Биография: силуэт на фоне Humanities (Методология анализа биографии в социогуманитарном знании)

В этой связи актуально и замечание Бахтина о «руинных», музейно-антикварных внешних оболочках голого прошлого, о механическом смешении настоящего с прошлым, лишенное подлинной связи времен. Об этом Бахтин пишет в «Романе воспитания…» в связи с Гете, который не любил «отрешенного» прошлого и праздных воспоминаний, считая их чужеродными телами, призраками, уделом туристов (См.: [21, с. 213]). От этих «идолов» памяти избавляется немецкий мыслитель, в своем видении динамичной становящейся истории. «Истории жизни» в силу предельной пространственно-временной конкретности и «связности» в единой личностной точке обладают огромным потенциалом «сопротивления» антикваризации прошлого. Правда этот потенциал не всегда оказывается раскрытым, но это уже вина и беда того, кто обращается к подобного рода документам. Антикваризации и установке «отрешенности» по отношению к прошлому (как считает Бахтин, искомой романтиками) способствует атмосфера экзотики и своеобразной мистической призрачности. Опять-таки в силу своей специфики, биографические и автобиографические тексты, как правило, погружены в повседневность, связаны с инвариантными культурными практиками проживания (часто «выживания»). Они, по преимуществу, анти-экзотичны, анти-призрачны и способствуют эмпатическому вчувствованию в любое время, как в свое, со-переживанию, ощущению «полноты времен», сгущенности и уплотненности «живой истории».

Выделение «музейно-антикварного» слоя памяти в определенной степени поможет разобраться в некой двойственности отношения самого М. Бахтина к собственному биографическому прошлому. В воспоминаниях он указывает на то, что родословная его интересовала мало, в отличие от старшего брата Николая Михайловича Бахтина, который тщательно исследовал историю рода Бахтиных, в том числе, его орловские корни. Можно предположить, что для Михаила Бахтина «родовые корни» - это «отрешенное», «руинное» прошлое, личную, событийную причастность к которому он почувствовать и пережить не мог.

В контексте памяти Бахтин выделяет в прошлом как фактическую «вещную» сторону, так и его «смысловую, говорящую» сторону. Именно она принципиально не завершима, не совпадает сама с собой и может быть изменена; она создает возможность «вечного преображения прошлого».

Кем должен быть читатель самоотчета-исповеди, чтобы осуществить имманентно «внеэстетическое задание» эстетически завершающего оформления исповедального текста? «Субъект самоотчета-исповеди противостоит нам в событии бытия, совершающим свой поступок, который мы не должны ни воспроизводить, ни художественно созерцать, но на который должны реагировать своим ответным поступком…Мы противостоим субъекту самоотчета-исповеди в едином, объемлющем нас двоих единственном событии бытия….мы оба стоим друг против друга в божьем мире» [13, с. 130]. М. Бахтин ориентирует нас на то, что чтение исповедально-автобиографических текстов культуры - это ответственный поступок, а не просто «вживание» и «вчувствование».

Религиозная «вечная память» лежит за пределами исторической памяти, трансгредиентна ей. Но нравственно ориентированные социокультурные стратегии чтения/воспоминания должны усматривать в вечной памяти некий ориентир и недостижимый горизонт. Идеалом чтения-как-поступка в отношении исповеди становится поминовение и молитва за автора - «раба божия имярек», в светски-культурных (в том числе, научных) актах такой идеал недостижим, он может быть лишь установкой и открытым заданием.

Бахтин также особе внимание уделяет умению «читать время» [21, с.204]. Он пишет в связи с эти о Гете, достигшем вершин в видении исторического времени в его динамике, становлении, пульсации. Это умение ярко проявлялось в специфике освоения немецким мыслителем биографического времени. Бахтин указывает на огромный удельный вес автобиографических текстов в творчестве Гете (Речь идет, прежде всего о «Поэзии и правде» [28], а также «Путешествии в Италию», «Анналах»). В методологическом плане наиболее интересно осуществляемое Гете взаимопересечение двух временных перспектив - точки зрения изображаемого, вспоминаемого времени с точкой зрения времени написания автобиографии. Как считает Бахтин, Гете обладал редким даром воссоздавать в свете настоящего зрелого осознания и понимания прошлое осознание и понимание этого мира (детское,юношеское, молодое). При этом прошлое сознание - становится таким же предметом изображения, как и объективный мир прошлого [21, с. 398]. Во взаимопересекающейся перспективе двух разделенных временем сознаний, «глядящих на один и тот же мир», предстает живая становящяяся человечность - детскость, юность, зрелость, растущая, зреющая, стареющая. Такое сочетание перспектив, по мнению Бахтина, заставляет рельефнее выступить объективности изображаемой действительности.

Характерно, что к Гете в контексте обоснования методологии биографического дискурса обращался В.Дильтей (см. соответствующий раздел настоящего исследования), а также Хосе Ортега-и-Гассет в своей работе «В поисках Гете» [57]. Испанский философ обращает внимание на необходимость воссоздания динамичного «становящегося» образа Гете, в противовес статичной «статуе» великого писателя. Следует создать пространство, где находятся Гете, мир и биограф. «Это пространство и есть то подлинное изнутри, откуда я прошу ... увидеть Гете. Не изнутри самого Гете, а изнутри его жизни, или его драмы. Дело не в том, чтобы увидеть жизнь Гете глазами Гете, в его субьективном видении, а в том, чтобы вступить как биограф в магический круг данного существования, стать наблюдателем замечательного объективного события, которой была эта жизнь, и чьей всего лишь частью был Гете» [57, с. 440]. Биограф помещает себя внутрь той единственной драмы, которой является каждая жизнь, погружается в стихию подлинных движущих сил, составляющих реальность человеческого существования. Таким пониманием «подлинно внутренней точки зрения», которая включает для биографа не только описание внутреннего мира биографируемого, но и погружение в пространство его ситуации, Ортега стремится преодолеть односторонность сугубо субъективного подхода. Тем не менее жизнь-биография при таком понимании не становится и чистым объектом, в ней выделен аспект самоисполнения, действительного проживания, всегда неопределенного и незавершенного. И поскольку жизнь-биография не выносит взгляда извне (как подчеркивает С. Гоготишвили, бахтинская оптика видения «изнутри Я», сходна с максимой Гете: «Человек должен жить изнутри» [6, с. 395]), то глаз должен переместиться в нее, сделав саму действительность своей точкой зрения. Так видит Ортега основной принцип построения биографического исследования. Он очерчивает контуры тех методологических процедур, которые помогают в соответствии с этим основным принципом найти верную дистанцию обзора, попасть именно в ту пульсирующую точку, где и реализуется драматический динамизм жизни-биографии. «Мы слегка утомились от статуи Гете. Войдите внутрь его драмы, отбросьте холодную и бесплодную красоту его изваяния» [57, с. 442]. Сама же тема «Гете и философско-методологические основания биографического дискурса в культуре», нуждается в специальном исследовании, которое еще в таком контексте еще предстоит предпринять.

3.13 Исповедальность и автобиографичность - между «этическим» и «эстетическим» полюсами

Мы вновь обратимся к вопросу о том, как рассматривать биографические и исповедальные формы в контексте бахтинских оппозиций: «поступок- художественное произведение», нравственный и эстетический акт. Для М. Бахтина несомненно, что самоотчет-исповедь - это поступок, где главным является нравственное, а не художественное задание. Автобиография и биография в данном контексте являются формами, вырастающими из самоотчета-исповеди, но тяготеющими к эстетическому оформлению и завершенности. (Ученый часто отмечает, что в принципиальном отношении нет необходимости различать биографическое и автобиографическое, здесь единая ценностная установка). Он пишет о смешанных формах между исповедью и автобиографией, появляющихся в Средние века («История моих бедствий» П.Абеляра). Здесь на исповедальной основе возникают специфические биографические ценности, и затем биографическая ценностная установка по отношению к своей жизни побеждает исповедальную. «Исповедь или биография, потомки или бог, Августин или Плутарх» [13, с. 131], - так описывает эту дилемму Бахтин, обнаруживая ее и в позднейших текстах. По его мнению, исповедальны все поздние дневники Толстого и совершенно автобиографичен дневник Пушкина, не замутненный покаянным тоном.

В указанном контексте под биографией или автобиографией (жизнеописанием) исследователь понимает, «ту ближайшую трансгредиентную форму, в которой я могу объективировать себя самого и свою жизнь художественно», при этом «ни в биографии, ни в автобиографии я-для-себя (отношение к себе самому) не является организующим, конститутивным элементом формы». [13, с. 131]. И если в самоотчете-исповеди автор и герой в пределе сливаются, в биографических текстах - они принципиально не совпадают. Даже в автобиографии автор необходим как момент художественного завершающего целого, различаются «кто я» и «как я изображаю себя».

3.14 Когда нивелируется разграничение «автобиография-биография»? Социокультурные основания возможности отождествления

Мы уже указывали на то, что М. Бахтин неоднократно подчеркивает, что на определенном уровне анализа не следует настаивать на жестком различении биографического и автобиографического жанров, в определенном смысле они совпадают. Стоит разобраться - в каком смысле и на каком уровне анализа такое отождествление биографического и автобиографического возможно и даже необходимо. Во-первых, этот уровень анализа - не литературоведческий, а культурологический и социально-философский, выявляющий сущность биографического дискурса как формы жизни и социокультурной практики. Во-вторых, такая неразличенность правомерна, когда мы рассматриваем бытие человека в мире с другими людьми, с которыми он живет одной ценностной жизнью в семье, нации, человечестве. Здесь герой и рассказчик легко меняются местами: я ли рассказываю о другом, другой ли рассказывает обо мне - дискурс осуществляется в едином окружении и горизонте, в единой формальной структуре, не отделимой от структуры самой жизни, ее целей и ценностей. Тождественным оказываются и формы ценностного восприятия такого рассказа другими, при этом они тождественны и моему собственному восприятию. «Если мир других для меня ценностно авторитетен, он ассимилирует меня как другого…»[13, с. 134]. И в этой ситуации разница между биографическим и автобиографическим становится несущественной.

Еще один момент, который нивелирует жесткость разделения между автобиографией и биографией - это то, что «значительная часть моей биографии узнается мною с чужих слов близких людей и в их эмоциональной тональности» [12, с. 135]. Этот момент совершенно неустраним из онтологии человеческой жизни, в отличии от первого, где принципиально мы обладаем свободой от ассимиляции с миром Других. Во втором случае, никакой свободы выбора у нас нет, мы просто обречены на то, что рассказ о нашей жизни начинают и завершают Другие, на сплетение биографического и автобиографического.

Рождение, происхождение, события семейной и национальной жизни в раннем детстве, необходимые для восстановления связной картины жизни, узнаются мною - рассказчиком моей жизни из уст Других героев ее. Без Других ценностное «биографическое единство» невозможно, поскольку «изнутри пережитое» - это лишь фрагменты моей жизни.

Часто импульсом к созданию автобиографии оказывается попытка вернуться в то неосознанное в личном опыте и переживании время (раннего детства, родовых корней). Автобиография оказывается попыткой прорыва туда, где я (я-для-себя, осознающее себя я) никогда не был, но без чего не было бы и моей жизни. А путеводитель по этой terra incognita родового, генетического, до-сознательного - рассказы Других обо мне. «Биография дарственна: я получаю ее в дар от других и для других, но наивно и спокойно владею ею (отсюда несколько роковой характер биографически ценной жизни)» [13, с. 143].

Данная проблема - я не могу сам, без Других, рассказать о начале своей жизни - была остро поставлена уже в «Исповеди» Августина. Он пишет о младенчестве: «Этот возраст, Господи, о котором я не помню, что я жил, относительно которого полагаюсь на других… В том, что касается полноты моего забвения (курсив мой - И.Г.), период этот равен тому, что я провел в материнском чреве» [1, с. 13]. Однако, он отказывается присоединять рассказ Других о его младенчестве к истории собственной жизни. Мне не хочется этот возраст причислять к моей жизни, которой я живу в этом мире, пишет Августин. «Нет, я пропускаю это время: и что мне до него, когда я не могу отыскать никаких следов его» [1, с.13]. Здесь проявляется та бахтинская характеристика исповедального сознания, о которой мы писали выше: предельность самообъективации, стремление к чистоте самосознания и «одинокого» отношения к себе, отторжение Другого как организующего начала самоотчета-исповеди.

Стратегия Августина противоположна стратегии тех, кто пытается присоединить к автобиографии рассказ Других о начале собственной жизни. Срединной является интенция, условно обозначаемая нами как «стратегия Набокова»:

«…наклониться - и в собственном детстве

кончик спутанной нити найти.

И распутать себя осторожно

как подарок, как чудо, и стать

серединою многодорожного

громогласного мира опять…»

(«Парижская поэма»)

Здесь, с одной стороны, страстное желание прорваться к началу своей жизни, с другой стороны, акцент на том, что делать это стоит собственными силами, полагаясь исключительно на «энергию памяти», автобиографической памяти.

В отношении начала собственной жизни мы обречены на «полноту забвения» и лишены в этом смысле свободы говорить от себя. Начало автобиографии неизбежно оказывается биографией (рассказом Других обо мне). Однако, мы свободны в выборе стратегии отношения к этой нудительной неизбежности, свидетельство тому - опыт Августина, М. Пруста, В. Набокова и многих других.

Таким образом, биографическая самообъективация жизни, вырастающая из тесной, органической, ценностной приобщенности к миру Других, в определенной, прежде всего, социокультурной перспективе, часто смягчает и даже нивелирует жесткость разграничения между автобиографией и биографией.

3.15 «Биографическая ценность» и «биографическое ценностное сознание»

М. Бахтин ставит проблему «биографической ценности» - силы, организующей рассказ о жизни Другого, а также переживание и рассказ о жизни собственной. Эта сила, которая извне - со стороны жизни и ее ценностей - оформляет биографию и автобиографию. Биографические ценности - общие для жизни и искусства, они принадлежат эстетике жизни [13, с. 133]. Это понятие позволяет анализировать социокультурную обусловленность и значимость биографических актов, своеобразный «социальный заказ» на биографический и автобиографический дискурс. При этом оно позволяет удерживать в поле зрения и эстетическую составляющую. По Бахтину, память прошлого - всегда эстетизирована, а память будущего - нравственна. В этом смысле «биографические ценности» - это ценности литературы, исповеди, назидания современникам и потомкам.

Двойственный характер «биографической ценности» определяется двойственным видением самой жизни, которая одновременно является рассказом. «Жизнь воспринимается и строится как возможный рассказ о ней другого другим…» [13, с. 134], сквозь призму сознания «возможного рассказчика», моего Другого, внутреннего Автора. Его позиция и роль также двойственна - он не только автор-рассказчик, его ценностный контекст организует мою жизнь в целом - поступок, мысль, чувство и, в конце концов, судьбу. Ценности, организующие и жизнь, и воспоминание, и рассказ, в этом случае одни и те же. Моя жизнь в этом смысле - только предвосхищение, ожидание («антиципация», как пишет Бахтин) воспоминания об этой жизни других, потомков, просто родных, близких …

М. Бахтин различает два основных типа «биографического ценностного сознания»: авантюрно-героический и социально-бытовой. В наши задачи не входит литературоведческий анализ этих типов, мы рассмотрим лишь их мировоззренческие и социокультурные основания на уровне уже указанной нами связности жизни/рассказа. Данная типология, как нам представляется, имеет большие эвристические возможности, выходящие далеко за рамки собственной бахтинской концепции и архитектоники. Она может быть успешно применена для анализа разнообразных форм биографического дискурса в культуре.

В основе авантюрно-героического типа - воля быть героем, иметь значение в мире других, воля изживать фабулизм жизни. Жизнь героя такой биографии организует стремление к славе, а рассказ о жизни - прославление. М. Бахтин глубоко продумывает культурные основания модуса «славы/прославления». В дальнейшем феномен самопрославления в контексте развития биографического жанра был исследован С.Аверинцевым в работе «Плутарх и античная биография» [4]. И Бахтин, и позднее Аверинцев, подчеркивают, что на определенных этапах развития европейской культуры, в частности, в античности, самопрославление было социально приемлемым. Стремление к славе - это осознание себя частью культурного человечества, стремление «расти не в себе и для себя, а в других и для других, занять место в ближайшем мире современников и потомков», «органическое ощущение себя в героизованном человечестве истории, своей причастности ему…» [13, с. 136]. В такой транскрипции нескромное, с точки зрения современного человека, самопрославление получает культурно-историческое оправдание и обретает глубокий смысл как особая форма социальной практики, создающая культурно значимый для данной эпохи историко-героический контекст.

Второй мотив авантюрно-героического типа биографического ценностного сознания, неотделимый от жажды славы, - жажда быть любимым, необходимость в чужом любящем сознании, организующем жизнь героя, его деяния. Любовь также помещена в историко-героическую сферу жизни героя. Как образно пишет Бахтин, обращаясь к поэтической автобиографии Петрарки: «…имя Лауры сплетается с лавром (Laura- lauro), предвосхищение образа в потомстве - с образом в душе возлюбленной, ценностно формирующая сила потомков сплетается с ценностной силой возлюбленной, они взаимно усиливают друг друга в жизни и сливаются в один мотив в биографии…» [13, с. 138]. Это глубокое замечание Бахтина может быть также отнесено к проблематике «любящего созерцания», о которой ранее шла речь.

Еще одна характеристика авантюрно-героического типа - «жажда изживать фабулизм жизни»положительно, переживать смену и разнообразие жизненных положений, своеобразная «фабулическая радость жизни». Здесь М. Бахтин, не случайно, не упоминает слово «событие», придавая этому понятию совершенно иной смысл, на что мы уже указывали выше. Разнообразие жизненных свершений с точки зрения авантюрно-героического сознания - это «игра чистой жизнью как фабулической ценностью», игра, предполагающая авторитетный мир других и одержимость героя «ценностной атмосферой другости». Здесь поступок-приключение героя явлен лишь в своей фактичности, но не в «ответственности в едином и единственном событии бытия». «Событие» в данном контексте все-таки употребляется исследователем, но только для противопоставления «наивному фабулизму жизни». Этот ценностный фабулизм организует и жизнь, и рассказ о ней - в «бесконечную и безмысленную фабулу чисто авантюрной формы» [13, с. 139].

На стремление к ценностному оформлению собственной жизни в «авантюрно-героической» перспективе указывает в своей автобиографической повести «Слова» Ж.-П. Сартр [64]. Однако здесь «авантюрно-героический тип» транскрипции-проживания собственной жизни предстает в модусе воображения и вымысла. Маленький мальчик Жан-Поль ощущает, что живет подлинной жизнью только в своих мечтах, где он - главный герой придуманных им странствий и приключений, совершает невероятные подвиги, сражается с врагами, подвергается немыслимым опасностям. Жизнь в «авантюрно-героическом» вымысле одновременно ощущается как единственно подлинное самоисполнение и как бегство от себя подлинного через «фабулизм» - бесконечно повторяющуюся череду придуманных и разыгранных свершений: «мои подвиги, нанизанные один на другой, были цепью случайностей», «…я оставался в плену одних и тех же подвигов, один и тех же диктовок, я бился о стенку своей тюрьмы - повторения» [64, с. 150-151]. Об опасности полного растворения «биографического сознания» в авантюрно-героической стихии пишет также один из создателей феноменологической социологии А.Щюц в работе «Дон Кихот и проблема социальной реальности» [78]. (См. также статьи об этом автора настоящего исследования [31, 33]).

Биография второго типа - социально-бытовая. Здесь в центре - социальные, приватные и семейные ценности, не человечество умерших героев, а человечество ныне живущих. Модус славы для этой формы также необходим - но уже не как историческая слава в потомстве, а как «добрая слава» у современников. Важнейшую роль играют обыденные, каждодневные детали - это мир повседневности (данный термин сам Бахтин не употреблял, в его время он еще не вошел в научный оборот, но речь в данном случае идет именно о повседневности). Бахтин вновь лишь для контраста употребляет понятие «событие», подчеркивая, что биографическая ценность этого типа - «не события, а быт» [13, с. 140]. В социально-бытовой биографии трансформируется не только слава, но и любовь. Любовь в структуре биографического ценностного сознания Бахтин рассматривает и в том, и в другом случае как функцию упорядочения, оформления деталей и внесмысловых подробностей жизни (Опять просматривается методологический аспект, который мы специально выделяли, описывая бахтинский принцип «любовного созерцания»). Во втором типе она превращается в любовь к обычным предметам и обычным лицам, к длительному пребыванию любимых лиц, предметов, отношений. Такой тип характеризуется стремлением к положительному ценностному однообразию жизни (вместо авантюрного фабулизма). «Быть с миром, наблюдать и снова и снова переживать его» [13, с. 141], - таков ценностный императив социальной биографии. Не герой, а свидетель и очевидец. Происходит реабилитация рядового участника исторического действа. Во втором типе иная манера рассказа о жизни - более индивидуализированная, сам рассказчик почти не действует, не фабуличен, он наблюдает и переживает, он видит и любит, его активность уходит не в деяние, но в рассказ. В данном случае Бахтин говорит о «рассказчике-герое», изображенным изнутри, сдвинутым во внутренний план, слабо ассимилированным с окружающими другими. «Он лежит как бы на границе рассказа, то, входя в него, как биографический герой, то, начиная стремится к совпадению с автором - носителем формы, то приближаясь к субъекту самоотчета-исповеди…» [13, с. 141]. Здесь также значимо важное для Бахтина понятие границы и формы-как-границы. Однако в данном случае особую роль играет сама подвижность границы, позволяющей свободно переходить от действия („герой”) к повествованию („рассказчик”), не фиксируя жестко сам переход.

В биографии нет принципиального противопоставления эстетической точки зрения точке зрения жизненной. Напомним, бахтинское определение «формы-границы»: «форма есть граница, обработанная эстетически». В связи с этим указанная нами подвижность границы «автор-герой», «биографической жизни» и «биографического высказывания» связана с размытостью границ «эстетическое-жизненное». Рассказчик в биографии - не чистый художник, а герой - не чистый этический субъект. Сама же биография - не произведение, а эстетизированный, органический и наивный поступок. Подвижность, неопределенность границы в биографическом описании, наиболее близко стоящим к жизни, объясняется, по Бахтину тем, что жизнь «боится границ, стремится их разложить». Между тем, эстетическая культура - это именно «культура границ» [13, с. 177]. Вненаходимость автора при художественном оформлении позволяет осуществить «ценностно длительное, творческое промедление на границах человека и жизни».

Однако есть «жизнеописания», облачающиеся в строгие формы, где о подвижности границы речи не идет. Это - жития. Традиционность формы и жесткая закрепленность границы диктуется сознательным, смиренным (и любовным, как пишет Бахтин) отказом автора жития от индивидуальной инициативы при изображении «в Боге значительной жизни» [13, с. 161] святого. Житие святого как бы с самого начала протекает в вечности. И форма, освященная каноном, - гарант этого трангредиентного света.

3.16 Бахтинская историческая типология романа и типологические особенности биографии как социокультурного феномена

Обратимся к типологическим особенностям биографии сквозь призму бахтинской исторической классификации романа, представленной, в частности, в «Романе воспитания и его значении в истории реализма» и «Формах времени и хронотопа в романе» [21, 24]. М. Бахтин строит свою классификацию по принципу построения образа главного героя и выделяет 4 типа романа - роман странствований, роман испытания героя, роман биографический (автобиографический) и роман воспитания [21, с. 188]. Здесь мы вновь обращаемся к принципу изоморфности жизни и текста, который отстаивал сам ученый, а, следовательно, - к праву жизни быть изображенной «как роман». Нам вновь предстоит сблизить литературоведческий и социально-философский, социокультурный анализ. В этом случае недостаточно будет обратиться только к биографическому/ автобиографическому роману. Понадобятся практически все типы романа, поскольку здесь - это не просто литературные типы, а культурные модели «героецентричности» как таковой, модели, восходящие к универсалиям культуры. Применительно к нашей теме: разные модели героецентричности по-разному организуют саму жизнь, ее траекторию и рассказ о ней.

Рассмотрим предложенные М. Бахтиным типы романа как формы биографической стратегии - организации жизни и стратегии повествования о ней.

1. Роман/биографическая стратегия «странствований» - соотносится с авантюрно-героическим типом биографического ценностного сознания. Герой для этого типа - движущаяся в пространстве точка, лишенная существенных характеристик и не находящаяся сама по себе в центре художественного внимания. Его жизненная траектория - движение в пространстве, странствования и отчасти приключения-авантюры (преимущественно испытательного типа), чередование различных контрастных положений: удачи-неудачи, счастья-несчастья, победы-поражения. Здесь преобладает пространственное измерение, временные категории разработаны слабо. Значимо лишь авантюрное время - состоящее из смежности ближайших моментов, оно изначально «спациализовано» (термин употреблен в смысле, указанном В. Топоровым (См.: [71])), т.е. имеет тенденцию трансформации в пространство. Так характеристики «в то же мгновение», «утро», «ночь» являются лишь обстановкой, локусом авантюрного действия [21, с. 188-189]. Данному типу времени присуща неограниченность и бесконечность, «нанизывание авантюр». Мир распадается здесь на отдельные вещи, явления и события. Образ героя - едва намечен и совершенно статичен, как статичен и окружающий его мир. Бахтин подчеркивает натуралистический характер этой романной разновидности.

2. Роман/биографическая стратегия «испытания». (Лишь частично пересекается с авантюрно-героическим типом биографического сознания). Мир этого типа - арена борьбы и испытаний героя; события, приключения - пробный камень для него. Сам герой представлен всегда как готовый и неизменный, все его качества даны с самого начала и на протяжении романа/жизнеописания лишь проверяются и испытываются. Одна из разновидностей романа испытания, по Бахтину, - раннехристианские жития святых. В этом типе дается сложный и развитый образ человека. Этот образ существенно един, но единство его статично и субстанционально. Сюжет (и жизненная траектория) основаны на отступлениях от нормального хода жизни, на исключительных событиях и положениях, каких нет в типической, нормальной, обычной биографии человека.

В романе испытания происходит дальнейшая разработка и детализация авантюрного времени (изъятого из истории и биографии). Время в романе испытания лишено реальных измерителей, какими Бахтин считает биографическую длительность и историческую локализацию (существенную прикрепленность к определенной исторической эпохе, связь с определенными историческими событиями и условиями). Отсюда и исключительная роль случайности. События романа испытания не создают нового типа жизни, новой человеческой биографии, определяемой изменившимися условиями жизни. За пределами романа биография и социальная жизнь остаются обычными и неизменными. Кроме авантюрного времени в романе испытания появляется психологическое время. Оно обладает субъективной ощутимостью и длительностью (при изображении опасности, томительных ожиданий, неутоленной страсти и т.д.)

Но такое психологически окрашенное и конкретизированное время лишено существенной локализации даже в целом жизненного процесса индивида. Роман испытания обладает исключительной мерой «героецентричности», он весь сосредоточен на герое. Окружающий мир и второстепенные персонажи в большинстве случаев превращаются в фон для героя, в декорацию, в обстановку. Но прикрепленный к неподвижному герою как его фон внешний мир лишен самостоятельности и историчности. Между героем и миром нет подлинного взаимодействия: мир не способен изменить героя, он его только испытывает, и герой не воздействует на мир, не меняет его лица. Такой героизм Бахтин называет бесплодным и нетворческим (См.: [21, с. 190-194]).

3. Роман/биографическая стратегия «биографический». М. Бахтин специально подчеркивает, что чистой формы биографического романа, в сущности, никогда не было, а существовал лишь принцип биографического (автобиографического) оформления героя в романе [21, с. 195]. По его мнению, античные биографии, исповеди раннехристианского периода, вплоть до Августина, - лишь подготовка к такой форме.

Существенная особенность биографического романа - появление в нем биографического времени. В отличие от авантюрного оно вполне реально, все моменты его отнесены к целому жизненного процесса - ограниченного, неповторимого, необратимого. В этом смысле можно констатировать близость биографического романа с социально-бытовым ценностным биографическим сознанием. Каждое событие локализовано в целом этого жизненного процесса и потому перестает быть авантюрой. Биографический роман работает длительными периодами, возрастами и поколениями.

Он имеет дело с типическими моментами жизненного пути: рождение, детство, годы учения, брак и т.п. В этом типе романа появляется в качестве самостоятельного элемента повседневность, именно повседневность, где в отличие от близкого термина обыденность, подчеркнута специфика протекания времени. При этом Бахтин соотносит биографическое и историческое время, говоря о том, что в биографической форме историческое время осуществляет себя лишь в зачаточной форме (По его мнению, историческое измерение почти отсутствует в романах странствий и испытаний). Биографическое время включено в процесс исторического времени, причастно ему, прежде всего, через поколения. Но причастность подобного рода - это лишь выход в историческую длительность.

Образ героя в биографическом романе, как его видит Бахтин, лишен подлинного становления - меняется, строится, становится жизнь героя, его судьба, но сам герой остается, по существу, неизменным. Внимание сосредоточивается на делах, подвигах, заслугах, творениях, на устройстве жизненной судьбы, счастья. Единственное существенное изменение самого героя, которое знает биографический роман (в особенности автобиографический и исповедальный), - это кризис и перерождение героя (биографические жития святых кризисного типа, «Исповедь» Августина.) [21, с.196-197].,

Мир в биографическом романе приобретает особый характер. Это уже не фон для героя, подчеркивает М. Бахтин. Соприкосновения и связи героя с миром организуются уже как существенные (в контексте исторической эпохи), а не как случайные ( неожиданные встречи на большой дороге ( в авантюрном романе) или орудие испытания героя (в романе-испытании)).

Следует отметить, что это замечание является существенным для методологии биографического анализа в самых разнообразных его проявлениях. С определения типа отношений «герой-мир», «персонаж биографии - эпоха» начинается и сотворение биографии (коннотации с лотмановским «Сотворением Карамзина» [48]), и биографическая реконструкция. С. Аверинцев в своей во многом революционной работе «Плутарх и античная биография» методологически заостренно разделил два типа отношений между героем биографии и исторической эпохой: «портрет на фоне эпохи» и «силуэт на фоне эпохи» [4, с. 225]. На это обращает внимание российская исследовательница И.А.Полякова [60, с. 76-77]. Выбор в пользу «силуэтного» описания - где герой и фон постоянно взаимодействуют, контрастируют и взаимодополняют друг друга, во многом и обусловил революционный характер исследования С.Аверинцева и совершенный им прорыв в методологии биографического жанра.

4. Роман/биографическая стратегия «воспитание». Именно этот тип представляет по Бахтину образ становящегося человека. В большинстве разновидностей романного жанра герой - постоянная величина, а пространственное окружение, социальное положение, все моменты жизни и судьбы героя - могут быть величинами переменными. В формуле романа/стратегии «воспитания» (романа становления человека) сам герой, его характер становятся переменной величиной. Изменение героя приобретает сюжетное значение. Происходит переосмысление времени - оно вносится вовнутрь человека, входит в самый образ его. В ткань этого типа романа уже не в зачаточной форме, а полноценно входит историческое время. Само становление человека ставится в зависимость от степени освоения им реального исторического времени [21, с. 201]. Именно по критерию соотношения становления человека и определенного типа времени М. Бахтин выстраивает классификацию самого романа-воспитания. Подчеркнем, что уже в рамках этой классификации вновь появляется биографический (автобиографический тип). Таким образом, роман-биография представлен в бахтинской типологии в двух разновидностях - как самостоятельный и как одна из вариаций романа-воспитания. Среди других типов этой разновидности - становление человека в идиллически-циклическом времени, становление как «протрезвение» (от юношеского идеализма к практицизму), затем - биографический (автобиографический) роман в указанном нами смысле, дидактико-педагогический роман и самый существенный для Бахтина тип, где становление человека происходит вместе с историческим становлением. Приводя эту классификацию, мы вновь уточняем, что она интересует нас не с литературной точки зрения, а как типология конструирования и осмысления жизненного пути, воплощаемая в самых разнообразных индивидуальных и коллективных социальных практиках.

В идиллически-циклическом времени может быть показан путь от детства через юность и зрелость к старости с раскрытием внутренних изменений в характере и воззрениях человека, которые совершаются в нем с изменением возраста (представлен, в частности, у Л.Толстого). Становление-«протрезвение» сопряжено с изображением мира как опыта, как школы жизни. Мир как школа представлен и в дидактико-педагогическом романе, в основе которого лежит определенная педагогическая идея («Эмиль» Руссо, элементы этого типа - у Гете, Рабле).

В биографическом романе-воспитания становление происходит в биографическом времени, оно проходит через неповторимые, индивидуальные этапы. Здесь сливаются становление жизни-судьбы и становление самого человека. («Том Джонс» Филдинга, «Дэвид Копперфильд» Диккенса).

Тип романа/стратегии «воспитания» наиболее историчен. Он демонстрирует подлинное и драматическое освоение исторического времени. Не только человек, но и сама плоть истории находятся здесь в становлении. Мир как опыт и школа в принципе оставался готовой данностью и изменялся лишь в процессе учения для обучающегося. Здесь же мир предстает как история («большая история»). Для Бахтина - это, в частности, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле и гетевские «Симплициссимус» и «Вильгельм Мейстер» [21, с. 204]. Становление здесь - уже не частное дело героя. Он становится вместе с миром. Герой - не внутри эпохи, а на рубеже двух эпох, в точке перехода от одной к другой. Этот переход совершается в нем и через него. Рождается новый тип человека. Организующая сила будущего здесь чрезвычайно велика, причем будущего не приватно-биографического, а исторического. Такой ракурс избирает для себя в дальнейшем В.Топоров в своей работе «Эней - человек судьбы» [72], представляя свого героя как новый исторический тип человека, как в контексте „средиземноморской” персонологии, так и в универсальном аспекте.

3.17 Концепт «судьбы» в биографической перспективе

Значимым для биографического анализа мы считаем размышления М. Бахтина над концептом «судьбы», который он сознательно берет в определенном ограниченном смысле. Для него «судьба - это всесторонняя определенность бытия личности, с необходимостью предопределяющая все события ее жизни; жизнь, таким образом, становится лишь осуществлением (и исполнением) того, что с самого начала заложено в определенности бытия личности…» [13, с. 152] . Одновременно судьба - «это художественная транскрипция того следа в бытии, который оставляет изнутри себя целями регулируемая жизнь, художественное выражение отложения в бытии изнутри себя сплошь осмысленной жизни» [Там же]. И, наконец, - «это не я-для-себя героя, а его бытие, то, что ему дано, то, чем он оказался; это не форма его заданности, а форма его данности, … форма упорядочения смыслового прошлого» [12, с. 153]. Биография и автобиография, по преимуществу, как раз и являются взглядом на жизнь в «судьбической» перспективе, именно «судьба» является формой упорядочения смыслового прошлого. Понятие «судьбы» может быть рассмотрено в самых различных аспектах: как культурная универсалия и мифологема (см., в частности, статью С. Аверинцева в «Философской энциклопедии» [5], а также исследование В. Горана «Древнегреческая мифологема судьбы» [36]) и как самое фундаментальное измерение жизнедеятельности личности, основа построения персонологии («человек судьбы» у Топорова [72]).

Концепт судьбы занимает ведущее место во многих психологических и социологических теориях, ориентированных на изучение биографий и автобиографий. Это, к примеру, психологическая концепция «судьбоанализа», предложенная венгерским психологом и философом, последователем Фрейда и Юнга, Липотом (Леопольдом) Сонди [69.]. Данную традицию развивает, в частности, В.Е. Лановой в своих работах по «динамическому судьбоанализу» [42]. Измерение «судьбы» оказывается почти неустранимым из «качественной социологии», более всего использующей биографический подход и осуществляющей анализ «историй жизни». Одно из лучших комплексных современных исследований в данном направлении, осуществленное под руководством В.В. Семеновой (См. ее обоснование концепции «гуманистической социологии»: [66]) носит название «Судьбы людей России. - ХХ век» [70]. Учет бахтинского понимания концепта «судьбы», как «всесторонней определенности бытия личности, с необходимостью предопределяющей все события ее жизни» (био-графическое) и одновременно как «художественной транскрипции того следа в бытии, который оставляет изнутри себя целями регулируемая жизнь» (био-графическое), с учетом целостности и двойственности биографии, на наш взгляд может существенно обогатить содержание биографического подхода в современной гуманитаристике.

3.18 Критика М. Бахтиным «биографического метода» и разработка оснвований «нового биографизма»

Фиксирую собственные методологические затруднения при изучении отношения М. Бахтина к жанру биографии и биографическому методу. Взгляд современного исследователя, уже «приученный» к феноменологическим, герменевтическим, экзистенциальным «вторжениям» в методологию биографического анализа (во многом, кстати, спровоцированным влиянием идей М. Бахтина, как в отечественной, российской, так и в западной гуманитаристике) вдруг «упирается» в достаточно критические и часто негативные оценки М. Бахтиным возможностей биографии и с ходу отторгает такие оценки. Однако следует помнить, что в современный ему период Бахтин имел дело с историческими биографиями (о возможном знакомстве с трудами П. Бицилли, А. Лаппо-Данилевского по исторической биографистике (См.: [50, с. 699])), а также с объективистско-позитивистскими и фрейдистскими образцами биографического жанра, те же «вторжения» в биографистику, о которых сказано выше, состоялись гораздо позже.

Сам М. Бахтин считал биографию «органическим продуктом органических эпох» [13, с. 142], связывая жанр с определенным историческим периодом. Он ставил биографический подход в один ряд с вульгарно-социологическим и причинным объяснением в духе естественных наук. Более того, в указанной позитивистской установке биографический анализ оказывался и в одном ряду с «деперсонифицированной историчностью» («историей без имен», на что указано в работе, написанной в 30-40-е г.г. 20 века «К методологии гуманитарных наук» (См.: [18, с. 365]). В этом смысле не следует преувеличивать критического антибиографического пафоса М. Бахтина и распространять его на все возможные вариации жанра и метода. Более продуктивным, на наш взгляд, будет выявление в бахтинской концепции тех идей, которые способствовали становлению, «нового биографизма» (термин К.Брук-Роуз, введенный в статье «Растворение характера в романе» [81]), современной биографической парадигмы. При этом следует отметить, что сам М. Бахтин этих новых возможностей старого жанра, по-видимому, не увидел. В переработанном спустя полвека тексте «К методологии…» - последней написанной им работе (1974 год) - исследователь отношения к биографическому описанию не меняет.

Что же подвергает критике М. Бахтин в биографическом подходе?

1. Многим историко-литературным исследованиям присуща тенденция «черпать биографический материал из произведений и, обратно, объяснять биографией данное произведение…» [13, с. 11], со ссылкой на совпадение фактов жизни героя и автора, тенденция смешения «автора-творца, момента произведения, и автора-человека, момента этического, социального события жизни» [13, с. 12]. Такая тенденция, заложенная еще основателем «биографического метода» в литературоведении Сент-Бёвом (1804-1869) в «Литературных портретах» [65], нашла свое выражение в трудах его последователей, особенно у французского литературоведа Г.Лансона (1857-1934) [43, 44, 45]. Исследовательский подход Лансона, вписывающийся в культурно-исторический метод, основан на объяснении литературного явления особенностями характера и биографии его создателя, а также весьма абстрактным «духом времени». (После Бахтина, почти в тех же выражениях такая установка была подвергнута критике Р. Бартом, который назвал ее «лансонизмом» (См. об этом, в частности, в исследовании М. Соколянского [68, с. 529])). При этом Р. Барт, как и ранее М. Бахтин, фактически отождествил «лансонизм» с биографическим методом как таковым. И, как и российский мыслитель, одновременно сам он внес серьезный вклад в трансформацию биографического подхода в гуманитаристике. Именно своим наиболее проницательным критикам - М. Бахтину, и Р.Барту - он во многом обязан своим современным обликом. Идеология «лансонизма», по Барту, вырастает из мировоззренческой позиции «аналогического детерминизма», согласно которому детали произведения должны быть подобны деталям чьей-то жизни, душа персонажа - душе автора. «Лансонизм» пронизан духом позитивизма и, следовательно, требует соблюдать объективные правила, принятые в любых научных исследованиях (См.: [9, с. 271]). Для М. Бахтина - наиболее существенный изъян такого подхода, названного им «беспринципным», в том, что здесь игнорируется «форма отношения к событию, форма… переживания …жизни», то есть «смысловые моменты», а также трудноуловимые - интонация и ритм. При этом М. Бахтин в области литературы не отрицает саму возможность научно продуктивного сопоставления биографии героя и автора и их мировоззрения, однако выступает против абсолютизации такого сопоставления.

В целом ситуацию М. Бахтина в его отношении к «биографическому методу» Сент-Бева и Лансона можно сравнить с ситуацией М.Пруста (1871-1922). Французский писатель выступил в 1909 году с резкой критикой метода в «Эссе против Сент-Бева» [62], впоследствии из этого эссе вырос многотомный роман «В поисках утраченного времени», который Пруст писал до конца жизни. В новом типе романа - романе «потока сознания», воплотился и «новый биографизм», подобный бахтинскому. По отношению к Прусту корректнее говорить о «новом автобиографизме». Для писателя принципиально несовпадение сюжетно-событийной линий своей жизни и своего героя Марселя. Одновременно в романе «В поисках утраченного времени» явлен предельно автобиографический «опыт памяти», опыт жизни и становления внутреннего Я. Более того, постулируется приоритет опыта памяти перед всеми другими жизненными опытами. Творчество Пруста и его «новый автобиографизм» существенно повлияли на гуманитарное знание, спровоцировав постановку новых проблем, иные способы видения объекта описания, коренным образом изменив роль и специфику биографического дискурса в структуре humanities.

2. М. Бахтин усматривал в современных ему образцах биографических описаний обедняющий «гносеологизм», в целом присущий философии и науке. В данном контексте он проявлялся в том, что сквозь призму господства «гносеологического сознания» «…этика или теория поступка подменяется теорией познания уже свершенных поступков», «единство свершения события подменяется единством сознания, понимания события», а «…субъект - участник события становится субъектом безучастного чисто теоретического познания события» (См.: [13, с. 79]). Этому подходу М. Бахтин попытался противопоставить иную архитектонику биографического описания. Не отказываясь от процедуры понимания как таковой, он отказывается от «наивно-реалистического» ее истолкования (вживание, вчувствование, удвоение переживаний другого во мне), а предлагает «сочувственное понимание» [13, с. 91], использующее бытийное положение «понимающего автора» вне внутренней жизни другого. В установке сочувствующего и сопереживающего понимания автору дано обнаружить в жизни героя события «индивидуального преломления и уплотнения смысла, облечение его во внутреннюю смертную плоть…», так и «идеализировать, героизировать, ритмизировать» их [13, с. 91]. В пределе герой у М. Бахтина отождествляется с «внутренней плотью смысла» - рождаемой и умирающей в мире внутренней определенностью, сплошь в мире данной, собранной в конечный предмет и имеющей сюжет [13, с. 98]. Проблема «плоти смысла», «о-плоть-нения смысла» проходит через многие современные концепции гуманитарного знания. И как перекличка с Бахтиным звучат, к примеру, слова Ж.Деррида (даем в украинском переводе Виктора Шовкуна): «між надто живою плоттю буквальної події та холодною шкірою поняття пробігає смисл. Саме так він потрапляє до книги” [37, с. 149]. Эта проблематика задает еще одну траекторию исследований в области биографического дискурса, поскольку «плоть смысла», пожалуй, нигде так «плотно» и насыщенно не явлена как биографии в различных ее модификациях. Более того, «новый биографизм» как теоретико-методологическое основание современных не-позитивитстких исследований в сфере биографистики, ориентирует на то, чтобы в личности, объекте биографического анализа, видеть именно «внутреннюю, смертную плоть смысла» (подобную «опыту памяти» Пруста) и рассматривать биографию и автобиографию преимущественно как смыслоконститурирование жизни.

Мы представили основные основные проблемные зоны концепции М. Бахтина в рамках которых он рассматривал феномен биографии и возможности биографической стратегии в гуманитарном знании. Ряд проблем, связанных с биографическим дискурсом, проработан им подробно и основательно, в отношении других он лишь «набрасывает нить разговора» [2], оставляя открытым «смысловое зияние», где диалог о природе биографии только и может состояться.

Раздел 4. Ю.М. Лотман о феномене биографии, биографическом жанре и биографическом подходе

Ю.М. Лотман (1922-1993) неоднократно обращался к анализу биографии как социокультурного феномена, разрабатывал и использовал биографическую методологию, пробовал свои силы в биографическом жанре. Его подход к данной проблематике представляется нам чрезвычайно плодотворным и актуальным. В исследовательской литературе, насколько нам известно, «биографические» интенции и наработки Ю.М. Лотмана еще не были должным образом обобщены и проанализированы в их целостности. (Мы можем указать лишь на статью «Юрий Лотман в 1980-е годы: код и его отношение к литературной биографии» известного американского слависта Давида Бетеа, исследователя творчества Пушкина, Бродского, Мандельштама [15]). Правда в статье рассматривается лишь отдельный аспект проблемы, как видно из ее названия. В своих работах, особенно в монографии о жизни Пушкина, Д. Бетеа также использует лотмановскую идею о сложном взаимодействии культурно-семиотических кодов и биографии [14, 108], реализуя таким образом собственную версию «метафорической биографии» поэта).

4.1. Роль и место биографической проблематики в творчестве Ю.М. Лотмана

Прежде всего, обозначим две главные «проблемные зоны», в рамках которых Ю.М. Лотман обращался к биографии и биографической проблематике.

1. Во-первых, «биографические» сюжеты и мотивы появлялись там, где ученый не был специально ими занят, однако, они оказывались совершенно необходимыми в рамках его видения культуры, прежде всего в ее семиотическом измерении, в описании концепции семиосферы и семиозиса. В данном случае Лотман изначально исходит не из «биографических» посылок, однако логика исследования выявляет важность феномена биографии и биографического анализа, многообразие проявлений биографического как на уровне культурного бытия, так и на уровне методологии гуманитарного знания. Здесь как раз и проявляется социокультурное наполнение феномена биографии, ее социально-философский аспект, ее значимость в философии культуры и философии истории.

Биография и биографический дискурс у Ю.М. Лотмана погружены в проблемное поле семиотики и археологии культуры, исследований в области культурно-семиотического кодирования, историко-культурной памяти, механизмов культурного поведения, трансляции культурных смыслов в их сложном взаимопереплетении с индивидуальной памятью и индивидуально-личностным смыслообразованием.