Биография: силуэт на фоне Humanities (Методология анализа биографии в социогуманитарном знании)

В целом данную проблематику В. Подорога рассматривает на примере творчества обэриутов, увидевших мир в «мерцании» между смыслом и абсурдом. Философ начинает с очень странной, почти абсурдной и «бредовой» фразы: «мир мерцает как мышь», мышь, «бегающая по камню». Как и зачем сравнивать бесплотное, эфирное мерцание и телесную до омерзения мышь? Намек на возможное понимание автору данного исследования дает понятие «живая смертная плоть смысла» М. Бахтина и уже упомянутый в разделе о нем пассаж Ж.Деррида: «между слишком живой плотью буквального события и холодной кожей понятия пробегает смысл» [33]. Смысл в точке индивидуальной жизни одновременно «плотен» и «бесплотен» и именно потому «мерцает как мышь».

Отметим, что В. Подорога фокусирует подобного рода онто-антропо-гносеологические конструкции вокруг феномена биографии и автобиографии. Именно в этой установке, названной им также «аналитической антропологией» он разрабатывает проект «авто-био-графии», предлагая более «онтологичный» язык анализа автобиографического дискурса, описания индивидуальной «истории жизни» как становления экзистенциального опыта во времени» [78, с. 7-8]. При разработке такого понятийно-категориального языка должны быть учтены и положения концепции Лотмана, коль скоро уже состоялось случайное и одновременно имеющее основания совпадение в применении такого «эксклюзивного» понятия-метафоры как «мерцание» по отношению к «Я» в автобиографической перспективе.

4.7 Мифологизация в автобиографии и биографии

Более подробно следует остановиться на мифологизации - одном из самых значимых механизмов культуры, находящим в биографическом/ автобиографическом яркое воплощение. «Миф всегда говорит обо мне» [55, с. 278], - подчеркивает Ю.Лотман, обозначая возможность сближения мифа и биографии. Он также вписывает мифологическое в контекст «собственных имен». «Система собственных имен образует не только категориальную сферу естественного языка, но и его мифологический слой» [69, с. 20].

Мифологизацию собственной или чужой жизни можно рассматривать наряду с уже отмеченными нами «романизацией» и «театрализацией» жизни. Однако здесь речь идет о большем. Через «отождествление жизненных ситуаций с мифологическими, а реальных людей с персонажами мифа или ритуала» осуществляется «первичное кодирование», а оно, в свою очередь, лежит в основе «семиотического моделирования культуры» как такового, считает Ю.М. Лотман [55, с. 199]. Он говорит о необходимости «посредующего кода» между жизненным объектом (биография как жизнь) и ее отображением (биография/автобиография как текст). Именно наличие «посредующего кода» обуславливает многообразие и часто кардинальное несовпадение «изображений», «полотен» жизни, их тесную «привязку» к конкретной культурно-исторической ситуации. На разных этапах развития культуры в различных ее национальных вариантах таким посредующим кодом может быть ритуал, этикет, историческое повествование, театр и т.д. Таким образом, театрализация в данном случае существует не наряду с мифологизацией, а как специфический вид культурного кодирования, благодаря которому миф репрезентирует себя. «Такое кодирование оказывает обратное воздействие на реальное поведение людей в жизненных ситуациях», «осуществляется постоянный обмен кодами между театром и реальным поведением людей [55, с. 199, 200]. Это важное положение своей концепции Ю.М. Лотман не единожды подтвердит конкретными исследованиями (См.: [66, 68]).

К мифологизации собственной жизни-автобиографии обратился М. Лейрис, классик европейского автобиографического письма и глубокий исследователь биографического дискурса в культуре. Ф.Лежен - еще один крупнейший исследователь биографического жанра, убежденно говорил о том, что 21-й век будет для биографистики, автобиографистики, а возможно, и для литературы в целом «веком Лейриса» [106]. Мишель Лейрис в упомянутом уже «Возрасте мужчины» [49] неразрывно связывает свою жизнь с мифом, рассматривая ее в самой глубокой основе как воплощение библейского мифа о Юдифи и Олоферне. Он никогда не переставал чувствовать себя Олоферном, вернее, головой Олоферна, лишенной тела, но не лишенной способности говорить. Фатальные и спасительные следствия такого рода автобиографической мифологизации - основной мотив и смысловой инвариант «Возраста мужчины».

Опыт жизни-автобиографии Мишеля Лейриса может быть осознан в свете еще одного положения концепции Лотмана: символ - это ген сюжета [55, с. 220]. «Первым звеном порождения текста можно считать возникновение исходного символа, емкость которого пропорциональна обширности потенциально скрытых в нем сюжетов» [55, с. 214]. Напомню, мы сопоставляли лотмановское и дильтеевское понимание неизбежности смысловой дискретизации потока жизни (через «воспоминание», представляющее жизнь в дискретных «мгновениях» у Дильтея и через «осюжетивание» у Лотмана). Теперь через символ как «ген сюжета» Лотман указывает не на сужение-дискретизацию, а на возможность «расширения» - через обширность потенциально скрытых в символе сюжетов. О «расширяющем» действии мгновения в своей модели говорит и Дильтей: «мгновение, ставшее прошлым, появляется в качестве воспоминания, которое обладает свободой расширения своей сферы» (курсив мой - И.Г.) [33, с. 137]. Такое совпадение исследовательских мотивов у Дильтея и Лотмана делает возможности сопоставления еще более продуктивными, а полем таких сопоставлений может стать биографический и автобиографический дискурс. Тем более, оба автора уделили самое пристальное внимание феноменам биографии/автобиографии и биографического/автобиографического письма.

Идея «исходного символа» и потенциально скрытых в нем сюжетов относится не только к тексту, но и к жизни, основания для такого соотнесения мы с опорой на подходы Ю.Лотмана, выше уже обозначили. Здесь мы сделаем лишь одно существенное уточнение. С точки зрения ученого, структура символа той или иной культуры образует систему, изоморфную и изофункциональную генетической памяти индивида [55, с. 249].

Мифологический символ в большей степени, чем какой-либо другой, может быть «исходным», потенциально неисчерпаемым в своей сюжетной развертке. Однако, с точки зрения Лотмана, наличие мифа-символа, в свете которого осуществляется проживание и осмысление жизни - еще не повод для фатализма. Символ лишь определяет «пучок возможных сюжетных ходов, но не предопределяет, какой из них будет выбран» [55, с. 215]. Источник свободы «жизни-в-мифе» - неисчерпаемость потенциальных смыслов символа, своеобразный «смыслопорождающий резерв», с помощью которого символ может вступить в неожиданные связи.

Исходный символ, встроенный в жизнь-биографию выполняет еще одну задачу - он «вписывает» индивидуальную жизнь в культурно-исторический континуум, служит механизмом культурой преемственности. Лотман отмечает, что символ - «посланец» других культурных эпох, напоминание о вечных основах культуры, он не дает культуре распасться на изолированные хронологические пласты. Одна из важнейших задач исследования социокультурных оснований феномена биографии - выявление индивидуально-личностной вариативности, в которой реализуют себя инварианты и универсалии культуры, ее исходные мифы и символы. В этом смысле мифологизация собственной биографии выглядит вполне объяснимой и почти неизбежной.

Ю. Лотман отмечает, что миф персонален, номинационен, тесно привязан к набору типичных сюжетных ситуаций. А мир, увиденный через призму мифологического сознания должен казаться составленным из объектов однократных, поскольку представление о многократности вещей подразумевает включение их в некоторое общее множество, т.е. наличие уровня метаописания, который отсутствует в мифе. [69, с. 61]. Расставляя акценты таким образом, Ю. Лотман приближает миф к индивидуальному полюсу культуры, это дает возможность осмысливать автобиографию в терминах создания собственного мифа. О том, что миф фиксирует не принцип, а случай-ситуацию пишет и М. Элиаде в своей работе «Космос и история» [103, с. 62-64]. Он стремится показать, что инварианты культуры (культурные архетипы) являются в конечном итоге устоявшимися, отложившимися в культуре, в мифе, в истории итогами, результатами образцовых ситуаций действия личностей (героев). Это еще один дуализм культуры, явленный в мифе: инварианты-архетипы - случай-ситуация.

Мифологическая составляющая имеет важнейшее значение и в работе биографа. На это Лотман вместе с Успенским указывает, осмысливая биографию Н. Карамзина [70]. Трактовка роли великого деятеля в общественном сознании двояка; можно выделить исторический и мифологический подходы. Исторический подход ориентирован на установление «корней» и «истоков». Мифологический - исходит из представления, что новатор, зачинатель традиции не имеет предшественников, а все его деяния - результат индивидуальных усилий и личной энергии. Допускаются лишь «предтечи», «ранние пророки, провозглашающие пришествие. Каждый из этих подходов склонен отрицать предыдущий. Лотман и Успенский настаивают на важности учета двух трактовок - и исторической, и мифологической, считая, что историко-культурная реальность раскрывается лишь в свете двойной перспективы исторической и мифологической интерпретаций. Так, к примеру, Петр Первый и Н. Карамзин могут быть в равной мере представлены как новаторы-демиурги, и как новаторы-практики. Мифологический аспект не может игнорироваться уже потому, что сами возникающие в ту или иную эпоху мифы являются определенной историко-культурной и историко-психологической реальностью. Роль мифологических элементов возрастает в тех случаях, когда установка на «биографическую легенду» входит в код эпохи (См.: [70, с. 525]). Используя эту двуединую схему оценки роли выдающегося деятеля общественным сознанием, не стоит абсолютизировать связку «мифологическое-новаторство» - «историческое-преемственность».

Таким образом, Лотман рассматривает механизмы мифологизации в биографии на двух уровнях - на уровне индивидуально-личностном и с позиций культурных кодов, массового сознания эпохи, поколения и т.д.

4.8 К специальным проблемам жанра биографии и биографического подхода. «Право на биографию»

Ряд работ Ю. Лотмана непосредственно посвящен специфике биографии как социокультурного феномена и биографическому подходу в гуманитаристике. В этом контексте мы проанализируем статьи «Литературная биография в историко-культурном контексте» и «Биография - живое лицо» [54, 58].

В работе «Литературная биография…» обосновывается тезис о социально- исторической обусловленности биографического дискурса и в связи с этим ставится вопрос о корреляции: «тип культуры» - «модель биографии». Лотман разводит «внебиографическую» жизнь и биографическую - вторая пропускает случайность происходящего сквозь культурные коды эпохи, порождая «событие» и «событийность». При этом культурные коды не только отбирают релевантные факты из всей массы жизненных поступков, но и становятся программой будущего поведения, активно приближая его к идеальной норме. (Именно этому аспекту уделяет особое внимание Д. Бетеа).

Лотман пишет о «праве на биографию» в той или иной культуре. В каждом обществе вырабатываются свои модели «людей с биографией» и «людей без биографии». Задача исследователя - проследить от чего зависят такие модели. Кроме того, актуальным в контексте типологии культур будет выделение следующих оппозиций: «тот, кто дает право иметь биографию - тот, кто получает право иметь биографию», «тот, кто имеет биографию - тот, кто создает жизнеописание имеющего биографию» [58, с. 376].

«Право на биографию» как инвариант культуры определенной эпохи с позиций динамики культуры становится величиной переменной. С «культурой безмолвствующего большинства», как А.Я. Гуревич назвал Средневековье, сопоставим в данном контексте современную массовую культуру. «Простой человек», не имевший «права на биографию» сегодня его приобретает и буквально заполоняет своими «life-story» огромный сегмент информационного и культурного пространства. «Право на биографию» рядовой участник общественной жизни приобретает и в социогуманитарном знании. К его исповедям, «рассказам о жизни» пристально прислушиваются социологи, психологи, культурные антропологи и т.д., выявляя через эти «наивные» нарративы закономерности и тенденции социального и культурного развития. («Наивные» личные нарративы - одна из плодотворно разрабатываемых областей «качественной социологии» («гуманистической социологии» в трактовке В.В. Семеновой [88]). Это, в частности, работы Н.Н. Козловой, И.И. Сендомирской, В.В. Семеновой, [45, 46, 47, 90]. Более широкая концептуальная и тематическая основа для таких исследования - социология «повседневности». Один из вариантов разработки теоретико-понятийного каркаса в этом исследовательском русле - глубокий анализ термина «повседневная идеология», предпринятый украинским социологом И.М. Поповой в работе «Повседневные идеологии. Как они живут, меняются и исчезают [81]. «Повседневная идеология» понимается как определенное образование, соответствующее «повседневному сознанию» («реально функционирующему обычному сознанию»). В термине «повседневная идеология» фиксируется специфика ее формирования (в процессе непосредственной жизнедеятельности), особый вид упорядоченности и структурированности, а также определенные способы изменения (порождение, изменение, «перестройка» социальных представлений) (См.: [81, с. 8-9]). Именно в индивидуально практическом, «прижизненном» опыте людей следует искать разгадку того, почему рождаются, изменяются, исчезают идеологии, почему отторгаются активно транслируемые и настойчиво внедряемые идеи, подчеркивает И.М. Попова (См.: [81, с. 198-199]) . Этот индивидуальный «при-жизненный» опыт ярче всего зафиксирован в биографических, прежде всего автобиографических, документах. Представленные в них акты самоописания внутренне сущностно идеологичны: ««самоописание», «самонаблюдение», «самореференция», латентно присутствующие в любом познавательном акте, как раз и есть идеология» [81 с. 55]. Представленная концепция «повседневной идеологии» - одна из легитимаций внутри социогуманитарного знания «права на биографию» обычных людей, рядовых участников событий.

Ю.М. Лотман ставит вопрос о «праве на биографию» в достаточно парадоксальной плоскости, утверждая, что жизнеописание человека не всегда будет являться биографией. Каждая культура создает идеальный тип человека, чье поведение предопределено системой культурных кодов и норм. Соответственно жизнеописание может представлять собой свод общих правил поведения, соответствующий некой социальной роли и воплощенный в поступках отдельного лица. Лотман делает в рамках своего подхода разграничение между «жизнеописанием» и «биографией». В первом случае воплощается культурный тип, роль, норма, идеал/антиидеал. Во втором - неповторимо-личностные черты, свобода выбора модели поведения. Но есть и другой аспект, сближающий «жизнеописание» и «биографию». Он связан с проблемой культурной памяти. И «жизнеописание» и «биография» - это выбор в пользу человека «человека с биографией», чье имя и поступки сохраняются для потомков, вносятся в код памяти. При этом «отсекается» масса людей, жизнь и деяния которых не становятся предметом описания. Выявление причин и оснований, по которым происходит такая «биографическая» селекция - одна из важнейших задач социокультурного анализа.

Из всего комплекса таких оснований Лотман выбирает один фактор, который кажется ему наиболее существенным. «Что может объединить столь различные типы поведения, как…средневековый, ориентированный на идеальное выполнение нормы, …растворение в ней, и романтический, стремящийся к предельной оригинальности и уклонению от всякой нормы? Такая общность есть: в обоих случаях человек реализует не рутинную среднюю норму поведения…, а некоторую трудную и необычную, «странную» для других и требующую от него величайших усилий» [58, с. 366]. Инвариантным основанием оказывается необычность поведения, нарушающая общеобязательность во имя свободно избранной нормы. В отношении «святого», чья жизнь предстает, на первый взгляд, как трафаретный набор предсказуемых эпизодов/«экземпл» указанная Лотманом «странность» также имеет место, поскольку идеальное следование норме - случай уникальный, ведь оно требует огромных индивидуальных усилий, подвига. «Житие трафаретно, но поведение святого индивидуально» [58, с. 366]. В этом же смысле можно говорить о разнице между «рыцарем» и «безупречным рыцарем», «князем» и «идеальным князем». Исследователь указывает на «культурные амплуа», получающие особую норму, право на исключительность поведения/антиповедения и, следовательно, «право на биографию»: юродивый, разбойник, герой, святой, колдун, сумасшедший и т.д. «Их жизнь и их имя…занесены в память культуры, как эксцессы добра и зла» [58, с. 367].

Однако, как нам представляется, вряд ли стоит в отношении «права на биографию» абсолютизировать «необычность» для всех культурных эпох. В условиях современной масс-культуры самая «шаблонная» жизнь получает право на презентацию. И чем она обыденнее - тем больше права. Биография может вести не к индивидуализации, а к массовизации. Современные «истории жизни» - не биографии, а жизнеописания, в том значении, в котором развел их Лотман, - набор обязательных амплуа и стереотипов массового поведения. Об этом рассуждает, в частности, культуролог М. Найдорф, также использующий лотмановскую методологию. В работе «Герой и читатель «звездной биографии»», представленной на одной из традиционных «биографических» конференций в Одессе [76] он анализирует феномен ориентированных на life-story гламурных журналов и инварианты содержания представленных в них биографий «звезд». Подчеркивается, что массовая культура обладает мощным арсеналом биографического мифотворчества, ведущего к «массовизации» и «шаблонизации» даже уникальной «звездной» судьбы-биографии. Герои Культуры с большой буквы («высокой культуры») становятся «героями культуры потребления». В подобных жизнеописаниях (по стандарту, к примеру, журнала «Караван историй») акцент перенесен с публичной сферы на приватную, с творческой деятельности (она становится зоной умолчания или беглого, невнятного упоминания) на «потребительскую стратегию» (выпячивается как «кумир» тратит заработанный ресурс). Усиливается роль случая-фортуны-везения, чтобы подчеркнуть: «герой культуры» - такой, как все, он лишь волей случая, счастливого стечения обстоятельств оказался на вершине социальной лестницы, общественного признания, на пике популярности. «Звезда» в такой «истории жизни» изъята из «большой истории»: пропадает вся совокупность публичных правовых, экономических, политических и других механизмов, организующих социальное пространство и обеспечивающих известную меру упорядоченности и предсказуемости человеческой жизни.

Ю. Лотман также ставит вопрос о позиции создателя биографического повествования в контексте того или иного типа культуры. Иерархичность позиции биографа - от боговдохновенности до административного поручения - составляет «тип лицензии на право занять эту должность, заложенный в социально-семиотическом коде культуры» [58, с. 367]. В ряде случаев только «человек без биографии» мог создавать текст о «человеке с биографией». С изменением культурного кода и усложнением семиотической ситуации культурный код мог перемещать центр внимания на повествователя, у которого тоже появлялась биография, альтернативность поведения и свобода интерпретации чужой жизни. Крайние границы культурной типологии «биографов» можно обозначить, по Лотману, такими позициями: повествователь-посредник («вмещающий» истинное знание, данное свыше, и передающий его аудитории, «биограф без биографии») и повествователь-создатель (имеет свободу выбора замысла, стратегии, ее реализации, свободу, сопряженную с возможностью ошибки или лжи, «биограф с биографией»); «личная человеческая честность автора становится критерием истинности его сообщения», а его биография «постоянным спутником его произведений» [58, с. 369]).

По мнению исследователя, «право на биографию» (понимаемую как «внутренняя история», самовоспитание и самосозидание) в русской литературе для поэтов и писателей утверждается в начале XIX в. Лотман указывает и на опасности в реализации «биографического права», когда биография литератора, становится полем экспериментирования. И уже в качестве культурного императива утверждается требование: литератор как «сердценаблюдатель по профессии» (Карамзин) обязан испытать на себе возможный максимум моделей человеческого поведения - между добром и злом, добродетелью и пороком; только такое погружение обеспечивает правдивое воссоздание чужой жизни. «Право на биографию», завоеванное повествователем, оказывается ловушкой и оборачивается против него самого. Культурным противовесом данной тенденции оказывается установка на «смерть автора». Следует отметить, что введенный Р. Бартом в работе «Смерть автора» [11] концепт, фиксирует идею самодвижения текста как самодостаточной процедуры смыслопорождения: автор рождается одновременно с текстом, и у него нет иного бытия, нежели письмо, он живет в единственном времени - времени речевого акта.

Однако в современной культуре он стал трактоваться слишком расширительно, почти как «смерть человека» (однако и автор этого интеллектуального лозунга М. Фуко подчеркнул, что тема «смерти человека» касается исключительно прояснения того способа, каким понятие человек функционировало в знании, в этом смысле Фуко напрямую сопоставляет «человека» и «автора» [96]). Считаем продуктивным применение данного уточнения для нашей проблематики: исследовать тот способ, каким понятие автор биографии предстает в созданном им жизнеописании (безымянный «скриптор», «биограф без биографии», «биограф с биографией», биограф исследующий чужую биографию исключительно для того, чтобы что-то «подправить» в своем собственном жизнеосмыслении. О последнем варианте иронично пишет английский писатель Д. Барнс в своем романе «Попугай Флобера»: главный герой, исследующий малозначительные, на первый взгляд, факты биографии писателя, находит в них ответ на собственные вопросы экзистенциального порядка (См.: [12]).

Как культурный императив рассматривает Лотман и потребность сохранить биографию человека, который в данной системе имеет на нее право. Этот императив реализуется в виде некоего «веера» на разных этажах культуры, часто в виде псевдобиографий (мифологических, анекдотических и т.д.). При этом псевдобиография («квазибиографическая легенда») может оказывать обратное и часто губительное влияние на реальную биографию («гламурная» версия биографии кинозвезды на саму жизнь актера и т.д.). Агрессивность «псевдобиографического» Лотман подчеркивает, в частности, указанием на то, как в современной массовой культуре анекдот активно борется за свое место в биографии А.С. Пушкина, особенно в многочисленных сенсационных «разысканиях» о дуэлях или любовных похождениях поэта [58, с. 373].

В данном контексте способность реальной биографии к мифологизации, культурная обусловленность и «социальный заказ» на мифотворчество в этой сфере - достаточно актуальные, но пока малоосвоенные темы для социально-философского и культурологического анализа. В современной украинской философии проблематику «биографического мифа» активно рассматривает В. Менжулин [72, 73, 74].

В статье «Литературная биография…» феномен биографии рассматривается в контексте типологии культур, а в работе «Биография - живое лицо» основное внимание уделено биографическому анализу как научной исследовательской стратегии и ее преломлению в беллетризованной биографии, в частности, в серии «Жизнь замечательных людей». Лотман обращается к анализу изданных в ЖЗЛ работ - романа М. Булгакова о Мольере и монографии А. Гастева о Леонардо да Винчи [17, 24]. Лотман выделяет в качестве удачной авторской находки А. Гастева образ «сфумато», ставший для биографа символом единства личности Леонардо.

Сфумато - незаметное воздушное взаимопроникновение света и тени, создающее светящуюся тьму и затемненный свет - не только художественный прием великого мастера, но эмблема всех его поисков и одновременно мировидения эпохи Возрождения. Символ-образ «сфумато» задает единство и целостность биографического повествования, изоморфность различных его частей. Вместе с тем «воздушность» самого образа позволяет уйти от его диктата и от жесткой биографической концепции (которой следует, в частности, «детективная» биографистика, критикуемая исследователем). Ю.Лотман указывает и на более широкие эвристические возможности исследовательского приема «сфумато» в контексте биографической методологии в целом. Как правило, одна и та же физическая жизнь включает в себя несколько биографий разной ценности, достоинства и творческой одухотворенности. Чаще всего биограф выбирает какую-либо доминирующую линию, иногда сталкивает две контрастные жизни. Во втором случае за образец берется черно-белая гравюра, где все нюансы убраны. «Секрет психологического правдоподобия в том, чтобы раскрыть взаимную необходимость разных жизней…Одно просвечивает сквозь другое, вдохновенье - сквозь глыбы жизненных обстоятельств, свет сквозь дым. Портрет в манере сфумато…»[54, с. 236]. Исследовательское «сфумато» в области биографической методологии сродни использованию приема «мерцания» между первым и третьим лицом, на который мы уже указывали.

4.9 Ю.М. Лотман как биограф. «Сотворение Карамзина»: модель биографического романа-реконструкции

Ю.М. Лотман не ограничился лишь теоретическим анализом специфики биографического жанра. Он сам пробовал свои силы в этом жанре, представив жизнеописания А.С. Кайсарова и А.С. Пушкина [51, 52]. Один из лучших биографических опытов Лотмана - «Сотворение Карамзина» (1989), роман-реконструкция, как назвал его сам автор [67]. Выше мы отмечали, что лотмановские теоретические модели и конструкции являлись результатом тщательнейших эмпирических исследований в области истории литературы и культуры. Это в полной мере относится к биографии Карамзина. Его жизнью и творчеством Ю.М. Лотман интересовался со студенческих лет, он блестяще ориентировался в «карамзиноведении». Б.Ф. Егоров недаром назвал своего друга и соратника карамзинистом [35, с. 8]. (Перу Бориса Егорова принадлежит одно из наиболее обстоятельных исследований жизни и творчества Ю.М. Лотмана [36]).

Лотмановская биография Карамзина вышла в издательстве «Книга» как научно-популярное произведение, продолжающее серию «ЖЗЛ». Однако, это не снизило теоретико-методологической значимости «Сотворения Карамзина», автору пришлось лишь «спрятать» внутрь текста концептуальный каркас, создать у читателя ощущение легкости, творческой свободы, непосредственности. В этом гармоничном композиционном соединении концептуальности и «свободного дыхания» самой описываемой жизни заключается мастерство биографа, которое в полной мере продемонстрировал Ю.М. Лотман. Не случайно его роман-реконструкция начинается с метафоры строительства и позднее воссоздания, воскресения храма, «свободного храма, такого, какого еще не было» [35, с. 11].

В этом же издании «Книга» на 6 лет раньше, в 1983 году, выходит еще одна биография Карамзина - «Последний летописец», принадлежащая перу замечательного историка Натана Эйдельмана [102]. Он также неоднократно обращался к биографическому жанру, прежде всего, исследую жизнь и деятельность декабристов - М. Лунина, В. Раевского, И. Пущина, С. Муравьева-Апостола (См., в частности: [97,98,99,101]). Н. Эйдельман также исследовал теоретические проблемы биографического подхода. Об этом он писал, в частности в статье «Об историзме в научных биографиях» [100]). Исследователь считал создание научных биографий исторических деятелей существеннейшим элементом исторического исследования в целом.

При этом, подчеркивает Эйдельман, историзм научной биографии не может быть достигнут без анализа «субъективного фактора» и психологии изучаемой личности. На этой аксиоме в начале 70-х годов прошлого столетия ему приходилось напряженно настаивать в условиях преобладания объективистского, формационного подхода к истории, превратно понятой схемы Маркса. Между тем, сам К. Маркс в ряде своих работ, в том числе в великолепном «18 Брюмера Луи Бонапарта» глубоко проанализировал роль личности (субъективного фактора) в историческом действии [71]. Так, позднее через новое прочтение этой работы Э.Ю.Соловьев отстаивал право исследовать проблему «личность и ситуация», обосновывал позиции научно-исторической биографистики [91, 92]. В этой связи, оценивая обоснование принципа историзма в научных биографиях, предложенное Н.Эйдельманом, нельзя забывать в каких условиях, в каком научно-идеологическом контексте оно было предпринято.

Историк выделяет специфически трудности в работе историка-биографа. Они в частности, возникают при изучении и попытке биографического представления жизни тех общественных деятелей, чьи взгляды и социально-политическая роль менялись. Возникает «соблазн» через знание «итога» жизни спроецировать ее «результат» на исходные данные, с предубеждением отнестить к ранней деятельности, искать в ней «первородный грех». В пример Н. Эйдельман приводит историю жизни М.Н. Муравьева, одного из основателей «Союза благоденствия», ставшего впоследствии «Муравьевым-вешателем». Он упоминает также о недоверии многих пушкинистов к воспоминаниям друга поэта И.П. Липранди, одному из основных источников об «одесском» периоде жизни Пушкина. Недоверие возникло потому, что Липранди первоначально испытывал симпатии к декабристам, а потом стал реакционером (См.: [100, с. 19]).

Для историка-биографа существует как соблазн «предписанного» первородного греха, так и соблазн «первородной святости». Верность благородным, прогрессивным идеалам от юности до старости также не должна рассматриваться как первоначально заданная. Об этом Эйдельман пишет, приводя в пример возможную оценку жизненного пути Герцена и Огарева и предупреждает, что не стоит делать «мальчиков», давших клятву на Воробьевых горах, умнее и глубже своих сверстников, мерить их юность меркою достигнутой зрелости: «прямая и гладкая дорога от Воробьевых гор до «Колокола» - скучная неправда» [100, с. 23] и измена принципу историзма. Тем более, что сам Герцен, вспоминая о своем юношеском максимализме, не упускал случая «улыбнуться над ним». К слову, Эйдельман очень высоко оценивает опыт автобиографических самонаблюдений, подобный герценовскому «Былому и думам», считая такой опыт («человек приостанавливается в раздумьях и начинает разбор себя») важнейшим источником знаний о личных, психологических мотивах деятельности.

Эйдельман подчеркивает: исследователь должен искать известную меру, определяющую связь между разными событиями и этапами жизни своего героя. Здесь он вновь обращается к обоснованию принципа историзма, который не должен ограничиваться лишь объективными, социально-политическими факторами. Иначе нельзя будет понять, почему «при сходных обстоятельствах одних Муравьевых «вешают», другие сами «вешают» [100, с.22]. Должен быть предпринят сложный конкретно-исторический анализ, учитывающий эволюцию окружающего мира и формы его «сплава» с психологией изучаемого лица.

Н. Эйдельман едва намечает вопрос о неизбежных трансформациях памяти в автобиографических текстах. Эта тема - одна из самых разрабатываемых сегодня (См., в частности: [26]). Она является одной из ключевых и для Лотмана. Эйдельман формулирует ее несколько в ином контексте: трудности соблюдения «исторических рамок» при изучении биографии значительно увеличиваются, когда приходиться уяснять реальные отношения между различными деятелями [100, с.26]. Такие трудности часто возникают потому, что историков более позднего периода «вводят в заблуждения» автобиографии и мемуары. Речь снова идет о Герцене и его воспоминаниях, но уже в критическом ключе. Требуется восстановить истинный характер отношений Пушкин-Герцен. При детальном анализе, уже за пределами автовоспоминаний, выясняется, что при жизни поэта Герцен не упоминал его в своих работах и гибель Пушкина не вызвала у него тогда тех важных размышлений, которые появились позднее. Позже в 40-е годы у Герцена произошло своеобразное приближение к Пушкину, которое он потом «опрокинул» в своих воспоминаниях в прошлое. Уже в 50-е годы Герцен пишет, что весь Петербург плакал, когда узнал о гибели поэта. На что литератор А.А. Чуликов полемически отреагировал: «Неужели это Ваше мнение и Вы не наше поколение?» [100, с. 26]. Такие проблемы ставит в связи с использованием биографического жанра в историческом исследовании Н.Эйдельман. В заключение отметим, что время сместило актуальность ряда положений его обоснования. Те позиции, на которых историк специально настаивал почти полвека назад (учет роли субъективного фактора в истории) сегодня уже не вызывают сомнения, а то, что он очень точно, но лишь пунктирно отметил (трансформации в оценке исторических событий и деятелей, искажения памяти в автобиографических текстах) обрело предельную актуальность.

Далее мы сопоставим в общих чертах две версии биографии Н. Карамзина (Н. Эйдельман и Ю. Лотман) и теоретико-методологических оснований этих версий.

В предисловии к «Сотворению Карамзина» Б.Ф. Егоров определил специфику книги - не исследование творчества и не биография в смысле перечня внешних фактов, а «биография души», в которой отразилась история «самосотворения» выдающейся личности (См.: [35, с. 7]). Акцент на реконструкции внутреннего мира историка, писателя, общественного деятеля потребовал: а) тщательного отбора биографического материала - многое сознательно оставлено «за текстом», подвергнуты тщательной критической проверке факты, считавшиеся биографическими лишь на основании отождествления Карамзина с литературным героем «Писем русского путешественника»; б) синтеза научного и художественного подхода. Егоров обращает внимание на разные формы такого синтеза. Одна из возможностей - при недостатке фактов они художественно досочиняются, обеспечивая приведение в стройную систему хаоса дошедших до нас отрывочных сведений. Такую стратегию использовал Ю. Тынянов, который сомнительной версии «утаенной любви» Пушкина к Карамзиной придал статус почти реального факта. Стратегия Лотмана иная. Он следует методу своего героя, автора «Истории государства Российского»: опора на проверенные факты и отказ от вымысла. При этом сам Карамзин называет свою «Историю» «поэмой», демонстрируя художественное «искусство композиции» реальных фактов. Ю.Лотман к «искусству композиции» добавил бы «искусство дешифровки и реконструкции». Реконструкция для него ключевое слово.

Метод и стратегия биографической реконструкции, предложенной ученым, стали его существенным и во многом еще до конца неоцененным вкладом в развитие как биографического подхода, так и методологии современного гуманитарного знания в целом. На актуальность и значительный эвристический потенциал лотмановской «биографической реконструкции» обращает внимание, в частности, российская исследовательница И.Полякова. Она использует этот прием для воссоздания биографии почти забытого русского философа и богослова Федора Сидонского [77]. Биографическая дешифровка-реконструкция приобретают особую значимость при скудности фактического материала, как в случае с Сидонским. На первый взгляд, в отношении Н. Карамзина о дефиците фактов говорить не приходиться. Но это лишь на первый взгляд. Ю.М. Лотман подчеркивает, как тщательно скрывал первый русский историк факты своей жизни от постороннего взгляда, он не вел дневников, не хранил писем. Существовала и социально-политическая обусловленность «биографического дефицита»: самые «спокойные» русские писатели, к которым относится Карамзин, нам фактически неизвестны, официальных документов о событиях их жизни почти нет - они не ссылались, не арестовывались, не находились под полицейским надзором.

Мы не претендуем на полноту анализа «Сотворения Карамзина». Оставляя в стороне исторические, литературоведческие и «карамзиноведческие» аспекты работы, мы сосредоточимся именно на «биографической реконструкции». Соединим дешифровку с реконструкцией вслед за самим Лотманом, который подчеркивал эту связность в формуле: дешифровка - всегда реконструкция [55, с. 336]. Она сформулирована в работе «Внутри мыслящих миров», которая, напомню, писалась одновременно с «Сотворением Карамзина». Данный подход применяется как в отношении утраченных фактов и текстов, так и в отношении сохранившихся, дошедших до нас.

Стратегию «романа реконструкции» Лотман отделяет от «детективного соблазна» - превращения в «роман-расследование». Этот соблазн особенно велик в условиях дефицита фактов о жизни героя, когда лакуны легче всего заполнить поиском сенсационных «тайн» и «загадок». Лотман критикует популярную не только в биографической беллетристике, но и в литературоведении («детективное литературоведение») схему «пресловутого «сеанса черной магии с полным ее разоблачением» - сначала «тайны» и «загадки», а потом «полное разоблачение» [58, с. 230].

Возвратимся к метафоре храма, через которую сам Ю.М. Лотман вводит нас в свою творческую лабораторию биографа, автора романа-реконструкции. Он подчеркивает, что жанр романа-реконструкции по-настоящему еще не родился, поэтому в тексте «Сотворения Карамзина» идет параллельная работа - над образом героя романа-реконструкции и над определением специфики жанра. Герой романа-реконструкции «строил себя как храм», а после смерти унес с собой свою личность, которая и есть тот храм, что придает единство и смысл его сочинениям. «Но рано или поздно приходит биограф. Он тщательно собирает источники: листы книг, писем, дневников, листы воспоминаний современников. Но это не жизнь, а лишь ее отпечатки. Их еще предстоит оживить. И биограф становится реконструктором» [67, с. 12]. В чем суть и специфика его работы?

1. Сочетание точного знания с интуицией и воображением (не раз упомянутое нами и многочисленными исследователями биографического дискурса «интерпретирующее воображение!). Чем ближе исследование к отдельной человеческой личности, тем важнее роль интуиции. Но чем важнее роль интуиции, тем строже, точнее, научнее должны быть «контролирующие ее тормоза» [67, с.14]. Автор биографической реконструкции работает в пограничной зоне между наукой и художественной литературой, он сочетает в себе черты романиста и исследователя, но осуществляет их синтез - не являясь ни тем, ни другим. Лотман утверждает, что произведения такого жанра имеют ярко выраженный внутренний диалогический характер, он допускает, что наиболее совершенная их форма- диалог между ученым и романистом, где слово попеременно берет каждый из них. В этом смысле «легкий» биографический жанр оказывается для многих непосильной ношей, в силу предъявляемых к биографу разнонаправленных требований. Как нам представляется, в данном контексте создание биографического произведения - «высший пилотаж» гуманитарного исследования. Тут мы опираемся на мнение Дильтея, который считал биографическое описание - вершиной в сфере «наук о духе».

2. Особое внимание к сохранившимся деталям, лишь отсылающим к утраченному единому целому жизни-биографии. «Филигранный труд интерпретатора должен сочетаться с умением найти детали ее место» [67, с.12].

3. Строгое различение между «вымыслом» и «домыслом». Сюжет биографической реконструкции создается исключительно жизнью. «Домысел не может иметь места, а вымысел должен быть строго обоснован научно-истолкованным документом» [67, с. 13]. Однако как провести такое различение? Лотман не дает дефиниций разрешенному «вымыслу» и запретному «домыслу», он лишь указывает на невозможность «дополнять не хватающие куски колонн камнями собственного производства» (тыняновская «утаенная любовь» Пушкина). Ключ к разгадке не в методологическом введении, а в самом тексте «Сотворения Карамзина», в конкретных ситуациях «воссоздания» (не «создания» - уточняет Лотман!) биографической целостности. Не вдаваясь здесь в детальный анализ таких ситуаций, мы лишь отметим особую «модальность» высказываний исследователя, когда речь идет о непроверенных фактах и версиях событий жизни Карамзина, то есть о «вымыслах»: «возможно», «наиболее вероятно в данном историческом контексте», «могло иметь место, поскольку сообразуется с особенностями характера героя» и т.д. Этой модальности Лотман строго следует, не позволяя себе переходить к категорически утвердительному тону «домыслов», где сомнения в достоверности излагаемого откинуты. Здесь очень важное различие между «домыслом» и «вымыслом» в его первом приближении.

Кроме того, процесс биографической дешифровки должен сопровождаться по возможности четким указанием на зоны биографического «умолчания», где невозможен ни «вымысел», ни «домысел». Так, приводя свидетельство А.И. Плещеевой о том, что Карамзин должен был отправиться в заграничное путешествие, поскольку над ним довлела фигура некоего «злодея» и «Тартюфа» Лотман ( в данном случае совместно с Успенским [70, с. 535]) отказывается от попыток разгадки или интерпретации данного сообщения. Расшифровать его мы пока бессильны: ни кто такой Тартюф, ни в чем его злодейство мы не знаем и не имеем оснований для построения «обоснованных гипотез», подчеркивают авторы развернутого комментария к карамзинским «Письмам русского путешествия». В данном случае перед нами сознательный отказ от весьма привлекательной «детективной стратегии» биографического описания, которое могло бы сконцентрироваться вокруг поисков упомянутого «злого гения» Карамзина.

Итак, возможность выдвижения «обоснованной гипотезы» становится критерием возможности использования «вымысла», в принципе допустимого для процедуры биографической реконструкции. Кроме этого критерия, ограничивающего произвол биографического вымысла, могут быть и соображения этического порядка (это еще один пример того, как этос исследования сопрягается с его методологией). В данном случае позволим себе от Ю. Лотмана обратиться к С. Аверинцеву, который в своем варианте биографической реконструкции интеллектуальной биографии Вяч. Иванова (См.: [3]) также постоянно обозначает зоны, касаться которых он считает некорректным с научной точки зрения и безнравственным - с этической. Обнаруживает эти зоны «совесть». Жизнеописание, в том числе и интеллектуальная биография, должно быть «совестливым». И это не просто этический императив, это - методологическое требование к биографическому жанру. Каковы же те жизненные и творческие темы Вяч. Иванова, предельно осторожного и целомудренного обращения с которыми настоятельно требует С. Аверинцев. Во-первых, это тайны биографии поэта, связанные с его метафизическими интуициями. Они, входят в компетенцию биографа лишь в качестве топики текстов самого Иванова. «Не попусти Господь исследователю вообразить себя духовидцем: не может быть ничего конфузнее» [3, с. 23]. Во-вторых, вопрос о христианском обращении поэта, о внутренних свойствах этого обращения (в том числе, перехода в католичество). Как пишет сам С.Аверинцев, это «вопрос почти невозможный по своему устрашающе интимному характеру». Он запрещает себе «умствовать о тайнах души, а тем паче души поэта, в тоне судьи, самонадеянно узурпируя суд Божий» [3, с. 57], не приемлет часто присутствующий в штудиях на эту тему «инквизиторский, демонологический или агиографический тон». Вместе с тем, отношения Вяч. Иванова с религией и церковью - одна из важнейших тем книги Аверинцева, однако представлена она в историко-культурном и историко-литературном контекстах, в перспективе духовных (не интимно-душевных!) поисков, характерных для Серебряного Века.

4. Активность автора биографической-реконструкции направлена на воссоздание целостного идеала личности, который создавал в своей душе герой биографии и по которому он сам себя строил. В поле внимания исследователя попадают также нереализованные и отброшенные возможности самостановления. И если «история не знает сослагательного наклонения» (весьма сомнительная позиция с точки зрения многих историков), то биограф-реконструктор обязан учитывать альтернативы жизненных планов, которым не суждено было реализоваться.

Биографическая реконструкция является одной из составляющих археологии культуры. При этом культура предстает, прежде всего, как совокупность судеб людей, в ней пребывающих. Личность репрезентирует культуру, но в перспективе биографической реконструкции это репрезентация особого рода, подчиняющаяся магическому закону подобия: часть подобна/равна целому. Судьба человека не только подобна, изоморфна, но и равнозначна судьбе культуры. «И как судьба Гамлета или Отелло, занимающая всего несколько часов сценического времени, подобна и равнозначительна судьбе человечества, так и участь одного деятеля культуры равна по значению судьбам всей культуры в целом» [67, с. 14]. История, отражаемая в одном человеке, в его жизни, быте, жесте, изоморфна истории человечества - это также ключевая идея лотмановских «Бесед о русской культуре» [53], где он разрабатывает «поэтику бытового поведения», реализуя формулу, рожденную еще в своей ранней биографической работе о Пушкине: «История проходит через Дом человека, через его частную жизнь» [51, с. 117]. В свете «поэтики бытового поведения» Лотман определяет метод «Бесед…»: видеть историю в зеркале быта (быт - это обычное протекание жизни в ее реально-практической форме, это вещи, которые окружают нас, наши привычки и каждодневное поведение); мелкие кажущиеся разрозненными детали освещать «большим светом» исторических событий (См.: [53, с. 10]).

Именно этому аспекту лотмановского наследия большое внимание уделяют представители англо-американской школы «нового историзма», подчеркнул упомянутый нами исследователь творчества Ю.М. Лотмана Ким Су Кван (См.: [42, с. 109]). В рамках «нового историзма» (термин шекспироведа Стивена С.Гринблата, введенный в статье об Английском Возрождении (См.: [31, 109, 110, 111, 112]), научной дисциплины, возникшей на границах истории, социологии, литературоведения (междисциплинарность!) культура также представлена как текст, разрабатывается «поэтика культуры». «Новый историзм», по словам А. Эткинда, история не событий, но людей и текстов в их отношении друг к другу. «Его методология сочетает три компонента: интертекстуальный анализ, который размыкает границы текста; дискурсивный анализ, который размыкает границы жанра, реконструируя прошлое как единый, многоструйный поток текстов; и наконец, биографический анализ, который размыкает границы жизни, связывая ее с дискурсами и текстами, среди которых она проходит и которые она продуцирует [104]. (См.: о феномене «нового историзма»: [8, 32, 92, 93, 114]).

От общеметодологических замечаний, касающихся специфики биографической реконструкции, перейдем к образу Н.Карамзина, созданному Лотманом. Неизбежный для любого биографа отбор фактов и событий осуществляется на основе выделения ключевого смыслообраза, в свете которого видится биография героя. Этот смыслообраз для биографа - шифр судьбы героя, тайна и загадка его жизни. Категориально «ключевой смыслообраз» можно сравнить с лотмановским же текстопорождающим «исходным символом». («Первым звеном порождения текста можно считать возникновение исходного символа, емкость которого пропорциональна обширности потенциально скрытых в нем сюжетов», пишет Ю.М. Лотман в работе «Внутри мыслящих миров» [55, с. 214].) Затем «символическая концентрация разного в едином» сменяется линейным развертыванием единого в разных эпизодах, в данном случае биографических. Символ-смыслообраз провоцирует дальнейшее сюжетное движение и линейное построение нарративного текста.

Для Лотмана таким смыслообразом стало «самосотворение». Он опирается на замечание П.Чаадаева, который в письме к А.Тургеневу, написал, что Карамзин - талантливый человек, который «сотворил себя писателем». Лотман представил жизнь своего героя как непрерывное самовоспитание, где духовное «делание» и историческое творчество, сотворение своего «я» и человека своей эпохи сливаются. Внешние обстоятельства биографии Карамзина он привлекает как описание мастерской, в стенах которой совершалось самосотворение. Идея самосотворения является частью концепции жизнетворчества, которую Ю.М. Лотман предложил еще в биографии Пушкина. Ее многие исследователи считают значительным вкладом ученого в методологию биографического анализа (См. например: [18]). Специального детального описания этой концепции-установки Лотман не представил. Б.Ф.Егоров, который критически относится к самой идее жизнетворчества, приводит в своей монографии адресованное ему письмо Ю.М. Лотмана (1966 г.) [36, с. 179-181]. В ответ на несогласие Егорова, высказанное в рецензиях на лотмановские книги о Пушкине, Лотман уточняет свою позицию: «…Вы отождествляете представление о сознательности жизненной установки с рационалистическим планом, методически претворяемым в жизнь. А речь идет совсем о другом - о сознательно-волевом импульсе, который может быть столь же иррационален, как и любая психологическая установка. Один из смыслов замысла моей книги в том, чтобы написать биографию не как сумму внешних фактов (что и когда случилось), а как внутреннее психологическое единство, обусловленное единством личности, в том числе ее воли, интеллекта, самосознания» [36, с. 179]. Лотман отстаивает приоритет «внутренней логики» пути своих героев, их «внутренней биографии». При этом он не держится за термин «жизнестроительство», признавая в ответе-возражении Егорову, что «романтическое жизнестроительство» (о Пушкине), возможно, не слишком удачное изобретение, раз оно затемняет суть дела. Суть он проясняет не новым термином, а биографическим примером, более соответствующим специфике предмета обсуждения: «Юный Шуберт заражается сифилисом (случайно!) и погибает. Но не сифилис, а «Неоконченная симфония» - трагический ответ души на «обстоятельства» - становится фактом его внутренней биографии» [36, с. 181].

Ю. Лотман подчинил свою версию биографической реконструкции смыслообразу самосотворения, сосредоточившись на первом периоде жизни Н. Карамзина, когда он ищет и творит себя. На страницах романа мы встретимся с автором «Писем русского путешественника», но почти не увидим автора «Истории государства Российского», он лишь будет «из будущего» задавать перспективу и вектор «самосотворения». Вероятно, Лотману не так просто было отказаться от подробного описания жизни историка и выдающегося общественного деятеля.

Он сознательно подчинился смыслообразу «самосотворения». Вместе с тем автор биографии достаточно свободен в выборе такого «шифра судьбы» своего героя. Так Н. Эйдельман свободно подчинил свое биографическое исследование, посвященное Н. Карамзину, другому образу, вернее двум контрастным образам: «последний летописец - первый историк». Уже в самом выборе мы видим, что для Н. Эйдельмана, как для историка, были гораздо более значимы проблемы исторической науки, ее методологии, ее морально-нравственных дилемм. Н.Эйдельмана глубоко волновала конгениальная его собственным раздумьям и судьбе тайна «призвания» историка, его миссия «объективного свидетельствования», его отношения с властью и идеологией и т.д. Этой задача подчинена структура книги «Последний летописец». Ее сравнение с лотмановской версией биографии Николая Карамзина - интересная исследовательская задача, которая нуждается в отдельном рассмотрении. Мы лишь отметим, что и для Н. Эйдельмана смыслообраз самосотворения также очень важен, однако, используя его, он в большей степени подчеркивает моменты биографических трансформаций и сломов: «Карамзин ломает биографию - литератор записывается в историки» [102, с. 26]