Биография: силуэт на фоне Humanities (Методология анализа биографии в социогуманитарном знании)

Ю. Лотман буквально несколькими емкими штрихами очерчивает исторический контекст, в котором свершалась биография его героя: «первые его сознательные впечатления были связаны с восстанием Пугачева, предсмертные размышления - с 14 декабря 1825 года» [67, с. 15]. Мы погружаемся в чужую жизнь внезапно и полностью. Так, можно входить в воду, «ныряя», а можно - постепенно, осторожно, с трудом привыкая. Такая «ныряющая» характеристика исторической эпохи выглядит как свободная импровизация. Однако при этом - она плод и сжатая формула глубоких исследований и осознанного выбора главного содержания историко-культурной ситуации, повлиявшего на героя биографии. Подобное точное, внезапное, емкое и одновременно образное погружение в контекст продемонстрировал и С. Аверинцев в «интеллектуальной биографии» Вяч. Иванова. («В год, когда его жизнь начиналась, в «Русском вестнике как раз печаталось «Преступление и наказание»; в год, когда она окончилась, в аргентинском издательстве вышел сборник Хорхе Борхеса «Эль Алеф; эти синхронизмы дают понятие о дуге, которую успела тем временем описать часовая стрелка культурной истории человечества» [3, с. 18].). Можно говорить о необходимом биографу искусстве описания историко-культурного контекста, требовании не перегружать его немотивированными деталями. Этим грешили, в частности, многие исследования советских лет, посвященные жизни и творчеству исторических деятелей. Они сопровождались слишком детальным описанием исторического контекста, где главными были вопросы социально-экономического развития. Такой ход диктовался приверженностью канонам исторического материализма - приоритет экономического базиса и общественного бытия над общественным сознанием. Справедливости ради, стоит также заметить, что такая установка не только «истматовская», но и объективистски-позитивистская в целом.

Важный тезис «Сотворения Карамзина»: самосозидание касалось не только самого героя, но и определенных форм, стилей жизни, которые были необычны для своего времени, но, во многом, благодаря Карамзину, «прижились» в русской культуре. Поэты и литераторы конца 18-го века делили жизнь между искусством и государственной службой. На этом фоне «безмундирная» жизнь Карамзина резко выделялась. В 18 лет он снял мундир Преображенского полка и больше никогда не облачался в форменную одежду. На самые лестные предложения Александра I он неизменно отвечал отказом. Он утвердил литературу как общественное служение, которое выше государственной службы. Его идеалом была независимость, а представления о счастье связывались с частным существованием, тесным кружком друзей, семейной жизнью. Превыше всего Карамзин ставил достоинство человека, а за свою личность он считал себя «в ответе перед Россией» (См.: [67, с. 15-16]). На уровне идеала и модели такие установки не представляли собой чего-то нового, новым стало их особое воплощение в биографии, в «формах жизни» и жизненных актах. Ю.Лотман подчеркивает, что Карамзин завещал русской культуре не только свои произведения, но и человеческий облик, без которого в литературе пушкинской эпохи зияла бы ничем не заполнимая пустота.

Одна из самых серьезных трудностей в процессе биографической реконструкции, особенно по отношению к литератору, - проведение границы между реальной личностью, о которой идет речь, и тем образом себя, который она создает и презентирует современникам и потомкам. Граница эта в принципе условна и подвижна, о чем мы уже упоминали, в частности, в разделе о М. Бахтине в контексте взаимоотношений «автора» и «героя». Мы также отмечали поставленную Ю.Лотманом проблему «мерцания» между первым и третьим лицом. В биографии Н.Карамзина эта проблема приобретает особые очертания. Почти все его произведения читатели (позднее многие исследователи) воспринимали как автобиографические, а его героев - как точный портрет автора. Литературная позиция писателя легко переносилась на его человеческую природу. Задачу биографической реконструкции Ю. Лотман видит в данном случае в том, чтобы «разоблачить» такое отождествление и определить дистанцию между подлинным Карамзиным и героями его произведений. Особенно тщательно он осуществляет эту процедуру в отношении путешественника из «Писем русского путешественника». Литературного героя «Писем…» чаще всего отождествляли с Карамзиным, и эта традиция прочно закрепилась в карамзиноведении. Лотман подвергает «Письма…» сложной процедуре «дешифровки», полагая, что только так литературное произведение, содержащее вымысел, перестановку реальных фактов в угоду концепции, может стать источником биографических сведений.

Выполнением данной задачи Лотман не ограничивается. Он ставит вопрос о том, чем обусловлено такое отождествление Карамзина с его литературными героями. Один из важных тезисов работы - сам Карамзин не только ему не препятствовал, он провоцировал и стимулировал представление о своих героях, как о собственном alter ego, используя мнимо-автобиографическую манеру повествования.

Парадокс, по Лотману, заключается в том, что в данном случае речь идет не об alter ego, а почти полной противоположности. Сентиментальный, открытый, ищущий интимных дружеских связей герой карамзинских произведений, лирический герой его поэзии - внутренне герметичный, ревниво хранивший свою душевную жизнь от внешних, даже самых дружеских, вторжений, Николай Карамзин. Литературный «сентименталист» не был «сентименталистом жизни». Такова загадка личности Николая Карамзина. Лотман ищет разгадку этой маскировки, в том числе, в социально-исторической обусловленности данной стратегии. Карамзин и в ипостаси писателя, и в ипостаси историка, обращался к широкому кругу читателей. От «Московского журнала» до «Вестника Европы» и «Истории государства Российского» он стремился к тому, чтобы обеспечить своим трудам как можно больше «пренумерантов» (подписчиков). Профессионально владея широкой аудиторией, Н.Карамзин (как и его современник И.Крылов), тщательно берег свою душевную закрытость, подчеркивает Ю.Лотман [67, с. 18].

Обозначенная сознательная стратегия на разрыв между имиджем и личностью, особенно актуальна сегодня в эпоху массовой культуры и публичности, поддерживаемой СМИ. Можно, пока достаточно осторожно, констатировать тенденцию: чем «публичнее» деятель культуры, тем большим будет несоответствие между его внешней и внутренней биографией. И в данном отношении при всем различии контекстов и целей, карамзинский «сентиментализм» и современные имитации искреннего и откровенного тона самопрезентаций «публичных людей» - это искусные маскировки неизбежной пропасти между имиджем и подлинным лицом. Это же и способ самосохранения для тех, чья жизнь всегда на виду, от слишком назойливого вторжения публики. Вполне возможно, что разрыв между маской и ликом Карамзина стал еще больше после случая, описанного Лотманом. Когда уже известный писатель готовился вступить в свой первый брак с Елизаветой Протасовой, А.С. Кайсаров, член кружка начинающих московских литераторов, воспитанных на произведениях Карамзина, написал обидную пародию «Свадьба Карамзина» - чин богослужения, смонтированный из стихотворений жениха. [67, с. 20]. Поэзия переносилась на личность поэта. И чтобы отвести удар от себя реального, следовало создать такой «публичный» образ героя, который мало что общего имел с автором, и таким образом стать неуязвимым для неизбежных уколов «общественности». «Он хорошо от нас спрятался», так сказал С.Аверинцев о Вяч.Иванове «добашенного» молчаливого периода, «хорошо спрятался» от нас и Н.М. Карамзин, показав, что «спрятать» себя можно через постоянную самопрезентацию.

Однако было бы упрощением полагать, что «лица» Карамзина, которые он являл читающей публике, были только искусно созданными масками. Ю.Лотман подчеркивает, что эти «лица» вполне реальны, они отражали разные этапы его биографии, разные периоды жизни. В противном случае, проницательный читатель заметил бы подмену и инсценировку, рано или поздно разоблачил бы сымитированную искренность.

Исследователь выстраивает определенную типологию «лиц» своего героя. Первое из них - идиллический «чувствительный герой», «нежной женщины нежнейший друг», удалившийся от честолюбия и общественных страстей. По мнению Лотмана, это не просто литературная маска или пародийный образ созданный полемистами, такой человек действительно реален в биографии Карамзина. Отступив на задний план, он остался в личности писателя и историка, как остается молодость в жизни повзрослевшего человека [67, с. 20]. При этом повзрослевшему приходиться отстаивать свое право на новый облик в конфликте со своими близкими, которые его не узнают, как не узнала после «проклятых чужих краев» прежнего «чувствительного юношу» Настасья Плещеева - ее с Карамзиным связывали тесные узы платонической дружбы. Лотман обозначает сам механизм такого сохранения себя-уже-как другого в себе-нынешнем и воспроизведения своего прежнего опыта. Человек изменился, но сохранил свой прошлый облик как пережитое, как впечатление-воспоминание, которое, неизбежно трансформируясь и искажаясь в памяти, тем не менее, не может стать «чужим». Лотман обращается к черновикам Достоевского к «Подростку», где указано, что дело художника - «…запастись, прежде всего, одним или несколькими впечатлениями, пережитыми сердцем автора действительно» [55, с. 212]. Нас это замечание касается с точки зрения сохранения (хранение «запасенного») в одной личности нескольких лиц. К слову, Лотман отмечает, что Достоевский, работая над «Подростком» и, думая «воскресить мечты детства», читал Карамзина (См.: [67, с. 318]).

Еще одно лицо Н. Карамзина - преданный ученик в кругу Н.И. Новикова, где он постигал не только тайны масонства, но и «науку самопознания». И затем право на «взросление», на отказ от масонских идей и освобождение от излишней опеки наставников Карамзину также пришлось отстаивать. Один из импульсов его заграничного путешествия, как считает Лотман, - стремление освободиться от роли ученика, причем освободиться корректно, без разрывов и конфликтов. Вместе с тем Карамзин навсегда остался верен тому «нравственному оазису», которым был кружок Новикова. Бескорыстие здесь было естественной нормой, а самопожертвование - бытовым явлением. Друг и наставник Карамзина А.М.Кутузов отдал все свое имущество Новикову на общее дело, а после ареста Новикова умер в Берлине от голода в долговой тюрьме. Позже Карамзин, находясь в стесненных обстоятельствах, отдал почти все свое состояние попавшему в долги Плещееву и никогда потом об этих деньгах не вспоминал.

Н. Карамзин «перестал себя чувствовать учеником - он понял, что он писатель» [67, с. 45]. Однако, литератор сохраняет «позу ученика» в «Письмах русского путешественника» - во многом наивного, открытого, любознательного, ищущего общения с «великими мужами». Лицо трансформируется в маску, за которой к тому времени стояла литературная традиция изображения юного героя, странствующего в поисках истины и новых впечатлений. Во многом благодаря Карамзину в русской культуре уже не только на уровне литературы, но и на уровне биографической стратегии создается тип русского путешественника-интеллектуала - модель жизни для многих последующих поколений. Для конца XVIII века он был достаточно новым. Лотман пишет о другом более популярном в ту эпоху «русском путешественнике» - щеголе, набивающий пустую голову «парижским воздухом», проедающем крестьянский оброк. Продолжая типологию «русских путешественников»-интеллектуалов в исторической перспективе, можно говорить о «русском студенте» и о «русском скитальце-изгнаннике» в Европе. Представители и первого и второго типа часто черпали модели поведения в Европе у Карамзина, хотя он и не был ни студентом в чистом виде, а уж тем более, ни скитальцем и ни изгнанником.

Интеллектуальная зрелость, склонность к глубоким размышлениям, привычка к непрерывному умственному труду - все, что составляло характерные свойства биографической личности Карамзина (уже как ученого-исследователя), в художественном облике ученика-путешественника обнаружить трудно. Ю.М. Лотман в тексте своего романа-реконструкции, разоблачая миф о тождестве автора и героя «Писем…», на конкретных примерах тщательно выявляет «зазор» между писателем и литературным персонажем. Вместе с тем, с той же тщательностью и проницательностью он обнаруживает в «Письмах» «точки мерцания», где в облике персонажа, пусть даже на миг, проступает сам Карамзин. Лотман говорит о двух разных путешественниках, которых не стоит путать, но добавляет при этом, что в их груди «бьется одно и то же сердце» и любая хирургическая операция по рассечению их на два независимых существа обречена на провал [67, с. 30]. В данном случае он сам искусно применяет исследовательский прием «сфумато», описанный им ранее теоретически.

Лотман говорит и о других лицах Карамзина, при этом не все из них детализированы в его биографической реконструкции. Это также Карамзин - скептик, глубоко разочарованный после окончания «великой весны 90-х», после прихода к власти Павла 1. Это - Карамзин «молчащий», практически прекративший литературную деятельность, ограничивший себя переводами. С воцарением на российском престоле Александра I появляется новый Карамзин - homo politicus, для которого литература - дело второстепенное. «Никто и не подозревал в беспечном госте швейцарских пастухов или разочарованном отшельнике, проповедующем сельское уединение, одного из компетентнейших и осведомленнейших политиков России» [67, с. 28]. И, наконец, возникает Карамзин - великий историк: одновременно «Нестор-летописец» и «гневный Тацит».

Одно из самых экстравагантных лиц Карамзина - «щеголь». Таким его увидели после возвращения из европейского путешествия. «Благочестивый ученик мудрости» из новиковского кружка появился теперь в обществе «в модном фраке, с шиньоном и гребнем на голове, с лентами на башмаках» [67, с.193]. Близкий друг А.М. Кутузов ответил на «щегольское поведение» Карамзина памфлетом «Попугай Обезьянин» - он не мог простить ему такой метаморфозы. Однако Ю. Лотман попытался более пристально взглянуть в утрированно «щегольское» лицо и увидеть более глубокие основания такой стратегии. По его мнению, она была частью обдуманной программы, жестом, рассчитанным на эпатирование, на то, чтобы сознательно скандализировать определенные общественные и литературные круги. Карамзин собирался реформировать журналистику и в еще более широкой перспективе - литературный язык, обратить их к стихии устной разговорной речи в противовес «педантизму» и «сухой» учености. Он намеревался внести в литературу и журналистику игровое начало в качестве культурной нормы. Он реабилитировал и сознательно практиковал дилетантизм (примерно в той его модификации, на какую ориентировался Плутарх, как это показал С.Аверинцев в работе о классике античной биографии [2]). По мнению Аверинцева, дилетантизм Плутарха - культивировался «херонейским биографом», сам выбор в пользу жанра биографии также связан с ориентацией на дилетантизм. «Щегольская культура», находившая свою нишу в элитарных европейских и русских салонах, как нельзя лучше отвечала данной программе. Подобная стратегия поиска за экстравагантными «легкими» формами жизненного поведения и стиля более глубоких культурных оснований и теоретической программы избрана рядом исследователей, в частности, О. Вайнштейн, изучающей феномен дендизма (См.: [19, 20]).

В целом же речь в данном случае идет о «культурной инсценировке». Ее в рамках социологии культуры детально исследовал Л.Ионин [38]. Он подчеркивал особую роль инсценирования в становлении новых культурных форм и их презентации, показывая, что первостепенное значение в таких инсценировках играют реквизит и костюмы [38, с. 194]. С этим мы сталкиваемся и в «щегольской» инсценировке, предпринятой Карамзиным. В периоды становления новых культурных форм личное поведение их творца или того, кто их активно принимает, оказывается неотъемлемой частью не только человеческой позиции, но и самой культурной деятельности. Лотман говорит в отношении Карамзина о «литературно-биографической позиции», имея в виду такую связность.

Открывая панораму «лиц» Карамзина, развернутую в диахронной перспективе, Лотман тем не менее подчеркивает цельность личности Карамзина, в биографии которого, во всех его обликах, был реализован идеал человеческого достоинства, внутренней честности, высокого патриотизма. Так, в частности, он выявляет возможности синтеза «щегольской» стратегии с «новиковским заквасом» [67, с. 208]. От периода ученичества в среде Новикова у Карамзина навсегда осталась вера в прогресс и совершенствование человека и человечества. Однако, по его мнению, возвышению человека служат не деятельность тайных обществ и моральные проповеди, а искусство; «нравы улучшаются романами, а не нравоучениями [67, с. 208]. Искусство, способное морально воспитывать читателя, должно быть свободно от морализаторства и педантизма, тогда его легкость и беззаботность станет серьезной культурной силой. В этой амбивалентности идейной программы Карамзина кроется причина двойственности (как минимум, двойственности) его человеческого облика и разительного (но сознательно практикуемого) контраста между тем, каким он был в жизни, и каким являлся публике: «любезных прелестей любезный обожатель» (Державин) - один из наиболее трудолюбивых, непрерывно работающих писателей, серьезный журналист, политик и историк.

Еще одна, важная для Лотмана мысль - Карамзин, творивший Карамзина, одновременно создавал читателя, и что еще более важно - новый тип русского культурного человека. Исследователь подчеркивает значимость «ролей», созданных его героем, в «человекостроении» русской литературы и культуры. И в этом культурном созидании - жизнетворчество было столь же важно, как и литературное творчество. Более того, если повести или исторические штудии Карамзина уже поколению Толстого и Достоевского представлялись архаичными и наивными, созданный им «человеческий тип» своей ценности не утратил. В создании и распространении новых культурных типов человека важную роль играет популяризаторство, искусством которого виртуозно владел Карамзин. Одна из составляющих этого искусства - жизненно-биографическая саморепрезентация, внешне непосредственная, а внутренне - глубоко продуманная и тщательно разыгранная. Именно так происходит подлинное «воспитание читателя» - «искусно скрытое от воспитуемого изящной игрой, кажущимися «безделками»» [67, с. 209].

Культурные реформы могут быть грандиозными и масштабными, подобно петровским, а могут совершаться через демонстрацию «искусства жить» - цель которую поставил себе Карамзин. Его отношение к собственной автобиографии Лотман предлагает осмыслить именно в этой культурно-реформаторской установке (раздел «Автобиография и построение самого себя» [67, с. 227-242]). Через автобиографическую саморепрезентацию и даже мистификацию (отчасти, как в «Письмах русского путешественника) Карамзин вводит новый тип культурной личности, причем вводит почти контрабандно. Он создает собственного двойника- повествователя. «Это должен был быть странный двойник: читателю надо было думать, что это сам Карамзин, а Карамзин считал, что это его будущий читатель» [67, с. 230]. Современники непринужденно «подстраивались» под этот тип, легко идентифицируя себя с ним, через него получали «жест и язык», начинали чувствовать себя литературными героями. Их обычная жизнь «из безымянного существования превращалась в культурное бытие» [67, с. 230].

Странность и двойственность «автобиографического» повествователя заключалась еще и в том, что в «обычности» и узнаваемости «чувствительного путешественника» вдруг происходил незаметный сдвиг («мерцание») и только что модник и знаток светских обычаев - вдруг оказывается на вершинах культуры своего века, предстает эрудитом и равноправным собеседником величайших умов. Таким образом, «перенос» читателей из привычного круга на культурные высоты осуществлялся «полого» и тактично. Ю.Лотман особо отмечает в своем герое «величайший такт культурного деятеля». Он считает, что «автобиографический» эксперимент Карамзину удался, его воздействие на современников оказалось огромным.

Один из методологических и аксиологических принципов, на которых базируется биографическая реконструкция - «оценивать теории и системы в связи с оценкой личности их авторов» [67, с. 28]. Этого принципа придерживался и сам Карамзин, ощущавший потребность «посмотреть в глаза» писателя, властителя дум, «который был нам прежде знаком и дорог по своим сочинениям» [41, с. 75]. Ю. Лотман связывает эту потребность со спецификой русской культуры, ее «неизменным скрытым ядром». На вершине духовной жизни стояло боговдохновенное Слово, словесное искусство - литература, даже в условиях секуляризации, имело особый авторитет, неизвестный Европе. Литература в России - не профессия, не игра и забава, а миссия. В средние века вместилищем, «сосудом божественного Слова», мог быть только тот, кто вел строгую, святую, часто мученическую жизнь. Даже в мирской культуре XVIII-XIX века представление о том, что право на Слово покупается высокой ценой, сохранилось. (См.: [67, с. 59-61]). Как полагает Лотман, в западной культурной традиции текст мыслился как отделенный от автора. Слабости и жалкие поступки Вольтера не вредили его славе, как не вредило педагогическому и моральному авторитету Руссо то, что своих детей он отдавал в воспитательные дома. «Жизнь Вольтера воспринималась как легкая интермедия, которая дается в промежутке между сценами высокой трагедии его гения»…, а читатель «Эмиля» «…никогда не отбрасывал книги со словами: «Не верьте этому человеку: он проповедует одно, а делает другое!»» [67, с. 61]. Между тем, для русской культуры Слово и Жизнь неотделимы друг от друга, а вопрос «как живешь?», неотделим от вопроса «что проповедуешь», считает Лотман. В другом месте, в отношении А. Радищева, он подчеркивает, что факт «высокой биографии» гарантировал истинность сочинений [58, с. 370]. Карамзин отправился в путешествие, чтобы заглянуть в лицо европейской культуре. С той же установкой «взглянуть в глаза» культурному герою работает биограф.

Резюмируя стратегию «биографической реконструкции», представленную в «Сотворении Карамзина», можно выделить ее существенные составляющие. Не все из них были сформулированы автором «романа-реконструкции». Мы позволили себе сделать это за него.

1. Биографическая реконструкция предполагает неизбежный для биографа отбор фактов и событий на основе выделения ключевого смыслообраза («исходного символа»), в свете которого видится биография героя, внутреннее единство его личности. Напомню, в отношении Н.М.Карамзина у Лотмана - это «самосотворение», для Эйдельмана - оппозиция «последний летописец-первый историк».

2. Отстаивается приоритет «внутренней биографии» («внутренней духовной биографии»). Для биографической реконструкции особый интерес представляет воссоздание «внутренней логики» пути героя. Существенно также и нереализованное во «внешней» биографии, но значимое для биографии внутренней.

3. Сама стратегия биографической реконструкции базируется на концепции жизнетворчества, сочетающего сознательно-рациональный план с волевыми импульсами и неосознанными, иррациональными мотивами поведения. С одной стороны, подчеркивается момент единства личности, ее воли, интеллекта, самосознания. С другой стороны, в свете жизнетворчества особый интерес вызывает вариативность и типология «лиц» героя биографии, явленных в процессе жизни. Важно также увидеть их, «наложенными» друг на друга, а не противопоставленными, либо выстроенными как последовательная цепочка. Тогда возникает эффект «мерцания» и рождается биографический портрет в манере сфумато.

4. Одна из процедур биографической реконструкции - проведение границы (как минимум, осознание границы) между реальной личностью и тем образом себя, который она создает (жизненно-биографическая саморепрезентация), дешифровка смысла («разоблачение») «культурных маскировок» и «культурных инсценировок», к которым прибегает герой.

5. Аксиологическая составляющая биографической реконструкции - оценка творчества и деятельности героя биографии в связи с оценкой его личности. Однако здесь не должно быть «биографического детерминизма», присущего позитивистским вариантам «биографического метода». Речь идет о потребности «посмотреть в глаза» исторического персонажа, властителя дум при оценке его деяний и творчества. Такая когнитивная (не «любопытствующая») потребность основана на убеждении в том, что факт «высокой биографии» гарантирует подлинность деятельности и истинность сочинений.

В целом же сама потребность ученого-гуманитария (речь не только о Ю.М. Лотмане) в биографической реконструкции как одной из стратегий исследования - это выражение приверженности принципу историзма и научности («научной гуманитарности»). Так, известный шекспировед М.Соколянский с сожалением отмечает обилие историко-биографических натяжек, ошибок, неточностей, встречающихся в ряде современных шекспироведческих публикаций. Обобщая ситуацию, он отмечает, что потерю интереса к научной биографии можно расценивать не только как измену позициям историзма, но зачастую и как выход за пределы научности как таковой. В этом смысле присутствие в инструментарии гуманитария биографического подхода (в том числе, в рамках стратегии биографической реконструкции) помогает остаться в рамках последовательного историзма и строгой научности (См.: [87, с. 534]).

4.10 Автобиографическое у Лотмана. Проблемы «интеллектуальной биографии» и перспективы «просопографии»

Обратимся к комплексу автобиографических работ Ю.Лотмана. Нас они также будут интересовать в контексте биографического подхода и социокультурной обусловленности гуманитарного знания. Таких работ у ученого немного. Мы рассмотрим «Не-мемуары» - воспоминания о войне и первых годах учебы на филологическом факультете Ленинградского государственного университета и «Двойной портрет»- сравнительное описание университетских преподавателей Б.В. Томашевского и Г.А. Гуковского. В целом Ю. Лотман не жаловал жанр мемуаров, отсюда и название - «не-мемуары» [59, 37]. Как вспоминают составители этих текстов Е.А. Погосян и Т.Д. Кузовкина, ученый с большой неохотой согласился диктовать свои воспоминания, в основном под давлением З.Г.Минц, а задуманную серию «двойных портретов» своих учителей («плутарховских пар», как он сам обозначил: М.К. Азадовский и В.Я. Пропп, Б.М. Эйхенбаум и В.М. Жирмунский) оставил незавершенной, поскольку счел, что она не представляет научного интереса. (См.: [59, с. 8; 56, с. 52]).

Чем же в ситуации внутреннего сопротивления были мотивированы автобиографические опыты Ю.М. Лотмана? Можно выделить несколько мотивов. Во-первых, собственный биографический опыт стал полем исследований в области семиотики, типологии и археологии культуры, в нем воплощались и причудливо переплетались культурные коды и смыслы, как, например, в случае личной встречи с фашистскими «берсерками», описанном выше. Такими «полевыми» культурно-антропологическими и семиотическими наблюдениями изобилуют военные мемуары ученого. В «Не-мемуарах» он формулирует адекватное данному жанру понимание «события» и его исторической значимости, говоря о том, что ценность жизненному наблюдению придает талант того, кто его описывает, способность показать в событии его причастность истории. Себе Лотман в такой способности несправедливо отказывает, чем и объясняет краткость своих военных воспоминаний. Он вводит необходимое для данного жанра понятие «величины события» - производной «от того, что произошло, способности наблюдателя осмыслить и передать это событие и культурного кода, которым пользуется получатель информации» [59, с. 30].

Во-вторых, через собственный автобиографический опыт Ю.М. Лотман исследует проблемы специфики и преемственности отечественной гуманитарной традиции, организации культурного сообщества и его стратегии сопротивления власти, «этоса» науки, и духовного самовыживания интеллектуала в широком смысле этого слова. Данный круг проблем можно изучать на разных уровнях, однако, в контексте «персоноцентричности», открываются такие его грани, которые никаким другим способом, кроме биографического описания не обнаруживаются. Это в общих чертах мы и постараемся показать. В указанном контексте мемуары Ю.М. Лотмана могут быть органично вписаны в проблематику просопографии - достаточно новой области исследований, сформированной в рамках исторической науки и социологии. Согласно определению историка и социолога Л. Стоуна, просопография - это изучение общих характеристик группы действующих в истории лиц [113, с. 107]. Просопография подразумевает создание динамических „коллективных биографий” определенных социальных групп при возможности сохранения и анализа биографий отдельных индивидуумов, составляющих данные группы. (См. также [105]). Научное сообщество, сообщество гуманитариев в разные периоды советской эпохи: профессура и студенты филологического факультета ЛГУ, коллектив кафедры русской литературы Тартуского госуниверситета, тартуско-московская семиотическая школа, - все эти группы, к которым был причастен Ю.М. Лотман (многие из них он сам создавал), безусловно, могут стать объектом просопографического исследования. Автобиографические записки Ю.М. Лотмана воссоздают «коллективные истории жизни» таких групп с максимально возможным сохранением биографических портретов отдельных ученых и общей атмосферы, они вводят читателя в определенный ситуационный контекст - социокультурный, исторический, политический и т.д. Одна из возможных траекторий исследования в данном направлении -самометаописание или автометаописание. Как подчеркнул Ким Су Кван, первая волна мемуаров участников тартуско-московской школы, с неизбежностью наряду с зарисовкой своих впечатлений стала самометаописанием своего прошлого [42, с. 11] (См. также: [9, с. 309]). В данном контексте биографическое и автобиографическое тяготеет к описанию теоретических оснований и эволюции конкретного историко-культурного явления (Б.М. Гаспаров назвал тартуско-московскую школу своеобразным «семиотическим феноменом» (Цит. по: [42, с. 8]). Другие исследователи в полемике с такой тенденцией призывают не подменять сугубо биографические факторы теоретико-методологическими. Так Г.А. Левингтон пишет: «Мне представляется, что многие случаи, если не большинство…эволюции участников школы (от структурализма к пост-) обусловлены не поздним (или своевременным) прозрением, не сменой научных установок, а прежде всего биографическими факторами. …это явление эмигрантской психологии, …факты биографии, житейской судьбы, а не научного «пути», «карьеры» или эволюции [48, с. 14] (Речь о Б.М. Гаспарове, А.М. Пятигорском, А.К. Жолковском). Нам позиция Левингтона представляется упрощением, слишком категоричной попыткой развести «события мысли» и «события жизни», которые для интеллектуала, мыслителя оказываются связанными неразрывно.

В этом контексте может быть учтена разработка понятия «биоконцептография», предпринятого Л.П. Тищенко и П.Д. Киященко ([43, 44]). Оно представляется авторам совершенно необходимым для описания парадоксальных и предельных ситуаций в познании, в частности, ситуаций совпадения кардинальных биографических и концептуальных перемен, «здесь-и-теперь» проживания смены мировоззренческих представлений. В таком опыте мышление обнаруживает свою участность, «…оно не может поставить себя в позицию отстраненного наблюдателя. Оно должно прожить ситуацию, превратиться в факт биографии мыслящего существа, факт биоконцептографии». [43, с. 236]. Биоконцептография, по мнению Л.П. Киященко и П.Д. Тищенко, проясняет необходимость одновременного удержания того, что традиционно дисциплинарно разведено - размышляющего, философствующего целостного человека (а не просто «субъекта») и того, на что может быть обращена философствующая мысль, - на само мышление. Однако просто введение нового термина не решает проблему различения/принципиальной неразличенности концептуального и биографического.

В-третьих, мемуары-не-мемуары Лотмана также можно рассматривать как опыт интеллектуальной биографии, поскольку основной нерв его воспоминаний - напряженные, драматические, одновременно трагические и счастливые, научные и духовные поиски, сложное взаимопереплетение новаторства и нравственно-интеллектуальной верности традициям «старой профессуры». Как мы уже указывали, в автобиографическом временном контексте, заданном Лотманом, - советская эпоха в 30-70-е годы - «этос науки» предстает как путь индивидуального духовно-интеллектуального самовыживания ученого, когда за сохранение верности своим учителям и своим убеждениям приходилось платить самую высокую цену. Следовать данному «этосу» для Лотмана - значит постоянно, в конкретных жизненных ситуациях решать диллему: как жить достойно («чтить самого себя» (А. Пушкин)) и одновременно не закрываться в «башне из слоновой кости» чистой науки. Вместе с тем, он признает выбор тех своих коллег, которые вынужденно выбрали «башенную» стратегию. Себя, как и Б.Ф. Егорова, З.Г. Минц, он считал принципиальным «просветителем» (См.: [56, с. 51]). Наука, по его мнению, жива лишь тогда, когда в ней реализуется принцип «разнообразия в единстве», в том числе и в форме самых разнообразных поведенческих стратегий и культурных ориентаций ученых. В данном случае «единство» заключалось в общей оценке единомышленниками исторической ситуации, в полном согласии с пастернаковским: «а в наши дни и воздух пахнет смертью: открыть окно - что жилы отворить». Лотман был одним из немногих, кто, понимая все, тем не менее, решался «окна отворить» и «сеять разумное, доброе, вечное». Он разделял такую установку с одним из любимых своих героев Н.Карамзиным. Не случайно, он так высоко ценил своего младшего современника историка Натана Эйдельмана - «лектора, педагога, популяризатора Божьей милостью», в ком «жила потребность видеть лицо своей аудитории» [61, с. 78].

Возможно, жизненная стратегия, избранная Лотманом, - одна из самых сложных («мерцающих») стратегий для ученого советской эпохи, следовать ей было не легче, а порой гораздо труднее, чем пути открытого эскапизма и диссидентства. Результаты и научная плодотворность лотмановско-эйдельмановской модели поведения воплощена в текстах, но ее драматизм, трагизм, ее жертвенность в текстах лишь приоткроются, и без обращения к биографическому и автобиографическому материалу вряд ли будут прочитаны.

Еще одна сторона деятельности Ю.М. Лотмана, также глубоко связанная с его организаторским и просветительским даром, - издание «Ученых записок Тартуского университета» (серии трудов по славянской филологии и семиотике) и организация Летних школ по семиотике. История этих начинаний может быть описана в разных ракурсах, но лишь в автобиографическом обнаруживается, что Ю.Лотман и его соратники действовали в условиях негласного договора: на каждый выпуск и на каждую школу смотреть как на последнюю. История научных печатных изданий, школ, учебных курсов может быть представлена как история институций. В этом случае в большей степени открывается их причинная обусловленность, стабильность и укорененность в более широких социальных институтах и общностях. Но взгляд на такие «институции» из «личностной точки», из уникальной историко-биографической ситуации, тех, кто к ним причастен, обнаруживает негарантированность, спонтанность возникновения и исчезновения, глубочайшую зависимость от индивидуального выбора и ответственности. Вновь «два «плеча одного рычага».

Вернемся к «Двойному портрету». В оценке своих преподавателей, которых он имел возможность узнать лицом к лицу, Ю.Лотман остается романтиком. В описании человеческих черт при «близковидении» масштаб личности «старых профессоров» ничуть не уменьшается, добавляется объем, человечность, но с высокого пьедестала классических в античном смысле «героев и подвижников науки» они не сходят. Близковидение - рождает радость узнавания живых лиц, сопереживание самому Лотману, который был счастлив оказаться равным собеседником «мэтров» и продолжал прерванный жизнью диалог с ними. Счастье, упоение, подобное алкогольному опьянению, - тон его воспоминаний об учебе на филологическом факультете ЛГУ отнюдь не в самые спокойные годы. По контрасту - «плутарховская пара», представленная в автобиографических заметках другим блестящим гуманитарием В. Бибихиным - А. Лосев и С. Аверинцев [16]. Для Бибихина «близковидение» оказалось почти невыносимым, оно рождало глубочайшую печаль. В «человеческом облике» своих горячо и болезненно любимых героев он обнаруживал моменты мелочного, жалкого, тщеславного, слишком театрального и т.д. Бибихин рассматривал это как дань, пеню, которую неизбежно платит гений житейски-бытовой стороне жизни. При этом у него не было никакой установки на развенчание «кумиров» и никаких вульгарно-фрейдистских интенций, он просто обладал слишком острым взглядом и умом, однако при этом был лишен «романтической» защиты.

4.11 Ю.М. Лотман и М. М. Бахтин: проблема сопоставления концепций в биографической преспективе

Анализируя взгляды Ю.М. Лотмана на феномен биографии и биографический подход в ряду, представленном и М. Бахтиным, мы не можем обойти вниманием сложную проблему взаимоотношений Бахтин-Лотман, неоднократно освещаемую в литературе. Мы обратим внимание на аспекты, непосредственно связанные с нашей темой. В основном, в исследованиях подчеркивается неприятие Бахтиным структурализма. М.Л. Гаспаров называет Лотмана антиподом Бахтина, точнее «носителем второго языка нашей гуманитарной науки» [22, с. 8], для него было существенным различное понимание двумя учеными проблемы диалога (У Лотмана - полифонизм языков, которыми владеет культура, у Бахтина - полифонизм голосов, которыми звучат живые люди). Б.Егоров в своей версии лотмановской биографии поместил целый раздел под название «Бахтин и Лотман» [36, с.243-258]. Он подчеркивает, что различие взглядов между двумя мыслителями представало более существенным, чем оно было на самом деле. Этому способствовало, в частности, недостаточное знакомство с трудами друг друга. Следует, по мнению Егорова, также учитывать эволюцию самого Лотмана, чьи позиции стали во многом сближаться с бахтинскими. (Видимо это дало повод Д. Бетеа рассматривать Лотмана в своей «метафорической автобиографии» Пушкина» [14] почти как ученика Бахтина (См. критику такой позиции: [18])). Ким Су Кван отмечает, что различия между Бахтиным и Лотманом проявлялись в большей степени в осмыслении фундаментальный оснований культуры, однако они постепенно стираются по мере приближения к индивидуально-личностному полюсу культуры. «По мере того, как лотмановское понятие личности проявляет свою сущность не только в интеллектуальной способности, но и в умении поступать, то есть «выбирать» свое поведение в ситуации отсутствия автоматической предсказуемости, крайне любопытным образом Лотман оказывается близок к Бахтину [42, с. 133]. Отважимся в связи с этим и на основании собственного анализа констатировать близость основных позиций М. Бахтина и Ю. Лотмана в отношении феномена биографии, биографического жанра и биографического подхода в гуманитарном знании. Такая близость, на наш взгляд, базируется не только на сходном понимании индивидуально-личностного начала культуры, но и на представлении культуры как мира текстов (среди которых - биографические и автобиографические играют важнейшую роль). Кроме того, и Бахтин и Лотман, специфику гуманитарного знания видели именно в том, что она работает исключительно с миром «культурных текстов», среди которых - все многообразие биографических/автобиографических текстов культуры.

Раздел 5. Теоретико-методологические проблемы анализа биографии и перспектив развития биографического подхода в современном гуманитарном знании (концептуальная глава)

Наше исследование завершает раздел, в котором будут сформулированы теоретико-методологические основания философского (социально-философского) анализа феномена биографии в культуре и возможностей биографического подхода в современном гуманитарном знании. Мы попытались представить их как определенное концептуальное единство, очертить, насколько возможно, проблемно-понятийный каркас такого анализа. Это позволит, как мы надеемся, использовать предложенную концептуальную модель (стратегию) анализа биографии в социокультурном бытии и биографического подхода в гуманитаристике на междисциплинарном уровне, для разных областей humanities.

Концептуальный, теоретико-методологический раздел представлен нами как завершающий, обобщающий результаты рассмотрения отдельных вариантов биографического подхода. Обоснование такого выбора структуры дано во введении. Предмет исследовательского интереса (биография и биографический подход), во многом, обусловили логику исследования. Обращаясь к индивидуализирующей биографической стратегии, мы опасались слишком широких предварительных методологических и понятийных обобщений и исследовали на конкретных примерах, как, исходя из внутренней логики биографического подхода и научного интереса к феномену биографии, такие обобщения и концептуализации возникают. Однако индивидуализирующая стратегия, такая как биографическая, еще не означает отсутствие теоретической и мировоззренческой мотивации. Мы постарались обобщить в данном разделе сформулированные нами на конкретных примерах выводы о том, какие общие тенденции развития социокультурного бытия и гуманитарного знания актуализировали биографическую проблематику.

5.1 Социокультурные основания феномена биографии в европейской традиции: инварианты и современные трансформации

Социокультурные и онтологические основания феномена биографии в европейской культуре, интереса к «истории жизни» конкретного человека обнаруживаются в базовой инвариантной ориентации данного типа культуры на индивидуализм. Сразу оговорим, что термин «онтологический» мы используем в смысле социальной онтологии и онтологии социокультурного мира, подразумевающей наличие «исторического априори» (в терминологии Э.Гуссерля) или «исторической трансцендентальности (по П.Бурдье [22]).

Можно говорить о различных типах индивидуализма, соответствующих той или иной культурно-исторической эпохе. Так, Л.Баткин, очень осторожно относящийся к применимости понятий «индивидуальность», «личность» по отношению ко всем периодам истории европейской культуры (см. его полемику об этом, прежде всего с А.Я.Гуревичем и С.С.Неретиной [11]) не подвергает сомнению наличие индивидуализма как европейской культурной инварианты, оговаривая при этом, что существует она в разных исторических модусах. Можно вслед за ним говорить о «высоком индивидуализме» как о некоем культурном идеале: понятие о самоценном, ответственном перед самим собой, и, в известном смысле, суверенном «я» [10, с. 30]. (В этой перспективе «высокого индивидуализма» исследователь рассматривает историю и трансформации «европейского самосознания», основываясь, прежде всего, на великих автобиографических текстах европейской культуры (Августин, Абеляр, Руссо) [10]. С определенной долей иронии можно сформулировать лозунг: «высокому индивидуализму» - «высокую автобиографию»).

С.Аверинцев, изучая античные истоки биографического жанра, также отмечает, что они связаны с феноменом индивидуализма. Новый жанр возникает в условиях кризиса полисного образа жизни, который обозначился в IV в. до н.э и развязал индивидуалистические тенденции духовной жизни. В свою классическую («трагическую») эпоху греки биографий не писали [2, с. 640]. Биография заставляет потесниться историографию, более соответствующую идеалам классической гражданственности. Аверинцев подчеркивает, что первыми героями биографий, оформившихся как жанр, стали монархи и мудрецы. «Самовластный монарх и приписывающий себе законы мудрец в равной мере эмансипировались от уклада гражданской общины, а потому вызывали интерес не только своими общезначимыми «деяниями»…, но и своим частным образом жизни. В этом образе жизни реализовался идеал нового индивидуализма, двуединое выражение которого - Александр на своем троне и Диоген в своей бочке» [2, с. 639].

Сегодня можно констатировать кризисное состояние современного европейского индивидуализма. Экспансия индивидуализма, превращение его в моду, размывание многих сдерживающих его культурных, религиозных, социально-институциональных барьеров оказываются для индивидуализма как культурной инварианты саморазрушительными. Вместо «высокого индивидуализма» - индивидуализм «атомизирующий» человека и одновременно массовизирующий, лишающий личностного своеобразия. Вместо «Исповеди» Августина, где каждый акт автобиографической саморепрезентации сопровождается саморефлексией: а имею ли я право говорить в данном случае от первого лица, - лавина псевдоисповедальных текстов масс-культуры, автобиографический бум и минимум ответственности за сказанное от имени «Я» в исповедальной (псеводоисповедальной) и автобиографической установке. Недаром французскому культурологу и литературоведу, исследователю автобиографического письма Ф.Лежёну пришлось буквально взывать о необходимости новой формы общественного договора - «автобиографического соглашения», ограничивающего самопрезентационный произвол, вторгающийся в приватную сферу других людей [42]. Тем не менее, следует не только спасаться от индивидуализма, но и спасать индивидуализм - как базовое основание европейской культуры. И обращение к современным модификациям феномена биографии/автобиографии - это не только диагностика опасного состояния дел, но и определенная социокультурная терапия.

Украинский философ А. Валевский, предложивший философское обоснование «биографики» также помещает феномен биографии в онтологический (социо-онтологический) горизонт индивидуализма, в котором он видит основу и смысл европейской культуры, поскольку она идентифицирует «себя посредством парадигмы индивидуализма» [23, с. 6]. Онтология биографии, с его точки зрения представляет собой определенный набор условий, обеспечивающий возможность текстуального представления индивидуального. Как раз разговор об этих условиях (социокультурных условиях) может быть, как нам представляется, одновременно и диагностикой, и терапией. Если мы не обнаружим этих биографических/автобиографических предпосылок или обнаружим в искаженном, деформированном виде - мы указываем на опасность, грозящую европейской культуре как таковой и, возможно, на пути спасения. Среди этих условий и фундаментальных допущений: коммуникационная компетентность человека рассказать о себе как о неповторимой индивидуальности; такое состояние самоидентификации личности, которое позволит ей ответить на вопрос «кто я?», и одновременно наличие возможностей для биографа сказать о своем персонаже «кто он (она)?» (См.: [23, с. 88]). Возможно лавина «life-story» в современной масскультуре - это и неосознанное понимание индивидом того, что он не может сказать «кто я?» и своими жизненными историями взывает к обществу, к Другим с просьбой и требованием: я расскажу вам о себе, а вы скажите мне в ответ «кто я?».

Феномены биографии и автобиографии характеризуют, прежде всего, индивидуально-личностный полюс культуры. Однако биографическая проблематика на всех ее уровнях (биография в социокультурном бытии, биография как литературный и исторический жанр, биографический подход в гуманитаристике) неразрывно связана с решением вопроса о сопряжении индивидуально-личностного и надындивидуального измерений, о взаимодействии уникальной личной судьбы-биографии с Большой Историей, их взаимодополнительности (лотмановские «два плеча одного рычага»). Эта тема глубоко волновала авторов избранных нами для анализа их концепций ученых-гуманитариев. И ее глубокая проработка в трудах Ф.Шлейермахера, В.Дильтея, М. Бахтина, Ю.Лотмана во многом обусловила наш выбор персоналий. Не прерывая мотив социокультурной диагностики и терапии, отметим, что ее составляющей будет глубокий теоретический анализ того, как в современных условиях происходит через биографические/автобиографические акты сопряжение этих двух полюсов, какие опасные тенденции и деформации обнаруживаются сегодня в таком сопряжении-перекрестьи.

В проанализированных нами концепциях были глубоко продуманы основания такой сопряженности индивидуального и надындивидуального, конкретной, единичной жизни и социокультурного бытия. Одновременно утверждался принцип «первоисторичности личности» (надперсональный мир истории и культуры творится «из личностной точки). В.Дильтей разрабатывает концепцию «внутренней историчности», «конкретной историчности» индивидуальной жизни, основной постулат которой: исходная саморефлексивность жизни в своих проявлениях создает исторический мир в целом. Подчеркивается не столько витальная, сколько культурно-историческая составляющая феномена жизни. В этом смысле внимание к биографии и автобиографии означает внимание к самой истории, Большой Истории. В сходном контексте М. Бахтин вводит понятие «внутренней социальности» и «живой единственной историчности», которая является конституирующей для социальности и историчности надыиндивидуального мира и его структур. В основе «внутренней социальности» лежит исходный диалогизм, а сущностным выражением внутренней «высшей социальности» являются автобиографические и биографические акты, которые обращены к другому сознанию - от ближайшего адресата к «высшему нададресату».

Онтологическая укорененность биографизма в человеческом бытии и культуре обнаруживается еще и в связности «истории» и «historia» (в терминологии М.Хайдеггера [70, с. 137]), свершения и свершившегося. Совершающееся совершается с нами же самими, совершающееся сохраняется в знании о нем. Такая онтология базируется на двух принципах: «жизнь познает жизнь» (В.Дильтей) и «история не существует вне historia” (М.Хайдеггер).

Еще одна тенденция современного социокультурного бытия актуализирует внимание к феномену биографии. Основная, наиболее часто встречающаяся характеристика сегодняшней социальной реальности - реальность трансформирующаяся, изменяющийся мир. Кардинальные социокультурные, технологические, глобализационные изменения происходят в столь короткое время, что успевают так же кардинально несколько раз изменить траектории жизни людей и, соответственно, зафиксироваться в «историях жизни», биографиях. Такие человеческие документы, «личные нарративы» - живое свидетельствование о специфике глобальных изменений и трансформаций. Существенно и то, что кардинальные сдвиги происходят за короткое время одной человеческой жизни, а не в перспективе жизни нескольких поколений. Не только «большая история», но и биография становится хроникой таких изменений. Хроникой своеобразной, поскольку фиксирует она, прежде всего, личные решения и их мотивацию, связанные с кардинальными социальными изменениями (переехать в другую страну, изменить профессию, освоить новые формы массовой коммуникации, изменить политическую ориентацию, избавиться от национально-религиозных предрассудков и обрести взамен новые, приспособиться к интеграционным процессам - от жизни в условиях «железного занвеса» к открытости границ и т.д.). Ведь наиболее существенным для современных трансформаций, прежде всего, связанных с глобализацией, оказывается не просто ускорение темпов, а сам характер изменений. Как подчеркивает украинский социолог В.И.Подшивалкина, рост интереса к биографической проблематике связан с динамикой социальных изменений (См.: [57, с. 522]). В связи с этим выделяются значимые характеристики таких трансформаций, которые обуславливают исследовательский интерес к феномену биографии.