Биография: силуэт на фоне Humanities (Методология анализа биографии в социогуманитарном знании)

Одной из ключевых становится идея дополнительности (в смысле, предложенном Н.Бором, и перенесенном затем в сферу гуманитарного знания). Освоение гуманитаристикой принципа дополнительности Н. Бора - тема отдельного рассмотрения (См. в частности: [5, 6]). Мы лишь отметим существенные для нас моменты. Так, квантово-волновой дуализм и корпускулярно-волновая картина мира рассматриваются как принцип бытия и способ описания не только природного, но и социокультурного мира. При этом, волновые представления в целом характеризуют надыиндивидуальный полюс культуры, сферу ее стабильных, устойчивых, предсказуемых структур и процессов. Корпускулярное, дискретное - это полюс индивидуально-личностного, это область непредсказуемости развития. Два способа описания социальной и культурной жизни имеют собственный язык, набор понятий, методологию, которые предстают как несовместимые и взаимоисключающие. Объединить «волновую» и «корпускулярную» парадигмы в одной картине реальности невозможно. Одновременно эти способы оказываются взаимно необходимыми для максимально полного и исчерпывающего описания социокультурного мира.

С нашей точки зрения, боровский «принцип дополнительности», опрокинутый в социокультурный мир - скорее плодотворная когнитивная метафора, провоцирующая и организующая направленность социогуманитарного познания. Однако, превращенная в жесткую схему и алгоритм, она такую плодотворность утрачивает и скорее упрощает реальную картину, чем способствует ее постижению. Такого упрощения и схематизации Ю.М. Лотману удалось избежать, «спасло» блестящее знание конкретного культурно-исторического, литературоведческого материала и глубочайшее проникновение в живую ткань культуры. Тем не менее, идею взаимодополнительности он неоднократно использовал.

Как «два плеча одного рычага» рассматривает Ю.Лотман в работе «Культура и взрыв» синтез общих и конкретных исследований культуры, индивидуально-личностного и надындивидуального в социокультурном бытии [57, с.73]. Как происходит их сопряжение, как работают или должны, по Лотману, работать «два плеча» в дальнейшем мы рассмотрим более подробно именно на примере биографии и биографического описания. Сам он также использует этот образ и когнитивную метафору в биографическом романе-реконструкции «Сотворение Карамзина». «Самые общие исследования исторических процессов и самое конкретное описание мыслей, чувств и судеб человеческой единицы - не высшее и низшее звенья постижения прошлого, а два плеча одного рычага, невозможные друг без друга и равные по значению. И тогда труд биографа перестает быть второстепенным и вспомогательным» [67, с. 14].

Существенная для Лотмана дихотомия в сфере культуры (также «два плеча», два полюса) - последовательные, предсказуемые процессы и сфера непредсказуемости, «взрыва». Последнюю он называет «динамическим резервуаром в любых процессах развития» [57, с. 73] и обнаруживает ее, прежде всего, на индивидуально-личностном уровне, часто - в уникально-биографическом опыте «героев культуры», провоцирующих и совершающих «взрывы», изменяющие ход истории. Здесь еще один источник лотмановского интереса к биографическим темам и сюжетам.

Важная для Ю. Лотмана концептуальная позиция - рассмотрение культуры как текста, сложно устроенного и распадающегося на иерархию текстов в тексте. К рассмотрению этого круга проблем исследователь также привлекает биографическое/автобиографическое в самых различных его наполнениях. Биография, автобиография, жизнеописание, исповедь и т.д. - важнейшие тексты культуры. В них вербально выражена текстуальность, родовая черта культуры, по Лотману.

2. В ряде работ Ю.М. Лотман специально обращается к проблематике, связанной с биографией и биографическим дискурсом. Он исследует феномен биографии, сам использует биографический метод (в его собственной разработке и интерпретации), пишет произведения биографического жанра о А.С. Кайсарове, А.С. Пушкине, Н.М. Карамзине (См.: [51, 52, 54, 58, 67]). К последним отнесем, прежде всего, «Сотворение Карамзина». Здесь автор не только решает задачи «биографической реконструкции», но параллельно исследует специфику и возможности биографического анализа как такового (синтетический подход). Этот корпус работ ученого нас больше интересует с точки зрения методологии социогуманитарного знания.

Оба аспекта в творчестве Лотмана неразрывно связаны. Так, например, ученый одновременно писал две книги - «Внутри мыслящих миров» и «Сотворение Карамзина». Шла параллельная и взаимодополнительная работа над осмыслением самых фундаментальных оснований культуры и тайн индивидуального жизнетворчества.

Кроме того, мы опираемся на лотмановский анализ текста и нарратива. Поскольку жизнеописания - это, прежде всего, нарратив, этому аспекту уделено значительное внимание в работах по биографической методологии в различных областях - социологии, психологии, социальной и культурной антропологии, литературоведении и т.д. Многие исследователи сознательно делают выбор из множества вариантов в пользу лотмановской структурно-семиотической стратегии анализа текста и нарратива, считая ее одной из наиболее оптимальных именно в биографическом ракурсе. Мы также обращаемся к «нарративной» проблематике у Лотмана, фокусируя свое внимание, прежде всего, на тех точках, где обнаруживаются сложное взаимопереплетение и «двойная обусловленность» нарративного и экзистенциального в биографических актах и практиках. (В данном случае речь идет о биографии как о социокультурном феномене).

Мы обратимся также к собственно автобиографическим опытам Ю.М. Лотмана, к сожалению, немногочисленным, поскольку сам он в отношении себя этот жанр «не жаловал». Для нас же ценны автобиографические тексты ученого, особенно в аспекте специфики такого жанра как «интеллектуальная биография». Интересно также, где и в каких случаях Лотман для пояснения своих мыслей и теоретических конструкций прибегает к собственному жизненному опыту. Здесь не просто соображения наглядности изложения и популяризации. Гораздо существеннее, на наш взгляд, глубокое убеждение ученого в том, что абстрактные идеи и высокие культурные смыслы имеют «живую плоть», воплощаются в конкретном, уникальном индивидуальном опыте. Так, в «Культуре и взрыве» Лотман, анализируя феномен «боевого безумия», изображенный в эпосе многих народов, обращается к собственному фронтовому опыту. Отряд немецких мотоциклистов - голых, но в кожаных сапогах, голенища которых были забиты автоматными магазинами, несся на противника, автоматчики были пьяны, они громко кричали и вели беспорядочную стрельбу. А в окопах сидели молоденькие необстрелянные солдаты, многие из которых (Лотман в их числе) именно так впервые увидели автомат [57, с. 43]. Немецкие мотоциклисты и стали для автора воплощением мифических берсерков - безумных воинов. Встретившись с ними, на грани жизни и смерти он пережил реальность мифа, приобщился к культурной традиции, обрел право живого свидетельства о том, что означает встреча с безумием такого рода.

Постараемся последовательно проанализировать указанные нами аспекты обращения Ю. Лотмана к биографии и биографической проблематике.

4.2 «Два плеча одного рычага». Проблема взаимодополнительности надындивидуального и индивидуально-личностного полюсов социокультурного мира

Как мы уже отмечали, в центре исследовательских интересов Лотмана - взаимодополнительность, парадоксальное соотношение, антиномия массовых и индивидуальных исторических явлений. Это и «два плеча одного рычага», и «два колеса велосипеда истории» [57, с.59]. Отношение между ними - не причинно-следственные, перед нами два полюса динамического процесса, непереводимые друг на друга и одновременно пронизанные взаимным влиянием. Говоря о процессе, Лотман вносит уточнение: в контексте события сам процесс оказывается лишь одним из полюсов. Событие может включаться и в предсказуемый процессуальный ряд, и в обстоятельства взрыва, непредсказуемости.

Такова исходная концептуальная установка ученого. Она же - итоговая, поскольку стала результатом огромной исследовательской работы с культурно-исторической эмпирией, а не была ей предварительно предписана. Лотман в этом контексте обращается к теоретическим наработкам синергетики и к идеям И.Пригожина, обнаруживая сходные позиции. Но первичным для него, тем не менее, остается «живая ткань» и плоть истории и культуры. «Он не любил теории ради теории» и не «занимался методологией ради методологии», как справедливо подчеркивает в отношении Лотмана М.Л. Гаспаров [23, с. 5, 10].

В этой установке взаимодополнительности Лотман рассматривает, в частности, историю литературы. Литературный процесс - одновременно цепь событий литературы и биографических обстоятельств ее творцов. «Если бы Пушкин не написал своего романа в стихах или даже вообще не родился на свет, процесс все равно неизбежно произошел бы. Но если посмотреть на другую историческую связь, и предположить, что поэт был бы биографическими обстоятельствами вырван из литературы в свой самый ранний период, то вся цепь событий, ведущих к Гоголю, Достоевскому и через них к Солженицыну оказалась бы совсем не такой, какая нам известна» [57, с. 59].

Одна из важнейших тем для Лотмана - соотношение в культуре последовательного, постепенного, предсказуемого, процессуального, инвариантного и непредсказуемости, «взрыва», динамики. Вторую сторону он, прежде всего, (но не исключительно!) выявляет и прослеживает на уровне индивидуально-личностном, нередко обращаясь к биографическому материалу и применяя биографический подход. По Лотману, пространство взрыва - это пространство собственных имен. «Не случайно исторически взрывные эпохи выбрасывают на поверхность «великих людей», то есть актуализируют мир собственных имен» [57, с. 119].

В своих уникальных жизненных актах деятели культуры, ее «герои», провоцируют и совершают «взрывы», изменяющие ход человеческой истории. Однако затем их «взрывная» жизнь, воплощенная в актах биографических - жизнеописания, биографии, автобиографии - закрепляется уже на уровне нормы, образца, паттерна, модели поведения. «Культурный маятник» качнулся от полюса случайного, динамики, единичных событий, презентации к полюсу неизбежного, организации, процессуальности, репродукции, репрезентации.

4.3 Трансформации культурной и индивидуальной памяти. Автобиографическая память

В ходе исторического или биографического осмысления поворотного события происходят трансформации, которым Лотман уделяет особенно пристальное внимание, уже в аспекте культурной памяти. «Произошедшее событие предстает в многослойном освещении: с одной стороны, с памятью о только что пережитом взрыве, с другой - оно приобретает черты неизбежного предназначения. С последним психологически связано стремление еще раз вернуться к произошедшему и подвергнуть его «исправлению» в собственной памяти или пересказе» [57, с. 111].

В данном случае неважно, идет ли речь об историческом или биографическом событии. И шлегелевская характеристика историка, как пророка, предсказывающего назад, будет уместной по отношению к биографу или автору собственного жизнеописания. Ю. Лотман выявляет общую как для мемуаров, так и для исторических текстов, психологическую основу. Он говорит о трансформации памяти, характеризуя ее как психологическую потребность переделать прошлое, внести в него исправления, а затем пережить этот скоррегированный процесс как истинную реальность. Культурно-историческая и индивидуальная память - важнейший механизм трансляции и одновременно трансформации культуры, ее семиозиса. Представляя память в виде метафоры, Лотман отмечает, что наименее подходящим для нее будет стереотипный образ библиотеки. Память в большей степени можно представить как генератор, воспроизводящий прошлое заново. В этом контексте интеллектуальная история человечества рассматривается как борьба за память. Биографический/автобиографический дискурс - одно из важнейших средств противостояния «стиранию» памяти.

В этом контексте размышления Ю. Лотмана близки позиции П. Рикера (См., в частности: [87]). Сложные отношения между культурно-исторической памятью и забвением, между исторической Мнемозиной и Летой, французский философ также выражает метафорой. Он вспоминает о статуе в стиле барокко, символизирующей двойственный образ истории. Античный Кронос, крылатый бог времени, левой рукой жадно вцепился в огромную книгу, а правой стремится вырвать из нее страницу. На заднем плане над ним нависает сама История, одна ее рука останавливает жест бога, другая - демонстрирует орудия истории: книгу, чернильницу, стиль [87, с. 13]. Культурно-историческая память - то орудие, которым История останавливает стирающее движение Кроноса. Чтобы подчеркнуть специфику сопротивления забвению, одному из главных, как считает Рикер, символов нашего отношения к прошлому, он вводит разграничение между двумя модусами памяти, двумя типами воспоминаний. Отсылая к истории двух греческих слов - mneme и anamnesis, философ различает воспоминание, рождающееся пасивно (mneme - воспоминание-чувство, pathos) и воспоминание как объект поиска, вспоминание-anamnesis, припоминание, открывающее путь к рефлексивной памяти [87, с. 22]. В контексте указанных разграничений можно анализировать биографическую и автобиографическую память, одновременно учитывая в исследовании и лотмановскую характеристику культурно-исторической памяти, которую также можно отнести к биографической: воспоминание о жизненных событиях и представление их как целостности (в данном случае, не столь важно о своей или чужой жизни идет речь) - неизбежная трансформация, семиозис.

В целом же, подчеркнем продуктивность анализа как культурно-исторической, так и автобиографической памяти с использованием когнитивных метафор. К лотмановским «библиотеке» и «генератору», к рикеровской «книге», за которую идет борьба между мифологическими Историей и Кроносом, добавим метафору палимпсеста, которую российский психолог В. Нуркова использует для характеристики автобиографической памяти («память-палимпсест»). Сложившиеся воспоминания о собственной жизни при новом обращении к ним («писание по полусмытому тексту манускрипта») меняют конфигурацию, смысл и иерархическую роль в общей структуре судьбы (См.: [75, с. 28]). Как и у Лотмана для характеристики данного типа памяти подчеркиваются моменты динамической трансформации и динамики конструирования новых смыслов и значений (семиотическая составляющая).

Ю.М. Лотман обращается к разным аспектам трансформации памяти, в том числе, к тем, которые редко до последнего времени попадали в поле исследовательского интереса. Его интересуют, в частности, лгуны и фантазеры, с присущими им стратегиями вранья и выдумывания. Он вспоминает в этой связи и в какой-то мере оправдывает «неисправимого лгуна», декабриста Дмитрия Завалишина, написавшего совершенно фантастические мемуары [57, с. 113]. Культурно-психологическая мотивация поведения «маргинального» лгуна в данном контексте сродни указанным социально-приемлемым мотивам трансформации памяти. Стратегии вранья - своеобразный предел и предупреждающая «красная лампочка» для методологической установки на «интерпретирующее воображение» - одной из наиболее популярных в современном биографическом дискурсе.

Так, ряд социологов, представляющих традицию «качественной методологии», отстаивают необходимость при анализе личных нарративов («историй жизни») учитывать возможности и границы «интерпретирующего воображения» (См.: [7, 13]). В частности, известные исследователи биографических нарративов Д. Берто и И. Виам-Берто задаются вопросом: «Не подошло ли время признать, что между пространством естественных наук и пространством литературы и искусства существует третье пространство, которое обладает собственным режимом истины» [13, с. 121].

В этом «третьем пространстве» находятся критерии, которые позволяют развивать путем сравнения различные интерпретации одного и того же феномена, интерпретирующее воображение может раскрываться здесь совершенно свободно. И речь в связи с «третьим пространством» идет, прежде всего об «историях жизни» или автобиографиях. Мы также обращались ранее к этой теме и, касаясь соотношения феномена «вранья» с «интерпретирующим воображением», задавались вопросом: не является ли вранье модификацией, «чистой» (возможно, пустой) формой того самого интерпретирующего воображения, которое свойственно «истории жизни» как таковой (См.: [27]). Роль воображения в методологическом инструментарии гуманитария глубоко продумана в современной школе микроистории, в частности, одним из ее основателей Карлом Гинзбургом. Он, полемически усиливая познавательные возможности воображения, подчеркивает, что «прыжок к прямому контакту с реальностью может состояться только в сфере вымысла» [25, с. 307]. Эта позиция перекликается с точкой зрения П. Рикера: «Перенесение в другое настоящее, которое принимается за некий тип исторической объективности, есть работа воображения, временнуго воображения… Несомненно, это воображение свидетельствует о вступлении в игру субъективности…» [87, с. 43]. Однако методологическая «апология» воображения в ряде областей гуманитаристики должна сочетаться с четким осознанием не только возможностей, но и границ «интерпретирующего воображения». На опасность возведения его в абсолют, на угрозу «безответственности воображения» указывает, в частности, российский исследователь А.В. Каравашкин (См.: [39, 40]). Отсюда интерес к «стратегиям вранья» в истории культуры может обладать сдерживающим эффектом и для самой гуманитаристики. «Врун» - это доведенное до крайних пределов alter ego исследователя, «безответственно» принимающего на вооружение воображение как познавательную процедуру.

Воображение становится одной из составляющих методологического инструментария гуманитаристики, в том числе и потому, что оно исследует «воображаемое» самого социокультурного бытия, явленного, среди прочего, в неизбежных трансформациях культурно-исторической памяти, глубоко проанализированных Лотманом. Он пишет об агрессивности, с которой трансформированная картина реальности стремится подменить саму реальность. «Затем в дело вступают законы постепенных процессов развития. Они агрессивно захватывают сознание культуры и стремятся включить в память ее трансформированную картину» [57, с. 136]. Агрессивность трансформированной картины реальности - агрессивность двойника, не имеющего собственного бытия, но на него претендующего. Агрессивность, вранье - маргинальные и не слишком респектабельные стратегии культурной памяти, встроенные, в том числе, и в биографический дискурс. Акценты, расставленные Лотманом, позволяют обнаруживать эти скрытые и утаиваемые аспекты.

4.4 Кодирование социокультурной реальности. Автобиографическое и биографическое «кодирование» индивидуальной жизни

Ю.М. Лотман рассматривает и другую трансформацию - трансформацию индивидуальной жизни, перекодирование ее на язык других культурных текстов. Механизмы этого процесса выявляются и описываются в рамках предложенной модели семиозиса, культурных кодов и понимания культуры как иерархии текстов. Код культуры и языка - одна из ведущих категорий лотмановской концепции семиосферы и семиотики культуры. Наиболее интересные для ученого варианты кодирования и перекодирования жизни - ее «театрализация» и «романизация». Он неоднократно анализировал данное явление, почти всегда обращаясь к биографическому и автобиографическому материалу. Ведь именно в биографических актах наиболее полно запечатлен как процесс, так и результат трансформации жизненных кодов, перевода языка жизни на язык театра или романа.

Биография - не только «хронотоп» (воспользуемся уместным в данном случае бахтинским термином) представленности, явленности культурного кодирования, она же - его механизм и средство, поскольку именно в биографической рефлексии до-рефлективная жизнь обретает свой смысл и значение. И смысл этот вполне может стать и становится смыслом «театрально» или «литературно» окрашенным. Жизнь эстетизируется, она оказывается метафорой театральной сцены, литературного действа, живописного полотна, исторического эпоса и т.д. В других менее «эстетических» кодах жизнь может быть осмыслена, описана и прожита как религиозное жертвоприношение и в опасном, но, к сожалению, весьма актуальном для современной культуры пределе - как компьютерная игра, клип, рекламный ролик, реалити-шоу и даже супермаркет.

Ю.М. Лотман не писал, как нам известно, о вариантах указанного деструктивного перекодирования жизни, возможно еще и потому, что до недавнего времени они были пограничными и периферийными для большинства жизненных стратегий наших современников. В поле зрения ученого попадали классические «коды», прежде всего - театр и роман. (Однако, как нам представляется, лотмановская методология, дает возможность чутко улавливать и описывать современные культурные коды и стратегии кодирования. Возможность дает, но требует такого же филигранного и виртуозного искусства ее воплощения, какой владел сам автор. Без второго условия игры с лотмановскими «кодами» будут схематичны и эвристически неплодотворны. На это, он, кстати, сам неоднократно указывал, в том числе и в личных беседах, своим «неофитам»).

Обратимся в аспекте культурного кодирования к «театрализации» и рассмотрим в биографической перспективе культурно-семиотический код «театра». Театр кодировал жизненное поведение людей и способ осмысления ими своей жизни (автобиографию). «…Действительность сначала преобразуется по законам театра, а затем превращается в повествование» - подчеркивает Лотман в работе о Гоголе [64, с. 420]. Действительность - «театрализованная» действительность - повествование о преобразованной «театрализованной» действительности. Уточняя эту схему, ученый подчеркивает в другой работе («Театр и театральность в строе культуры начала ХIХ века» [68]), что при переходе к повествованию о жизни, ранее уже пропущенной через культурно-семиотический код театра, происходит вторичная театрализация - ее дополнительное сгущение. «Автор мемуаров, записок и других письменных свидетельств, …отбирал в своей памяти из слов и поступков только те, что поддавались театрализации, как правило, еще более сгущая эти черты при переводе своих воспоминаний в письменный текст» [68, с. 640].

Через «театрализацию» происходила сегментация потока жизни. Его непрерывности и безостановочности при таком переключении противостоит вычлененный и остановленный момент изображения. «Театр» дробит жизнь на отрезки, сцены, вычленяя в ее непрерывном потоке целостные дискретные единицы. Не случайны такие названия как «сцена», «картина», «акт». При этом «театр» как код имитирует динамическую непрерывность реальности, кажется, что через сюжетные коллизии, игровые элементы (проживание жизни как ее проигрывание), он усиливает динамику, ведь акт - это не только членение действия, этимологически (и не только!) он сам - действие.

Театрализация жизни - инструмент еще одного «переключения», уже между режимами «на сцене - за кулисами». Одна из важнейших задач истории культуры - проследить, как менялось содержание того, что в индивидуальной жизни-биографии достойно вынесения на сцену публичности, а что - нет. «В жизни выделялись «поэтические» моменты и события, которые объявлялись единственно значимыми и даже единственно существующими. В «непоэтические» моменты человек как бы уходил за кулисы и с точки зрения разыгрываемой на сцене «пьесы жизни» переставал существовать до нового выхода» [55, с. 201]. В «сценическом» режиме в одни эпохи рассматривались героические, возвышенно-трагические, трогательно-сентиментальные акты. Как нам представляется, современная «театрализация» повседневности дает шанс вывести на сцену подлинности то, что раньше всегда было за кулисами - постыдное, низменное, телесно-сексуальное и т.д. Отдельная тема исследования - причины и культурно-исторические основания подобного рода переориентаций в режиме «кулисы»-«сцена». «Подлинной реальностью» обладают не только определенные ситуации, но и свойственные данной эпохе стабильные наборы амплуа, поз, жестов. «Театральное» кодирование собственной жизни и тотальность такой театрализации автобиографического опыта блестяще проанализировал, в частности, мэтр французского автобиографического письма М. Лейрис в своем, ставшем на Западе классическим для данного жанра, произведении «Возраст мужчины» [49]. Лейрис указывает: из-за того, что значительная часть детства протекла у него в условиях театральных спектаклей и опер, он стал вести себя в жизни так, словно находится на театральных подмостках. «Вот откуда во мне ярко выраженная тяга к трагичности, несчастной любви, ко всему, что кончается самым плачевным образом. ...Я срисовывал свои жизненные представления с того, что видел в «Опера»… [49, с. 48]. Жизнь в данном случае кодируется и проживается как на театральных подмостках, где разыгрывается кровавая трагедия. Одновременно в «театрализованной» манере пишется и автобиография.

Еще одну форму жизненного кодирования рассматривает Лотман. Жизнь превращается в роман, «роман жизни». В данном случае Лотман неоднократно обращается к близкой ему теме «салона». Так, значительное внимание он уделил парижским и российским салонам в биографическом «Сотворении Карамзина» [67], некоторым образом сместив оптику и, казалось бы, неоправданно сфокусировав взгляд на второстепенном явлении. Но это лишь на первый взгляд, поскольку в аспекте жизненных «кодов» и «форм жизни» оно оказывается первостепенным, конституирующим. В истории российских салонов 20-х годов 19 века, выделяется особая роль „хозяек салона», вокруг которых, как в солнечной системе, вращался салонный круг. Лотман специально выделяет салон Софьи Пономаревой [57, с. 90-91]. Она, по его мнению, превратила свою жизнь в „роман”, подняла быт на уровень высокого искусства, блестяще играя (жизнь как театр!) роль непредсказуемой и капризной женщины-ребенка, обладающей при этом острым умом и острым языком. „Ее поза - шаловливое дитя, играющее жизнью... Ее сотканная из неожиданностей жизнь с композиционной завершенностью художественного произведения увенчивается неожиданной смертью - на самой вершине молодости и успеха” [57, с. 91]. Жизнь „своенравной Софии” перекодирована на язык художественного произведения, это - и театр, и роман, и поэзия одновременно. А близкие к Пономаревой поэты, в том числе Баратынский и Дельвиг, превратили „поэтическую жизнь” в поэтические тексты, ставшие уже фактом истории литературы, литературного процесса. Это еще одна траектория взаимодополнительности и парадоксального переплетения индивидуального и надындивидуального в культуре. И не случайно такая взаимодополнительность обнаруживается именно через представление культуры как текста. Лотман специально подчеркивает, что этимологически „текст” близок к переплетению [57, с. 72].

Следует отметить, что „перекодирование” жизни в биографических актах не бывает полным и окончательным. Жизнь сохраняет связь со своим естественным контекстом, а биография - „двойную соотнесенность” с различными семиотическими системами”, в которой, по Лотману, заключен мощный источник новых значений [55, с. 202].

Подход Лотмана позволяет рассмотреть биографию как смыслопорождающую структуру, как разворачивание в актах автокоммуникации определенных культурных кодов. Используем его различение текста-сообщения и текста-кода. Текст-код «трансформирует самоосмысление порождающей тексты личности и переводит уже имеющиеся сообщения в новую систему значений» [57, с. 172-173]. В этом случае можно интерпретировать уже указанные нами «театрализацию» и «романизацию» жизни. Сам Лотман приводит в пример пушкинскую Татьяну Ларину, которая «воображаясь героиней своих возлюбленных творцов», делает текст прочитанного романа кодом - моделью переосмысления реальности, собственного поведения и жизненной стратегии в целом. Следующий этап - создание автобиографии, где «кодированная» жизнь будет закодирована еще раз - в рефлексии над пережитым. Сам автобиографический нарратив может быть представлен на языке театра, романа, исповеди, психоаналитического сеанса и т.д.

Лотман подчеркивает, что «законы построения художественного текста в значительной мере суть законы построения культуры как целого…сама культура может рассматриваться …как одно сообщение, отправляемое коллективным «я» человечества самому себе. С этой точки зрения, культура человечества - колоссальный пример автокоммуникации» [55, с. 175]. Культура создает модель самой себя, свой «мифологизированный образ» и «идейный автопортрет», как правило, в том или ином отношении, не совпадающий с оригиналом. Автобиография как сообщение, отправляемое себе и человечеству, как мифологизированный автопортрет, в этом случае манифестирует культуру как таковую. Известный американский ученый Бенедикт Андерсон пишет в своей работе «Воображаемые общности», посвященной происхождению национального сознания, о «биографии наций», подчеркивая, правда, что в отличие от индивидуальных биографий, метафорическая «биография нации», не имеет четко обозначаемого «рождения», а «конец», как правило, не наступает естественным путем [107, р. 175]. Через проблематику «биографии наций», «биографии» других общностей открывается пространство «просопографии» [105], на что мы ранее уже указывали. Модель автокоммуникации, не только в транскрипции Лотмана и тартусско-московской школы, но и в интерпретации постструктурализма (Ю.Кристева, Р.Барт, М.Фуко, Ж.Деррида и др.) может стать одним из концептуальных оснований для просопографических исследований. Одно из таких положений - создание культурой собственного «идейного автопортрета», серии таких автопортретов - коллективных биографий.

4.5 „Жизнь-текст” - „Текст-жизнь”. Траектории взаимопревращения. Соотношение нарративного и экзистенциального измерений биографии

Ю.М. Лотман на основе представления культуры как текста глубоко исследует механизмы и траектории превращение жизни в текст, в нарратив. Нарративная составляющая очень важна для биографического дискурса. Рассказы о жизни, жизненные истории социологи и психологи уже привычно называют нарративами и, выходя на трансдисциплинарный уровень, привлекают к их анализу, данные лингвистики, семиотики, литературоведения и т.д.

Как нам представляется, обращение в этом аспекте к лотмановским наработкам в области анализа структуры текста, повествовательных форм, нарратива предельно продуктивно. В этом убеждает знакомство с прикладними биографическими исследованиями социологов, антропологов, психологов, которые опираються на идеи Лотмана и созданной им тартусской школы (интересны в этом отношении работы проекта „Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика” (руководитель - С.Ю. Неклюдов, Институт высших гуманитарных исследований Российского гуманитарного университета (РГГУ)). Высочайшую оценку лотмановской концепции структуры текста и сюжета дал П. Рикер в работе «Время и рассказ» [85, с. 173], подчеркнув, что она не имеет аналогов в современной литературной теории.

В концепции Лотмана превращению события жизни в событие текста предшествует важнейшая процедура - вычленение самого события. «Ни одно описание некоторого факта или действия не может быть определено как событие или не-событие до того, как не решен вопрос о месте его во вторичном структурном семантическом поле, определяемом типом культуры» [63, с. 490]. Именно тип культуры, ее коды придают статус „событийности” тем или иным фактам реальности. Cуть превращения события в текст Лотман определяет как пересказ события в системе того или иного языка, то есть подчинение его определенной заранее данной структурной организации [55, с.339]. Само событие может представать перед зрителем (участником) как неорганизованное, хаотическое, находящееся вне поля осмысления и т.д. Будучи пересказано средствами языка, оно неизбежно в той или иной степени получает структурное единство. Это единство принадлежит лишь плану выражения, но переносится на план содержания, так же как совокупность языковых связей неизбежно переносится на истолкование связей реального мира. Таким образом, превращение события в текст потенциально бесконечно вариативно, эта вариативность относится и к превращению «событий жизни» в «историю жизни». На это обращают внимание многие семиотические концепции. Автор одной из них, С. Лем в «Философии случая» подчеркивает, что «реальное положение вещей можно выразить бесконечным числом завершенных артикуляций» [50, с. 163] в зависимости от языковых и культурных кодов. „Положение дел”, „событие” - это предметный центр, окруженный „семантическим пространством” своих артикуляций, образующих свого рода концентрические круги.

Биографии, автобиографии являются механизмами и результатами превращения действительной жизни в текст. Один из таких механизмов - „осюжетивание” жизни. Об этом Ю.М. Лотман писал, в частности, в „Происхождении сюжета в типологическом освещении» [65] и в ряде других работ. Под сущностью сюжета он подразумевает «выделение событий - дискретных единиц... - и наделение их определенным смыслом, а также определенной временной, причинно-следственной или другой упорядоченностью» [55, с. 296]. Сюжет рассматривается как мощное средство осмысления жизни. В результате возникновения повествовательных форм искусства человек научился различать сюжетный аспект реальности - расчленять недискретный поток событий на некоторые дискретные единицы, соединять их с какими-либо значениями (истолковывать семантически) и организовывать их в упорядоченные цепочки (синтагматически). При этом сюжеты самой действительности имманентно не присущи, лишь с помощью нарратива события реальной жизни, заполняющие некий пространственно-временной континуум, вытягиваются в сюжетно-линейное построение (См.: [55, с. 341]). Лотман подчеркивает, что осмысление жизни ( в данном случае, через „осюжетивание”) неизбежно связано с дискретизацией „потока жизни”, с одной стороны, а с другой - с выборочным объединением отдельных событий в единый „поток жизни”.

В этой проблемной точке его позиция близка позиции В. Дильтея, которую мы проанализировали ранее. Напомним ее в сжатой форме в контексте указаного сопоставления. Дильтей подчеркивает, что поток жизни пережить нельзя, переживается, осмысливается только «расчлененный» поток. В концепции немецкого философа особая роль отведена расчленяющей, дискретизирующей и, таким образом, смыслообразующей силе воспоминания. Благодаря активности воспоминия можно говорить о дискретных единицах жизни - мгновениях. (См.: [33, с. 136-139]). Между лотмановским «осюжетиванием» и дильтеевской «активностью воспоминания» мы усматриваем определенный параллелизм, который в контексте конкретного гуманитарного исследования, в том числе в русле биографической проблематики, может быть плодотворно применен уже в модусе взаимодополнительности.

Корейський исследователь Ким Су Кван, написавший свою работу «Основные аспекты эволюции Ю.М. Лотмана: «иконичность», «пространственность», «мифологичность», «личностность»» под руководством Б.Ф. Егорова [42], подчеркивает близость позиции Лотмана ключевой идее П. Рикера, для которого рассказ (повествование) - это наш человеческий способ жить в мире, освоить его, в рикеровской терминологии «ре-фигурировать» жизнь и действия, образующие смутный неоформленный и в известной мере бессловесный опыт [85, с. 9].

Действительности (жизни), превращенной в литературный сюжет («история жизни»), приписывают такие понятия, как начало и конец - один из вариантов «рамочного» окаймления повествования. Дискретное членение «истории жизни» соотносится с экзистенциальной «конечностью» самой человеческой жизни. Далее связываются воедино «начала и концы» и смысл. Само осмысление, приписывание реальности тех или иных значений, в той или иной мере включает в себя сегментациию. В свою очередь, «начало-конец» связаны с возможностью понять жизненную реальность как нечто осмысленное. «Начало-конец», «смысл» повышают коэффициент связанности текста. Текст стремится превратиться в отдельное «большое слово» с общим единым значением, во «вторичное слово», как называет его Лотман [55, с. 188]. Биографии и автобиографии также превращаются в это «большое слово» - не в последовательность изображения дискретных событий, но в смысловую целостность и структурное единство того синтетического послания, с которым автор обращается к себе и другим.

В статье «О моделируюшем значении понятий «конца» и «начала» в художественных текстах» [60] Ю.М. Лотман как особый случай отмечает тексты, где понятия «начала» или «конца» относятся к описанию жизненного пути человека. При этом сами «начало», «конец» могут нести в текстах разную смысловую нагрузку, быть «отмеченными». В качестве примера Лотман обращается к двум произведениям Л.Толстого: «отмеченное начало» представлено в автобиографическом «Детстве, отрочестве, юности», а «отмеченный конец» - в рассказе «Три смерти». Интересно, что к анализу этого рассказа Л. Толстого обращается и М. Бахтин в работе «Проблемы творчества Достоевского» (1929) [10], противопоставляя полифонический подход Достоевского монологизму Толстого. Одновременно Бахтин также указывает на «отмеченность конца» в этом тексте: «…Л. Толстой дает здесь смерть как итог жизни, эту жизнь освещающий, как оптимальную точку для понимания и оценки всей жизни в ее целом. Поэтому можно сказать, что в рассказе изображены, в сущности, три полностью завершенные в своем смысле и в своей ценности жизни» [10, с. 100].

Ю.М. Лотман рассматривает также вариант моделирования и литературного переосмысления реальной биографии по законам подобным образом «отмеченного» текста. В этом смысле цветаевское: «жил как человек и умер как поэт» - представляет осознание определенных типов начала или конца жизненного пути как соответствующих модели поэта. В контексте интересующей нас проблематики отметим, что «отмеченность» начала или конца жизни может быть основанием для возможной классификации биографических нарративов. В данном случае вариативность автобиографических текстов ограничена, их почти невозможно создать с точки зрения «отмеченного конца» (такой модус может быть лишь искусственно смоделирован в автобиографическом тексте). Напомним, Бахтин указывал на принципиальную смысловую незавершенность автобиографии.

Трансформированная, превращенная в нарратив жизнь в сознании «самозванно» обретает самостоятельное бытие, заставляет забыть о своей искусственной природе и затем приписывает свои нормы и структуру (повествовательного текста) реальной действительности. Ну а затем в истории литературы «смелым экспериментом» выглядят опыты вторжения в художественное произведение «недискретности жизни» Лотман говорит в этом контексте о пушкинском «Евгении Онегине», лишенном конца [57, с.138]). Эта линия размышлений Ю.М. Лотмана оказывается созвучна дискуссиям о статусе биографии в контексте литературы (является ли «история жизни» литературным произведением) и о границах между двумя видами письма. В любом случае, биография и, особенно автобиография, находятся в некой пограничной зоне, где жизнь одновременно принимает законы литературного сюжета и оказывает им сопротивление («упорство» жизни и смысла, о котором писал Дильтей!)

Российская исследовательница Н.В. Веселова, опираясь на лотмановскую модель, предлагает методологическое обоснование сближения нарративной и экзистенциальной составляющих «историй жизни». В работе «Событие жизни - событие текста» [22] она рассматривает два варианта возможного понимания категории «событие». Во-первых, событие предстает как экзистенциальный акт (бытие мыслится в событиях). Во-вторых, событие понимается как нарратив, где значимыми оказываются не только мотивы, функции, смыслы события, но и то, в какой повествовательной форме и каким языком оно описывается. Здесь на первый план выходят «сюжет», «контекст», «референциальность и аутентичность текста». Предлагается процедура перевода экзистенциального содержания «истории жизни» в нарративное (Возможности такого подхода мы также ранее попытались рассмотреть [28, 29]). Событие жизни через рассказ «осюжетивается» - упорядочивается и превращается в смыслоединство. Одновременно устанавливается принцип связывания и осмысления сюжета как последовательности событий. Опираясь, кроме лотмановской модели, также на различение между формой и субстанцией содержания и формой и субстанцией выражения (Л. Ельмслев) (См.: [37]), исследовательница предлагает сквозь призму этого различения выстроить последовательность «осюжетивания» событий жизни. «Субстанция содержания» (материал) - жизненный опыт рассказчика (первая степень концептуализации). «Форма содержания» (осмысление материала) - отбор и связь событий в их «жизненной», хронологической последовательности (вторая степень концептуализации). «Форма выражения» (нарративный материал) - это избранный способ изложения связанных событий, сюжет, в частности, в той или иной мере «героецентрический» (третья степень концептуализации). И, наконец, «субстанцией выражения» является конкретно данная форма текста, «раскрашенная» всеми возможностями поэтики (четвертая степень концептуализации).

Таким образом, разработанная Ю.М. Лотманом модель трансформации «жизнь-текст», перевода «жизненного» в «нарративное», может в сочетании с другими исследовательским подходами достаточно плодотворно применяться в русле биографической проблематики в гуманитаристике. Учитывая, что у Лотмана, больший акцент сделан на вектор трансформации «от жизни к нарративу», стоит во избежание односторонности специально продумать специфику другого вектора «от текста к жизни», что мы также попытались сделать на материале дневников Ф. Кафки и его писем к Фелиции Бауэр (См.: [30]). В случае с Кафкой, считавшим, что его жизнь приспособлена исключительно для письма, мы имеем предельное сгущение экзистенциальной составляющей текста, часто культивируемое сознательно, вплоть до отказа от полноты жизни («брака с Фелицией») во имя письма. Стратегия же такого жертвоприношения жизни на алтарь литературы формируется и затем формулируется в автобиографических исповедальных дневниках и письмах. Они же становятся своеобразной историей/хроникой жертвоприношения.

Однако рассмотренный нами вариант далеко не единственный. Другие возможности в указанном направлении «от текста к жизни» открываются, в частности, и через представленную нами ранее лотмановскую концепцию культурно-семиотических кодов (различение текста-сообщения и текста-кода: текст «кодирует» жизнь), а также через механизм «романизации» жизни, о чем было сказано выше. Сам Ю.М. Лотман блестяще реализовал такую возможность на конкретном культурно-историческом материале, в частности, в «Беседах о русской культуре» [53]. Так, говоря о декабристах в повседневной жизни, он подчеркивает, что «речевое поведение» было для них главной формой действия (единство речевого стиля - единство поведения), а «разговорчивость» - их общей характеристикой, которая нашла выражение как в дружеских спорах или словесных играх («галиматье»), так и в непостижимой для нас предательской откровенности перед лицом Следственной комиссии (См.: [53, с. 334]). Эта особенность может быть истолкована по-разному. Для нас она является отражением того, что декабристы даже в повседневной жизни осознавали себя историческими персонажами, не только «потсфактум» оценивали свою жизнь как исторический (героический) текст, «поведенческий текст», но и реально проживали ее как цепь сюжетов для будущих историков и драматургов, актуально «временили» ее из будущего.

Таким образом, траектория движения в связке «жизнь-текст» оказывается двунаправленной. Этот момент особо подчеркнут в исследованиях В.Л. Рабиновича, посвященных двум великим средневековым исповедальным текстам - «Исповеди» Августина и «Истории моих бедствий» П. Абеляра: «Урок Августина:жизнь-текст» и «Урок Абеляра: текст-жизнь» (См.: [82, 83], а также [84]). Однако у Рабиновича эти траектории представлены как эксклюзивные «экземплы», репрезентирующие высшие, предельные возможности человеческого духа, явленные в исповедальном жанре. Подход Лотмана позволяет вписать такие «экземплы» в семиотику культуры, описать сложные культурные механизмы взаимопревращения «жизнь-текст», снять покров эксклюзивности с такого рода трансформаций.

4.6 Структура «Я» как имени собственного в контексте биографии и автобиографии

Структура «Я» как имени собственного - один из основных показателей культуры, без «местоимения первого лица» невозможно самоописание семиосферы, неоднократно подчеркивает Ю.М. Лотман. Такое «Я», не имеющее множественного числа и неотчуждаемое от одной единственной и незаменимой человеческой личности, полнее всего явлено в биографии и автобиографии. С этим также связан устойчивый интерес ученого-гуманитария к биографическому жанру. В работах последних лет, написанных под влиянием синергетической модели И.Пригожина, Ю.Лотман обращается к проблеме исторических бифуркаций, актуализирующих роль личности, роль «я» как имени собственного (См. в частности: [62]). В точках бифуркации, в моменты исторических флуктуаций вступает в действие не только механизм случайности, но и сознательного выбора, который становится важнейшим объективным элементом исторического процесса. Лотман пишет в этой связи о необходимости нового видения предмета «исторической семиотики», которая как раз и должна подвергать анализу то, как «представляет себе мир та человеческая единица, которой предстоит сделать выбор» [55, с. 350]. Биографический анализ может занять одно из ведущих мест в структуре исторической семиотики.

Мир «Я» как имени собственного нуждается в особого рода текстах. Для обозначения их специфики Лотман проводит различение между текстами, обращенными «ко всем», к любому адресату, и теми, которые обращены к конкретному лицу и тяготеют к формированию «домашней», «интимной» лексики. Тексты второго рода определенным образом «запакованы», они содержат отсылки к памяти адресата, намеки, которые полностью не разворачиваются в тексте, а лишь подразумеваются. «Интимность» описания сознательно культивируется во многих образцах биографического жанра, в том числе, у классика жанра - Плутарха. С. Аверинцев, обращаясь к анализу его творчества, говорит о своеобразной плутарховской атмосфере, где соединяется морализаторство и уют, почтение к «великим» и «родственная интимность накоротке» [1, с. 644]. Он указывает на наличие традиции «плутарховской интимности» в европейской литературе, например, у Руссо и Толстого в их автобиографической прозе.

Вместе с тем, автобиография, особенно ориентированная на публичное обнародование, занимает промежуточное положение - описывая «интимный» мир, который себя утаивает и обозначает лишь намеками, одновременно открывая дверь в этот мир, желая сделать уникальный жизненный опыт достоянием многих. Литературное произведение, которое сознательно строится как автобиографическое, намеренно имитирует свою принадлежность миру «собственных имен». Характеризуя многослойность «Писем русского путешественника» Н. Карамзина, в которых, безусловно, такая имитация присутствует, Ю. Лотман совместно с Б. Успенским отмечает, что этот текст написан по закону «эзотерической семантики»: его могут читать и близкие, и далекие, но чем дальше читатель от мира автора («мира собственных имен»), тем более поверсхностный, плоско-информационный смысл извлекается из такого текста (См.: [70, с. 567]).

Ю.М. Лотман указывает на различные формы практики, в которых человек получает опыт «мерцания» между первым и третьим лицом [57, с. 39]. Автобиографическая практика, безусловно, одна из них. И здесь важно добавление к привычным терминам - саморефлексия, трансцендирование, перенос и т.д.- характеристики «мерцание». Таким образом, подчеркивается неустойчивость, подвижность границ различения себя в первом лице и своего автобиографического образа. «Мерцание» отсылает нас к комплексу значений, связанных со «светом». Кто в данном случае является источником, творящим и бросающим «свет» на свое подобие? Метафора «мерцания» делает ответ на, казалось бы, однозначный вопрос, небезусловным. В подобном опыте самоописания источником оказывается то создатель автобиографического образа, то сам образ. В первом случае все очевидно. А во втором - обнаруживается существенная для такой практики черта, когда созданный ранее образ «перехватывает» инициативу и «подчиняет» себе своего автора, который теперь живет, понимает и истолковывает сам себя уже в свете сотворенного образа-имиджа, оказывается в когнитивном и экзистенциальном плену у него. Как пишет Лотман, текст может прикидываться имеющим самостоятельное бытие, независимое от автора, вещью среди вещей реального мира» [55, с. 69]. «Прикидывается» и образ автора, явленный в автобиографическом тексте, будучи фикцией, в бодрийяровской терминологии «симулякром». В этом случае «мерцание» вновь через коннотации с «подвижностью» указывает на возможность автора освободиться от плена своего образа, а, следовательно, на присущую каждому меру человеческой свободы.

Как нам представляется, «мерцание» вскользь брошенное в «Культуре и взрыве», ранее развернуло свой познавательный потенциал в «Сотворении Карамзина», где данный термин даже не был упомянут. Не был упомянут, но зато стал принципом осмысления судьбы и характера главного героя, всю жизнь находившегося в «мерцающих» отношениях со своим образом и умевшего освобождаться от него, творя новый. (Далее мы специально обратимся к «Совторению Карамзина» как опыту биографической реконструкции).

Российский философ В.А. Подорога, один из тех, кто специально разрабатывает проблемы биографии и автобиографии на стыке философии и психологии (психоанализа) (См., в частности,: [78, 79]) также обращается к «мерцанию», делая его, как и Ю.М. Лотман, когнитивной метафорой, провоцирующей новые смыслы и значения. В работе «К вопросу о мерцании мира» [80] он ставит проблему в онтологической плоскости, говоря об исходном «мерцании мира» (мерцание множества - “точек времени”, «непостижимая быстрота мира», «мгновение мерцания -- мгновение новизны», почти гераклитовский порождающий огонь). На этом онтологическом допущении основана и сама возможность «мерцания» как антропологической характеристики - «я» мерцает в такт миру: «мерцание в качестве нашей основополагающей возможности быть, существовать, в конце концов, просто жить. Но быть как бы до себя, до собственного “я” и “я” других» [80, с. 140]. И далее в этой онтологически-антропологической перспективе возможно говорить о других модификациях «мерцания», в том числе, между «первым и третьим лицом». «Мерцание» переходит также в область миропонимания и смыслополагания - уже как «мерцающий» смысл.