изображения») для изображения «волящей энергии и страстей» индивидов, действующих в истории, Дройзен считал биографию (См.: [25, с. 415-418]). «Биография вынуждена как бы вживаться в изображаемую личность, чтобы познать ее мироощущение, ее духовный кругозор, изображая ее, говорить в некотором смысле как бы от ее имени» [25, с. 416]. Основной объект внимания в биографическом повествовании - гений исторического деятеля, который определяет его поступки и страсти. По Дройзену, не каждый великий исторический деятель может быть изображен биографически - самые выдающие личности не укладываются в рамки жанра. Однако есть в истории и «исключительно биографические фигуры», например, Алкивиад, Цезарь Борджиа, Мирабо. Характеризующий их деятельность «гениальный произвол», который «подобно комете, нарушает установленные орбиты и сферы», «импульсивный тип их бытия» заставляет исследователей учитывать именно личностные качества и, следовательно, делает биографии единственным ключом к пониманию исторического значения таких персонажей (См.: [25, с. 417]).

Как мы уже указывали, Дройзен говорит о возможности и научной правомерности создания «биографии народа», «биографии города» (сам он приводит пример Любека) или биографии сообщества («биография ордена иезуитов»). Право на данную форму научного повествования как «биография», по Дройзену, приобретают такие надличностные исторические феномены, в которых ярко и четко проявляется индивидуальное своеобразие, импульсивный тип их бытия, а также присущий им талант и гений (См.: [25, с. 417, 418]). Здесь вновь уже обозначенный нами выход в область просопографии.

Историк указывает и на опасность, которую таит в себе биографическое повествование: гению приписывается слишком многое, биография творит «культ гения», не учитывая других важнейших факторов исторического процесса. Биография знакомит с процессами внутренней жизни исторического персонажа, обеспечивая понимание его деяний исходя из личности. Как считает Дройзен, возможность такого понимания основана на «конгениальном для нас виде проявлений» чувственно-духовной природы человека: «любое Я, замкнутое в себе, открывается в своих проявления любому другому» [24, с. 463]. Эти же предпосылки «духовной одновременности» и «конгениальности понимания» заложены в концепции В. Дильтея. И именно за это априори сродности и взаимности критикует и Дройзена и Дильтея Гадамер. В «Истине и методе» говорится, что в «дройзеновском методологическом самосознании герменевтика берет верх нал историческим исследованием» [6, с. 266], такова же суть критических упреков в адрес Дильтея.

Однако даже то, что основополагающая для своего времени концепция «исторического понимания» Дройзена не была по достоинству оценена, дополнительно доказывает важность самой проблематики. Независимо от Дройзена категорию «понимание» в качестве отличительной характеристики методологии гуманитарного знания начинают использовать Дильтей, Виндельбандт, Риккерт. (Правда, Риккерт и Дильтей используют при этом разные слова - Erklдrung в дильтеевских «науках о духе» и Auffassung в «науках о культуре» у Риккера (См.: [43, с. 20]). Для Дильтея понимание - не просто метод или процедура, а цель гуманитарных наук. При этом он не ориентирует исследователя на «вчувствование», этого слова он в своих трудах не употребляет, замечает Н.С.Плотников (См.: [40, с. 220]). Понимание - это, прежде всего, рациональная реконструкция. На нее должно ориентироваться и биографическое постижение индивидуальности.

Дильтей считает автобиографию - высшей и наиболее инструктивной формой, в которой нам представлено понимание жизни. Через автобиографию достигается особая интимность понимания. Читатель автобиографии, понимающий представленный в ней жизненный путь, идентичен тому, кто его создал (См.: [17, с. 137]). Эта же возможность «интимности понимания» заложена и в биографии, хоть и в меньшей мере. Человек, внутренне детерминированный реальностью собственной жизнью, конкретной исторической ситуацией, может через автобиографическое и биографическое описание пережить в своем воображении «жизнь многих экзистенций». (Здесь у Дильтея выход на проблему когнитивной продуктивности воображения, о чем он не раз писал в различных контекстах (См.: [12, 13])). Так, через биографию Лютера, его письма, свидетельства очевидцев, мы в состоянии пережить религиозный мир Реформации, расширив таким образом «горизонт возможностей человеческой жизни».

Подчеркивая основополагающую роль понимания в «науках о духе», Дильтей говорит о чрезвычайной важности герменевтики как науки об истолковании. «Так как духовная жизнь лишь в языке находит свое полное исчерпывающее и потому способствующее объективному постижению выражение, то истолкование завершается в интерпретации следов человеческого бытия, оставленных в сочинении. Это искусство - основа филологии. Наука о нем- герменевтика» [17, с. 147]. Здесь также указывается и на то, что духовная жизнь находит наиболее полное выражение в языке, в текстах. Эта мысль будет в дальнейшем еще более усилена тезисом о том, что гуманитарные науки имеют дело исключительно с текстами - текстами культуры. Биографии и автобиографии - важнейшие составляющие этого корпуса культурных текстов, составляющих главный предмет наук о духе.

Специфика понимания, необходимая при обращении к биографическим/автобиографическим текстам - особая интимность понимания - выявляет фундаментальную связь понимания с переживанием. Сам Дильтей подчеркивает, что понимание нельзя трактовать только как процедуру мысли. Это еще и транспозиция (перенесение себя на место другого), подражание, сопереживание. В понимании обнаруживается цельность душевной жизни, результат понимания - интериоризация данной ситуации целостной душевной жизнью. Она в науках о духе не должна быть редуцирована только к рационально-логическому уровню. При этом не должна быть утеряна и перспектива общезначимости и верифицируемости.

У Дильтея, как и у Дройзена, общезначимость понимания не выводиться в рамках развития концепции, а предзадана ей, является одной из «презумпций» исторического понимания. «Истолкование было бы невозможным, если бы проявления жизни были бы целиком чуждыми», подчеркивет Дильтей [17, с. 151]. Однако общезначимость, даже предзаданная, - не данность, лежащая на поверхности, а задание - преодолеть чуждость обстоятельств. Полная «понятность» делает процесс понимания излишним. Истолкование было бы ненужным, не будь в «проявлениях жизни» ничего чуждого. Истолкование всегда находится между двумя этими крайними противоположностями. Оно необходимо там, где есть нечто чуждое, которое искусство понимания должно освоить, подчеркивает Дильтей.

Гносеологическая и методологическая проблема общезначимости становится исходным пунктом любой дискуссии о характере биографии: возможна ли биография как как общезначимое решение научной задачи? (См. об этом: [15, с. 141]). Сам Дильтей такую возможность для биографии признает и теоретически эксплицирует, хотя бы в первом приближении. При этом он призывает видеть взаимосвязь двух перспектив биографии - научную и художественную (биография как произведение искусства). Вторая перспектива из гуманитарного знания принципиально неустранима, как неустранима иррациональность жизни, ее неподвластный рационализации «человеческий остаток».

Дильтей определяет автобиографию как «осмысление человеком своего жизненного пути, получившее литературную форму выражения» [15, с. 142]. Уже в этом определении намечается подход к автобиографии как к художественному произведению, произведению искусства, ученый исходит из присущего романтизму отношения к самой жизни как тайне и загадке. «Каждая жизнь имеет собственный смысл. Он в том значении, которое придает каждому настоящему моменту, сохраняющемуся в памяти, самоценность… Этот смысл индивидуальтного бытия совершенно неповторим и не поддается анализу никаким познанием, и все же он, подобно монаде Лейбница, специфическим образом воспроизводит нам исторический универсум» [17, с. 139]. Представление жизни как монады, одновременно и «не имеющей окон» (не раскрывающей своих тайн), и воспроизводящей подобно микрокосмосу социокультурный универсум, - одна из самых плодотворных и самых загадочных идей В. Дильтея. Она, как нам представляется, еще должна быть в полной мере освоена современной гуманитаристикой. (См. об этом нашу публикацию: [7]). Осмыслению жизни в ее «монадности» в указанном выше смысле соответствует именно автобиографический/биографический жанр.

В этом смысле приоритет у автобиографии/биографии великой личности. Великому человеку присуща «подлинная сила переживания и понимания», «доминирование в душе высшего сознания, которое поднимает человека над судьбой, страданием, миром» [15, с. 141]. Его жизнь - монада в полном смысле этого слова, в том числе, в динамичном контрасте между внутренней непостижимостью и ярчайшей способностью репрезентировать собой историческую и культурную эпоху. Вместе с тем Дильтей не отрицает значимости биографии обычного человека: любая жизнь - и маленького, и выдающегося - может стать предметом описания. Все человеческое может стать документом, который актуализирует в себе какую-либо возможность бытия. «Тайна личности побуждает нас ради нее самой осуществлять все новые и новые попытки понимания» [17, с. 145]. Такие попытки, согласно все той же традиции романтизма, близкой Дильтею, лучше всего удаются искусству - поэзии и литературе. Эту же силу и действенность в понимании «тайны жизни личности» должны обрести и науки о духе.

«Биография как художественное произведение должна найти такой исходный пункт, который расширил бы всемирно-исторический горизонт и удержал бы индивида в качестве средоточия взаимосвязи действия и значения, …задачу, которую любая биография может выполнить лишь приблизительно», пишет Дильтей [15, с. 143]. Однако эта же задача - установление взаимосвязи единичной жизни и исторического целого, действия и значения - ставится и перед научной биографией. У художественной биографии больше возможностей и свободы выявить не столько «историческую определенность», сколько «безграничность», потенциал «расширения во все стороны» взаимосвязи значения, явленной в биографии, зафиксированной в индивидуально-личностной точке. Кроме того, разводя научную и художественную биографии, Дильтей считает, что художественная форма жанра применима только к историческим личностям, ведь только в них заключена та сила, которая составляет средоточие индивидуального и исторического.

С развитием наук о духе возрастает роль научной биографии. В этом статусе она была «эстетически» подготовлена романом, а затем «подхвачена» историческим описанием, подчеркивает Дильтей. Мы здесь зафиксируем изначальную междисциплинарность гуманитарного знания, его родовую связь с литературой. Оно формируется литературой, строится как поэзис. Возможно Карлейль был первым, кто наиболее полно осознал значение биографии, считает Дильтей. Это значение было осмыслено через проблему, поставленную развитием исторической школы (до Ранке): каково отношение многосторонности жизни к историческому описанию. «Это описание и должна осуществить история как целое. Все предельные вопросы о ценности истории находят свое окончательное решение в том, что человек познает себя сам… Исходными пунктами такого изучения были биографии…» [15, с. 142]. Так видит Дильтей ту основу, благодаря которой биография как художественное произведение получила новый смысл и новое содержание, стала обретать черты научности.

Научность подразумевает также осознание познавательных возможностей, пределов и границ той или иной методологии, того или иного подхода. Говоря о собственных «пределах биографии», Дильтей подчеркивает границы индивидуализирующего описания: всеобщие движения проходят сквозь индивида как сквозь транзитную точку, необходимо найти новые основания для их понимания, основания, не сводящиеся только к индивиду. «Индивид - лишь точка пересечения систем культуры и организации, куда вплетено его бытие: как же можно их понять исходя из индивида!» [15, с. 142].

Еще одна граница биографии - она сама по себе не может превратиться в научное произведение. В этом смысле биографическое описание не автономно в теоретико-методологическом плане. Оно может быть выражением разных научно-теоретических позиций. Как подчеркивает Дильтей, данный жанр нуждается в обращении к категориям, образам и формам жизни, которые сами не обнаруживаются в индивидуальной жизни. Пристальное изучение биографии, глубочайший интерес к ней, выводит на осознание ее пределов, отсюда обращение к надличностным структурам. Биография как индивидуально ориентированное центрированное описание вдруг оказывается призывом к поиску надындивидуальных принципов организации культуры, социума и в конечном итоге каждой персональной жизни-биографии. Как у Лотмана - два плеча одного рычага, маятник, раскачивающийся в разные стороны (о концепции Лотмана - в соответствующем разделе исследования). Чем сильнее он отклонится в сторону индивидуализирующего, тем острее «тоска» по надперсональному и затем интенсивный откат именно в эту сторону.

Еще одну теоретико-мировоззренческую переориентацию в науках, описывающих исторически-общественную действительность, фиксирует поворот к жанру биографии. Об этом повороте В. Дильтей пишет в «Описательной психологии»: «…в восемнадцатом веке в кругозор образованного общества вошло естественное понимание жизни, как бы естественная история жизни души …, под тем же влиянием ориентации на естественную историю человека, прошлый век и век настоящий создали современную биографию. В известном смысле последняя является наиболее философской формой исторического изображения. Человек, как изначальный факт всякой истории, составляет предмет его. Описывая единичное, оно в нем отражает общий закон развития» [18, с. 104]. Вместе с тем, поворот к «естественной истории человека», адекватной формой которой и будет биография, нуждается в «научной обработке истории человеческого развития», которую еще предстоит создать. Эти научные теоретико-методологические подходы к «естественной истории» будут одновременно и критериями построения биографии как научно-гуманитарного жанра. (Вновь подчеркивается гетерономность биографии - в научном своем статусе она не может «вырасти» из собственных истоков и остро нуждается в организующих ее теоретико-категориальных рамках). Дильтей говорит о необходимости учета трех классов условий: телесного развития, влияния физической среды и окружающего духовного мира. «В том Я, которое при этих условиях развертывается, нужно уловить отношения душевной структуры из отношений целесообразности и ценности жизни к прочим моментам развития, - уловить, как из этих соотношений выделяется господствующая связь души, "чеканная форма, которая живет и развивается"; т.е. нарисовать картины возрастов жизни, в связи которых состояло это развитие, и совершить анализ различных возрастов по факторам, их обусловливающим» [18, с. 92].

Если в «естественной истории человечества» биографическую составляющую следует усилить, то в контексте обоснования нового подхода к изучению истории философии, Дильтей сугубо биографический подход следует преодолеть, считает Дильтей. В работе «Литературные архивы и их значение для изучения истории философии», он подчеркивает: «…из трудов гуманистической эпохи XVII-XVIII веков выросла всеобщая история философии, история отдельных философских дисциплин - в той форме, в какой ее основал Аристотель, и его школа, а затем и доксографические повествования были полностью вытеснены повествованиями о жизни отдельных философов, об отдельных школьных системах и связыванием таких биографий в целое. Диоген Лаэртский был образцом для этого очень удобного и, вместе с тем, привлекательного жанра» [16, с. 124]. Дильтей критикует такую сугубо биографическую связность всеобщей истории философии. Подлинно научная история философии начинается с осознания всемирно-исторической взаимосвязи и восходящего развития историко-философского процесса (идея, заложенная в трудах Винкельмана, Лессинга, Гердера, Гегеля). «Философские системы представляют собой формы уразумения культуры определенного народа или времени» [16, с. 127]. Лишь становление исторического сознания превращает историю великих философов в подлинную историю философии. Вместе с тем, Дильтей не призывает полностью отказаться от биографического подхода в историко-философском исследовании. Важнейшей задачей для него является «…помещение философов в живую взаимосвязь, к которой они принадлежали…» [16, с. 125]. Замечательные образцы решения такой задачи, по его мнению, дает Сент-Бёв, разработавший основания биографического похода в литературоведении (См.: [44]).

„Историческая истина лежит посередине - между культом философских героев в той историографии, что протягивает абстрактные нити между отдельными выдающимися личностями, и демократическим объяснением на основе массовых движений... и потому ее нельзя выразить в виде формулы” [16, с. 125]. Сам Дильтей, как мы уже отмечали, стремился в своем собственном творчестве удерживать оба полюса - индивидуальности и универсальности, «два плеча одного рычага» (если воспользоваться емким выражением Ю. Лотмана, по сути решавшего ту же задачу в новых исторических условиях). Удержать оба полюса - для Дильтея это не просто манифестация теоретического принципа. Он предлагает конкретные пути реализации данной позиции. В частности, речь идет о создании «историографии духовных движений», позволяющей представить «целостную картину причинного отношения определенного духовного движения, в его существенных составных частях, от наиболее общих условий культурной среды через общественное мнение, - к первым осторожным опытам, а через них - к гениальному творению» [16, с. 129]. Единицей времени, посредством которой могут быть почти «биологически» измерены духовные движения, Дильтей предлагает считать поколение. Это понятие выполняет двойную функцию: с одной стороны, измеряет внутреннее течение времени в духовных движениях, с другой - служит конкретному и реалистическому пониманию одновременного. «…Поколение образуют братья Шлегели, Шлейермахер, Гегель, Новалис, Вакенродер, Тик и Шеллинг. …Возникает живая картина эпохи - рядом друг с другом живут сверстники - люди одного поколения, здесь же выступает старшее поколение и подрастает младшее» [16, с. 129]. При таком «поколенческом» подходе духовные веяния эпохи не теряют свой индивидуально-личностный смысл, они могут быть представлены в жанре биографий. Одновременно интеллектуальные феномены, которые раньше сводились к немногочисленным личностям и процессам, предстанут теперь как конечный результат сложносоставного духовного движения.

Обоснование биографического подхода в истории философии - тема специального исследования. Мы лишь сквозь призму истории философии отмечаем саму специфику обоснования Дильтея возможностей и границ биографического жанра в гуманитаристике в целом.

2.7 Старт и финиш: дильтеевские биографии Шлейермахера и Гегеля

Несколько «спрямляя» творческий путь самого Дильтея, но не греша против логики этого пути, можно отметить, что взлет научной карьеры и последний ее «звездный», неожиданный для многих поворот связан у философа именно с биографическими штудиями. Стартовая точка, с которой началась широкая известность Дильтея, - биография Шлейермахера, написанная в 1870 году [53]. А в 1905 году зрелый мастер завершает биографическое исследование о молодом Гегеле, обнаруживая «молодость» собственной мысли, ее способность к новым и неожиданным поворотам [52].

«Жизнь Шлейермахера» стала результатом работы над архивом ученого. Дильтей приводил его в порядок сначала вместе с хранителем архива Людвигом Йонасом, зятем Шлейермахера, а затем самостоятельно. Шлейермахеру было посвящено конкурсное сочинение «Герменевтическая система Шлейермахера в ее отличие от предшествующей протестантской герменевтики» [14], за которое 27-летний исследователь получил двойную награду, были отмечены обширность материала и глубина анализа. На примере анализа творчества Шлейрмахера и предшествующей ему традиции Дильтей еще в 1860 году формулирует центральную для гуманитарных наук проблему конституирования их предмета. Одним из ведущих в исследовании становится понятие «внутренней формы» («внутренней мысленной формы»), призванное объяснить единство произведения и замысла автора. Можно предположить, что размышления над «внутренней формой» во многом спровоцировали пристальный интерес Дильтея к биографической составляющей авторского замысла и далее к биографии творческой личности в целом.

После выхода биографии Шлейермахера Дильтей писал в письме к В.Шереру: «Ее замысел - в том, чтобы объяснить одного мыслителя исходя из существенного направления данного культурного периода посредством точного исследования генетических рядов. Другой же стороной этого замысла будет - подвергнуть проверке ценность его взгляда на мир и на жизнь, во-первых, научным путем, а во-вторых, посредством определения места, которое занимает волевое и душевное устремление этой культуры в целом европейской эволюции» (См.: [40, с. 50]). Уже в этой ранней работе появляются понятия, которые Дильтей будет продумывать и обосновывать всю свою жизнь: «внутренний опыт», «переживание», «внутреннее существо». Как подчеркивает Н.С. Плотников в первом дильтеевском опыте биографического исследования «внутренний опыт», «переживание» - не проникновение в «душу» автора, а синоним стянутости комплекса жизненных и мыслительных взаимосвязей в точку индивидуальной жизни автора, доступную рефлексии исследователя. (См.: [40, с. 51]. Здесь уже представлена попытка построения комплекса идейных взаимосвязей из полноты исторического контекста индивидуального творчества - это ключевая проблема программного «Введения в науки о духе». Получает историческую и биографическую экспликацию философский тезис о природе гуманитарного познания, исходящего из полноты человеческой жизни. Шлейермахер у Дильтея - не машина по производству идей, а творящая личность, находящаяся на перекрестке духовных движений его эпохи. И задача биографической реконструкции при таком подходе - выявление сопряженности индивидуума с той констелляцией идей, текстов, личностей, событий, что образует его собственный мир. Кстати, самым первым откликом на работы Дильтея за пределами Германии стала рецензия М.М. Стасюлевича в «Вестнике Европы» на «Жизнь Шлейермахера» [46]. Так с рефлексии над биографическим произведением Дильтея начинается история дильтееведения в России.

Углубленные биографические штудии, превращение биографии в научный жанр, выявили недостаточность только историко-биографического анализа. Разраставшийся объем материала требовал уточнения категориальных взаимосвязей, выхода на теоретико-методологический уровень. Отвечая на эту потребность, Дильтей пишет свои фундаментальные труды о специфике «наук о духе». Представленные в них философские обобщения приводили к необозримому расширению исторической и историко-биографической базы. Так и работал Дильтей, «бросаясь» от биографии Шлейермахера к теории гуманитарных наук и обратно, вновь углубляясь в конкретные исследования. В этом смысле собственное творчество ученого можно вслед за Н. Плотниковым [40, с.51] обозначить как «синтез истории и систематики». Этот синтез - некая творческая константа для Дильтея. Так после биографической «Истории молодого Гегеля» ученый осуществляет все более обширные проекты: «Исследования по истории немецкого духа» и «История развития гуманитарных наук в эпоху Ренессанса и Нового времени». Синтез подобного рода мы наблюдаем и в творческой биографии другого выдающегося гуманитария М.Ю. Лотмана (мы лишь уточним составляющие этого синтеза: «биографическое - структурно-семиотическое»). Он также совершал «челночное» движение - от конкретных биографических исследований («Сотворение Карамзина», например) к обобщающим теоретическим трудам по семиотике культуры.

Одно из самых значительных воплощений «синтеза истории (биографии) и систематики» у Дильтея - переосмысление творчества Гегеля, своего рода «переоткрытие» Гегеля. В 1899-1900 года Дильтей становится инициатором конкурса на тему: «История эволюции гегелевской системы» с использованием рукописей философа, хранящихся в Королевской Библиотеке Берлина. В поле исследования должен был попасть весь комплекс жизненной работы мыслителя - черновики, письма, наброски, фрагменты произведений. Дильтея не удовлетворили итоги конкурса, и он сам пишет «Историю молодого Гегеля» (1905).

Дильтей ставит перед собой задачу рассмотреть метафизику Гегеля и всю его систему в целом как один из исторических способов интерпретации жизни. В основе геглевского жизне- и мыслетворчества Дильтей усматривает «метафизическое переживание» - чувство единства и даже сродства всего человечества, человека и природы, человека и божественного начала, проявляющегося себя в мире через любовь. Рассмотренное биографически, оно находится в некоем порядке предшествующих переживаний, приводящих к философскому переживанию, благодаря которому в них постигается всеобщий факт. Таким образом, Дильтей вводит понятия «метафизическое переживание» и «философское переживание». В теоретической проработке этих понятий нуждается жанр «интеллектуальной биографии», позволяющий представить конкретное воплощение и даже создать своего рода типологию метфизических и философских переживаний. Энергия переживания, соединенная с особой способностью усматривать в переживании всеобщий факт составляет «гений метафизика», подчеркивает Дильтей. Гегель и был для него «гением метафизики» не только с рационально-логической, но и с жизненной (в дильтеевском понимании) точки зрения.

Такое переживание всеединства сущего Дильтей назвал «мистическим пантеизмом». Эта формула произвела переворот в понимании Гегеля, которого считали чистым логицистом. Как подчеркивает Н. Плотников в работе «Молодой Гегель в зеркале исследований», биографический труд Дильтея открыл путь к возрождению гегельянства [41, с. 33]. Биографические штудии совершили концептуальный переворот - это еще один вариант синтеза истории и систематики. Мэтр гегельянства 20 века Герман Глокнер признавал, что оживление гегельянства берет свое начало не в расчетливо системной монографии Куно Фишера, а в гениально современном юношеском образе, который мастерски изобразил Дильтей (См.: [41, с. 35]).

Обращение к биографии Гегеля было не просто стечением обстоятельств, оно также проявление указанного нами синтеза. На позднем этапе творчества Дильтей делает свой философский выбор в пользу гегелевского идеализма. Как мы уже указывали, он рассматривает объективный дух как самостоятельный предмет гуманитарных наук, почти отождествляя категории «жизнь» и «дух». Однако, очень важно, что «жизнь» для Дильтея остается - и не «духом», и не «материальным». Это одна из фундаментальных идей «философии жизни». Отказываясь в начале своего научного пути от спекулятивной метафизики, ученый вернулся к ней в обосновании методологии гуманитарных наук. Замкнулся круг идейный и проблемно-тематический - от биографии Шлейермахера к жизнеописанию молодого Гегеля.

2.8 Биографический подход и «биографическое» самого Дильтея

Для более полного понимания сути дильтеевского варианта биографического подхода в гуманитаристике значимы моменты собственной биографии ученого и его автобиографической рефлексии. Обращение к жизни самого Дильтея также дает повод для осмысления специфики научного жанра «интеллектуальной биографии».

Круг тем и проблем собственных исследований очерчивался под воздействием глубочайших внутренних предпочтений, которые достаточно сложно вычленить вне обращения к биографическому контексту. Тут поможет знание не столько внешних жизненных обстоятельств, сколько ключевых моментов «внутренней» духовной биографии. Так, отход Дильтея от первоначальных тем - философии и богословия Александрийской школы, отцов церкви, ранней схоластики к теоретическим проблемам гуманитаристики и обоснованию «наук о духе» - часто объясняется внешними причинами: чрезвычайное переутомление при работе с латинскими и древнегреческими источниками, грозившее подорвать здоровье. Однако есть и внутренний духовный импульс для такой переориентации. О нем пишет Г. Миш в своем биографическом исследовании о молодом Дильтее, ссылаясь на его дневники. В. Дильтей признается: «Я тщетно пытаюсь пробудить жизнь в этом совершенно чуждом материале и не знаю, удастся ли мне когда-либо вновь оживить дух той эпохи - это всегда меня удивлявшее неверие в человеческую природу в ее здоровой уравновешенности, это ненавистное мне до глубины души (курсив мой - И.Г.) влечение к потустороннему и сверхчувственному знанию, эта совершенно непонятная (курсив мой - И.Г.) мне сектантская жизнь» (См.: [56, с. 153; 40, с. 33]).

Это признание внутреннего интеллектуального и духовного отторжения от религиозного трансцендентализма на страницы объемных трудов Дильтея не попало, его можно вычитать между строк, но документальное подтверждение мы получаем, лишь обращаясь к автобиографическому материалу.

Еще одно значимое автобиографическое признание сделано Дильтеем в юбилейной речи по поводу своего 70-летия, символично названной «Сон». «Окидывая взором мою жизнь, я с благодарностью должен признать счастье, пережитое мною. Прежде всего, мне было дано пережить исполнение стремления моей юности - единение нашего горячо любимого немецкого народа и свободное преобразование его жизненных порядков. Затем - самое близкое мне, возможность следовать внутреннему стремлению к созерцанию и наблюдению мировой жизни» [20, с. 112]. В этой краткой самохарактеристике обнаруживается и методологическая установка: индивидуальная жизнь во взаимосвязи с жизнью исторической, но через смыслы сознательно избранные и сформированные самим индивидом.

У интеллектуала есть еще одна обязанность перед жизнью - выразить ее. Интеллектуальный автобиографизм - способ манифестации этой выразимости. Н. Плотников приводит запись из дневника молодого В. Дильтея, только что закончившего университет в Берлине: «Моя жизнь простиралась передо мной как ряд вводных предложений, смутных и ясных, смысл которых был в том, что мое призвание - постичь внутреннее существо религиозной жизни в истории и дать его убедительное изложение в нашу определяемую государством эпоху» (Цит по: [40, с. 32]). Осознанно или неосознанно Дильтей в акте автобиографической рефлексии формулирует важнейшую для своего последующего творчества идею «выразимости жизни» и возможности ее «текстуального» представления: моя жизнь как ряд вводных предложений, конституирующих смысл жизни. А смутный и неясный характер многих «артикуляций» жизни - это своеобразный вызов жизни, вызов, заставляющий интеллектуала постоянно искать, формулировать и реконструировать (через текст!) смысл, цель и значение жизни.

Имеет автобиографическую глубину и очень важная для Дильтея мысль о том, что любая философская система - это лишь вершина айсберга, а его «подводная часть» - личное общение с единомышленниками и оппонентами. Известно, какую огромную роль сыграла в жизни самого ученого многолетняя дружба, «родство душ» и интенсивнейшее интеллектуальное общение с графом Паулем Йорком фон Вартенбургом, именно ему посвящено «Введение в науки о духе». После смерти графа Йорка Дильтей признавался, что никакое философствование уже не вызовет в нем прежнего интереса, ибо он теперь не сможет поделиться мыслями и идеями со своим другом и alter ego (См. [40, с. 47]). Частично результаты этого общения нашли выражение в переписке обоих мыслителей. Благодаря Хайдеггеру она стала манифестом нового понимания философии и истории (См.: [47]). Высказывалось и крайнее мнение, что Дильтей - лишь бледная «академическая тень» блестящего дилетанта графа Йорка. В целом же плодотворное творческое общение оказалось «подводной» частью интеллектуального айсберга, однако без биографической реконструкции этой скрытой части сама философская система Дильтея и питающие ее импульсы не будут поняты.

Еще одна проблема «интеллектуальной биографии» встает в связи с творчеством Дильтея и его осмыслением ближайшими последователями и потомками. О ней пишет автор самой подробной русскоязычной биографии ученого Н.Плотников. По его мнению, в случае с Дильтеем очень ярко проявилось часто встречающееся искажение творческой эволюции мыслителя (не обязательно мыслителя - любой творческой личности, внесшей значительный вклад в развитие науки и культуры).

Ближайшие ученики и последователи Дильтея Г. Миш и Б. Гротгейзен представили его творческую эволюцию как путь от психологии к герменевтике, от проекта дескриптивной психологии к учению о пониманию форм объективного духа. Н. Плотников выступил против этой схемы, которая была канонизирована вопреки ее явному несоответствию текстам Дильтея: (о психологии ученый говорит в поздние годы, а о герменевтике писал и в ранние). [40, с. 57]. Эта же искаженная схема затем представлена у Гадамера.

Российский исследователь объясняет изменение «оптики восприятия» следующими причинами. Ученики Дильтея, присоединившись к нему в поздний период его творчества, склонны были видеть весь комплекс его исследований в свете поздних работ, с которым знакомились еще в процессе их возникновения. Ранние работы воспринимались ими как предварительные ступеньки окончательной концепции. Этим, по-видимому, можно объяснить то, что издатели сочинений Дильтея Г. Миш, Г. Ноль и Б. Гротгейзен особое внимание уделили публикациям позднего периода («Фрагменты поэтики», дополнения к «Возникновению герменевтики», фрагменты продолжения «Построение исторического мира в науках о духе»), а тексты из неопубликованного второго тома «Введения в науки о духе», почти готовые к печати, использовались лишь для цитат. Следующее поколение исследователей начинает читать Дильтея с «начала», с «Введения…» и восстанавливает линию преемственного развития от первых биографических штудий, работ по методологии гуманитарного знания к поздним сочинениям «герменевтического» периода. (См.: [40, с. 191]).

Такое изменение оптики восприятия при смене поколений - не исключение. В немецком идеализме импульс к развитию философских позиций учеников и современников Канта дали его поздние работы. Фихте Шеллинг, Шиллер и Гегель первым делом знакомились с сочинениями «Религия в пределах только разума, «Критика способности суждения» и «Метафизика нравов», проявляя второстепенный интерес к «Критике чистого разума». Напротив, неокантианцы, приступившие к интерпретации Канта, когда непосредственные связи с кантовскими современниками уже оборвались, в центр поставили «Критику чистого разума» и теоретико-познавательные работы.

Такого рода искажения и аберрации в восприятии творческой биографии могут стать предметом гуманитарного исследования с точки зрения конкретной исторической обусловленности, причин и смысла подобных смещений.

2.9 Технология и конкретная методика биографического исследования

Дильтей формулирует не только общие черты биографического подхода в «науках о духе». У него мы находим элементы технологии и конкретной методики биографического исследования. Выдвинутый Дильтеем лозунг «от книг к человеку», пристальное внимание к лаборатории мысли сопровождались конкретными шагами по изданию черновиков, маргиналий, набросков, фрагментов сочинений, переписки и других документов жизни выдающихся немецких мыслителей. Дильтей в 1889 году выступил с идеей создания литературных архивов и способствовал институциализации этой деятельности. Кроме «романтической», он получил еще и «позитивистскую прививку» и всегда требовал эмпирической обоснованности в гуманитаристике. Дильтей рассматривал философские системы как вершины огромного айсберга интеллектуальных движений, литературной полемики, личных контактов. Как мы уже отмечали, ученый рассматривал человека как «основополагающую материю» истории. В связи с этим он наделяет высокой ценностью непосредственные «интимные» проявления жизни - рукописи, письма, личные документы.

В статье «Литературные архивы и их значение для изучения истории философии» он подчеркивал: «Чем величественнее жизненное дело человека, тем глубже корениться его духовный труд в земном царстве хозяйства, нравственности и права его эпохи и тем многообразнее и живее тот обмен светом и теплом, в котором он взрастает. В такой тонкой глубокой взаимосвязи даже самый незначительный листок бумаги может стать элементом причинного познания. Законченная книга сообщает очень немногое о тайне своего возникновения. Планы, эскизы, наброски, письма, - все, в чем дышит жизнь личности, - так же как и рисунки, могут рассказать больше, чем готовые картины» [16, с. 128]. И еще одно замечание Дильтея, очень важное с точки зрения специфики биографического метода в гуманитарном исследовании и соотношении его с теоретическими моделями. Ученый подчеркивает, что «…ни об одном листе бумаги, если он попадет в верные руки, нельзя будет сказать наперед, что он нам поведает» [Там же]. В современной гуманитаристике, в частности, в социологии (с позиций «качественной» методологии) и антропологии, при изучении «личных документов», как правило, налагается запрет на предварительную теоретизацию и генерализацию (требование «обоснованной теории»). Исследователь должен внимательно и непредубежденно вслушиваться и всматриваться в документ, который может сообщить нам нечто непредсказуемое, быть осторожным с обобщениями. Именно об этом, как нам представляется, говорит Дильтей, правда пока лишь на уровне краткого комментария, не разворачивая эту мысль подробно.

Здесь стоит еще раз упомянуть о дильтеевском замысле создания «историографии духовных движений». Вариант, который мы рассматривали ранее - представление духовной жизни нации и культуры как взаимосвязи поколений (своеобразная «вертикаль»). Другой вариант - изучение духовных движений в их «горизонтальном измерении», в их укорененности в конкретной исторической и культурной ситуации, где во многом снимается деление на «выдающихся» и «второстепенных». Говоря современным языком, второй вариант - это «плотное («насыщенное описание») (К.Гирц) «обжитого пространства» культуры.

В основе концепции «историографии духовных движений» лежит представление о том, что «…в самом человеке следует искать то единство, с помощью которого мы измеряем ход духовного движения. …Естественная единица наглядного измерения истории духовных движений дана самим течением человеческой жизни» [16, с. 128]. В центре внимания оказывается «жизненный путь отдельного человека», «возраст жизни», «поколение», значимы любые «интимно-жизненные подробности». Поэтому такая историография неотделима от биографического подхода. А для самого биографического подхода наиболее существенным оказывается «эволюционно-историческое» рассмотрение отдельной значительной личности. «Решение этой биографической проблемы не уступает по значению и сложности и самой крупной исторической задаче. Ибо именно в биографии постигается основной элемент всякой истории» [16, с. 129].

Дильтей говорит, правда лишь в самом общем приближении, о возможности формализации биографических исследований и представления их результатов в графической форме: «Опыт графического изображения то удлиняющихся, то укорачивающихся жизненных линий впервые, …проделал физик и философ Пристли в своей „Chart of Biography”. Поггендорф использовал ее для изображения жизненных линий в истории точных наук (1835). И все же этот пример…остался без достойного продолжения» [16, с. 128].

Дильтей представил методику воплощения своего тезиса: «от книг к человеку». Возвратиться от книг к человеку - значит постичь жизненную силу и этапы развития творческой личности. Для этого понадобиться совокупность всех дошедших до нас книг его эпохи. Здесь следует обратиться от известных писателей к забытым, затем отыскать следы всех элементов этой взаимосвязи книг. В работе «Литературные архивы…» формулируются также общие требования к научной биографии: правдивость книги, прозрачность мысли и отражение в письменной форме существенных частей данного исторического процесса. Только выполнение всех этих условий придает фрагменту истории, связанному с конкретной личностью, научность и законченность. Дильтеевская формула: правдивость книги, прозрачность мысли, передача сущностного содержания конкретной исторической эпохи - императив для научной биографии. Одновременно строгая научность и документальная обоснованность не должны быть самодовлеющими, Автор биографии сквозь письма и документы должен ощутить дыхание личности. И только в этом случае можно говорить о научной гуманитаристике.

Дильтей фиксировал плачевное состояние архивов даже самых выдающихся деятелей немецкой культуры. Он неоднократно отмечал с горечью, что бумаги Канта не раз оказывались в бакалейной лавке и использовались для заворачивания кофе и селедки. Между тем «…историю развития Канта может написать лишь тот, кто среди книг и рукописей Канта и его современников чувствует себя как дома» [16, с. 133]. Дильтей указывает, что именно Кант одним из первых четко сформулировал задачу «понять автора лучше, чем он понимал себя сам». Такое понимание может быть достигнуто лишь в постоянно обновляющемся сопряжении исторической ситуации, в которой осуществлялась мысль выдающегося человека со всеми материалами его мыслительной работы.

В «Описательной психологии» Дильтей подчеркивает важность обращения к биографическому материалу - документам, дневникам, письмам - для выяснения генезиса определенных форм духовной жизни, в частности, поэтического воображения или религиозности: «Так, например, чтобы изучить природу воображения, мы сравниваем показания истинных поэтов о происходящих у них в душе процессах с поэтическими произведениями. Что за богатый источник для понимания загадочных процессов, из которых возникает религиозная связь, заключается в том, что нам известно о Франциске Ассизском, святом Бернарде, и в особенности о Лютере!» [18, с. 52].

Вместе с тем, обработка комплекса личных документов, воспоминаний создает лишь материал для интерпретации. Только изнутри самого биографического подхода и присущей ему методики невозможно определить принципы отбора материала, в содержание которых включается знание «комплекса воздействий» - государства, религии, культуры, на фоне которых выступает индивидуальность. В этом смысле «откат» Дильтея к Гегелю и разработка собственной концепции «объективаций духа» получает дополнительное объяснение и с точки зрения границ, пределов индивидуализирующих стратегий.

Дильтей предлагает также урегулировать правовой порядок хранения рукописей и порядок учреждения личных архивов. «Чтобы действительно стать притягательным местом для семейных бумаг, они (архивы - (И.Г.)) должны предоставить серьезному семейному чувству все мыслимые гарантии…Они также могут удовлетворить справедливое семейное чувство пиетета, «закрыв» на первое время, как предосудительные материалы, так и те, что могут быть неправильно поняты». [16, с. 136]. Функционирование в обществе «личных бумаг» биографического и автобиографического свойства - очень важная проблема, которая тесно связана с конкретно-исторически обусловленными морально-нравственными основаниями и представлениями о соотношении приватного и публичного. Здесь биография и предстает в полной мере именно как социокультурный феномен. Дильтей, который непосредственно имел дело с такого рода документами еще со времен работы над архивом Шлейермахера, прекрасно осознавал важность данной проблемы и понимал, что без организационных и правовых институций, без правовых гарантий с их стороны, биографические материалы, черновики, рукописи вряд ли смогут войти в научный оборот «наук о духе» в полной мере. Между тем, без таких материалов, гуманитаристика во многом лишается своей исторической почвы.

Проблема морально-правовых гарантий и организационных условий для функционирования в обществе, в том числе и в научном сообществе, «личных бумаг», документов «историй жизни» - одна из важнейших междисциплинарных проблем, объединяющая исследователей различных направлений. Ее очень остро в середине 20 века поставил Филипп Лежен - французский культуролог, литературовед, писатель, один из самых известных исследователей жанра автобиографии (См.: [33]). Он - инициатор конкурсов автобиографий и дневников, один из учредителей французской Национальной Ассоциации в защиту автобиографии и автобиографического наследия, которая на нынешний момент располагает гигантским рукописным и медиа-архивом, выпускает журнал «Все беды от Руссо». Филипп Лежён выступил с идеей автобиографического соглашения, столь необходимого, по его мнению, современному западному миру. В 1980 в работе “Автобиографическое соглашение” он поставил свой проект в один ряд с Декларацией независимости, заявив, что автобиография, право писать о себе и своей жизни -- одно из неотъемлемых прав человека. Однако тот же Лежён показал, что в «пространстве автобиографии» существует множество опасностей. Одна из них - вторжение в частную жизнь. Ведь создатель автобиографического текста неизбежно вовлекает в свое личное пространство множество людей, которые вовсе не хотят, чтобы их тайны, секреты, да и просто «мелочи жизни» стали всеобщим достоянием. Лежён пишет: «С автобиографическим соглашением не шутят. Оно включает текст в данность человеческих отношений, приводит во взаимодействие внутренний суд (совесть) и суд внешний (правосудие), задушевное и социальное, опирается на понятие правды (понятие свидетельства), связывает между собой права и обязанности» [33, с. 120].

Во времена Дильтея проблема биографического и автобиографического «соглашения» еще не приобрела присущую ей сегодня остроту. Тем не менее, В. Дильтей эту проблему увидел и сформулировал задачу создания правовых гарантий для существования в обществе и возможностей использования биографических материалов, что неизбежно влечет за собой необходимость сформулировать и «этический кодекс» ученых-гуманитариев, использующих такие материалы.

2.10 Значение Вильгельма Дильтея. Непрочитанный мыслитель

Несмотря на то, что у Дильтея мы можем обнаружить элементы методики биографического исследования, вряд ли мы найдем ответ на вопрос, как именно ими пользоваться. Ученый и здесь формулирует лишь общие правила и установки. Это справедливо и в отношении всего его «наукоучения». Как подчеркивает А. Доброхотов, Дильтей гениально декларировал новооткрытый им методологический подход к «наукам о духе». Однако, если мы обратимся к его главным трудам с вопросом, как, собственно, этим дильтеевским методом пользоваться, ответа мы не найдем. Его скорее надо искать у тех философов, которые имели жизненное и историческое время для сбора дильтеевского “урожая” [22]. Он говорит, прежде всего, о Хайдеггере и Гадамере, которые хоть и критиковали Дильтея, но, тем не менее, очень многое у него позаимствовали.

М. Хайдеггер посвящает В. Дильтею свои «Кассельские доклады» (1925 года), объединенные названием «Исследовательская работа Вильгельма Дильтея и борьба за историческое мировоззрение в наши дни» [47]. Он признает, что Дильтею принадлежит центральное место в философском обосновании «действительности человеческой жизни» и исторического мировоззрения. Хайдеггер подчеркивает, что у Дильтея историческая действительность есть само человеческое существование, а структуры истории совпадают со структурами индивидуального бытия в мире. В «Кассельских докладах» представлен и биографический очерк, посвященный основным вехам жизни и творчества Дильтея. М. Хайдеггер разделяет внешнюю сторону биографии и внутреннюю жизнь ученого, подчеркивая, что духовный мир Дильтея был его настоящим существованием: «Жизнь Дильтея с внешней стороны лишена событий. Наличествует внутренняя жизнь и все то, что живо в вопросе, который задает философ» [47, с. 121]. Биография философа в такой интерпретации полностью укладывается в «кантовский» канон, ставший нормативным: ровное течение «внешней биографии», драматизм и напряженность - внутренней. С точки зрения Хайдеггера, глубочайший внутренний импульс «духовной биографии» Дильтея - борьба между верой и знанием. В этой борьбе он на стороне знания, посюсторонности. С категорическим приоритетом «посюсторонности», утверждаемым Хайдеггером в отношении Дильтея, вряд ли стоит соглашаться. Как нам представляется в основе такой «посюсторонности» лежит не всегда осознанный трансцендентализм. Даже в ранние «анти-гегелевские» годы Дильтей разделял со своим учителем Тренделенбургом «фундаментальную этико-религиозную гипотезу», согласно которой природа нашего духа не является заблуждением, и Бог не лжет. (См. об этом: [26, с. 130]). Более точна другая мысль Хайдеггера: Дильтей отказывается от завершенности, от окончательных результатов, всегда и везде довольствуется тем, что может начинать и брать пробы - «только чтобы исследовать и «умереть в странствовании»» (См.: [47, с. 122]). Специфика внутренней духовной жизни - «ничего законченного, все в странствии и в пути» отразилась и на фактах внешней биографии. Хайдеггер пишет о манере Дильтея публиковать свои труды и давать им названия. Почти все произведения «застряли» на 1 томе, а большинство названий - это «Идеи к…», «Опыты о..», «Материалы к…». Все предварительное, ничего законченного - таково внешнее выражение «духовного странствования».