Метафорическая репрезентация экономических понятий в семиотическом аспекте

4.1 Роль прагматики в определении знаковой природы метафор

Выделив в качестве основного принципа при исследовании метафоры антропоцентризм, мы заранее определили за прагматикой ведущую роль как методики установления знаковой сущности анализируемых единиц языка. Знаки формируются человеком, для человека, и, конечно, отношение человека к сделанному им выбору в той или иной степени проявляется в результате знакообразования.

Специалисты-семиотики считают, что с исторической точки зрения в качестве ранней ограниченной формы прагматики можно считать риторику. Ч. Моррис указывает на то, что еще в сочинении Аристотеля “Об истолковании” говорится о словах как “условных знаках мыслей, которые общи для всех людей” [Моррис 2001: 71]. Современная риторика, понимаемая как искусство управления общественными процессами и как необходимый инструмент развития деятельности в области образования и культуры, а также и экономики общества, рассматривает отношения людей через речь. Риторика помогает установить: “а) условия, в которых возможна речь (этос), б) направленность содержания изобретения в зависимости от вида речи (пафос), в) уместные средства языкового выражения применительно к условиям и направленности содержания (логос)” [Рождественский 2003: 99].

Согласно А.А. Ворожбитовой, “в русле лингвориторического подхода, т.е. в интегрированном контексте триады Этос-Логос-Пафос”, получает новый импульс развития теория риторических фигур и тропов, которые рассматриваются как “реализаторы”, “экспликаторы и трансформаторы языковых функций, их оборотная сторона”, “специфические приемы мыслеречевой деятельности языковой личности” [Ворожбитова 2000: 130-131]. Рассматривая лингвориторические ценности в аспекте языка как речетворческого процесса, лингвист относит традиционные тропы и фигуры к средствам, образующим элокутивное наполнение пафосных лингвориторических ценностей, и характеризует их как “лингвориторический инструментарий”, который становится “оружием”, если оказывает “запланированное воздействие на сознание миллионов” [там же: 144, 222].

ХХ век, особенно его вторая половина, а также вступление в новое тысячелетие характеризуются значительным прогрессом социально-экономических преобразований, как в европейских странах, так и в России, которые сопровождаются рождением новых видов языковой деятельности. В качестве общей динамики общественной жизни ученые, как экономисты, так и лингвисты, видят развитие речевой конкуренции как источника изобретения мысли. Так, Ю.В. Рождественский рассуждает о проявлении через речевую конкуренцию разных интересов в политике, экономике, науке и религии и характеризует современное состояние общества как “информационное”, а современное состояние дел в России как “смутное”. При этом ученый говорит о необходимости “получить вместо туманного понятия “ценность” твердые моральные правила, дающие понимание современного состояния дел” [Рождественский 2003: 150-152]. В качестве решения данной задачи он видит рассмотрение истории “общих мест”, которые представляют собой “достояние всех видов словесности”, создаются и выражаются серией синонимов, “эволюционируют под воздействием групповых и политических интересов” и с точки зрения культуры отражают три важнейшие смысловые области: гносеологию (народную), мораль и позитивные знания [там же: 161].

Раскрывая принципы новой риторики, определяя ее роль для обывателя, который мог бы видеть в массе обрушившихся на него слов картину реальности, сознавать свои интересы, интересы других людей, сознательно строить свою жизнь и свое будущее, Ю.В. Рождественский говорит о том, что тип оценки задается так называемым “символическим зонтиком”. Это система символов, которые разрабатываются на основе государственной идеологии, ей обучается население в системе школьного и внешкольного образования”. “Символический зонтик” служит основой отбора информации, участвует в создании ценностной картины мира в ряду “общих мест”, образует своеобразный культурный слой эпохи [Рождественский 2003].

В этой связи сегодня при исследовании языковых значений на уровне прагматики особое значение приобретает изучение взаимодействия культур “с учетом своего культурного потенциала и потенциала других культур” [Клюканов 1998: 8], а также с целью преодолеть “незнание социокультурного фона, неспособность заглянуть за занавес слов” [Тер-Минасова 2007: 185].

Все выше изложенное свидетельствует о том, что семиотика взаимодействует на уровне прагматики с такими подходами к анализу знаков языка, как лингвокультурологический и культурно-аксиологический. Что касается первого подхода в плане исследования тропеических знаков языка экономики, то в его основе лежит признание в качестве характерной черты культурной коннотации образно-ситуативной мотивированности, которая напрямую связана с мировидением носителя языка. В разных исследованиях для отражения национально-культурного своеобразия жизни и истории народа, используются такие понятия, как “культурные компоненты”, представляющие типичные ассоциации, обуславливающие дополнительный смысл за счет внеязыковых факторов [Вернер 1998]; “лингвокультуремы”, совокупность “имен вещей”, открывающих путь к познанию сущностей [Степанов 1985]; “концепты мировидения”, “словесно-образные лейтмотивы текста”, “этноэйдемы”, образы, сравнения и символические употребления [Этнопсихолингвистика 1988]. Их анализ может служить ключом к познанию психологии народа, пониманию его системы ценностей, а также отделению ценного от малоценного и временного, функционального. В этом смысле интересны исследования Г.Д. Гачева, Д.С. Лихачева, Р.Д. Льюиса, П. Мореля, С.Г. Тер-Минасовой и других языковедов. В них делается попытка национальной детерминированности образа мира, предметных значений [Гачев 1998; Гулинов 2002; Корнилов 2000; Лихачев 1999; Льюис 1999; Тер-Минасова 2000, 2007; Родин 2002; Gruиre, Morel 1991; Rey 1999; Zeldin 1990; Regards d'йtrangers sur la France http://www.diplomatie.gouv.fr./fr/france_829/label-france_5343/les-numeros-label-france].

Прямая связь категорий ценности и оценки с культурой нашла выражение в формировании особого ракурса при рассмотрении языка и языковых явлений, определяемом как культурно-аксиологический. Он основан, с одной стороны, на трактовке понятий культуры в ценностном аспекте, а с другой - на признании за языком статуса глобальной человеческой ценности, имеющей свое особое место в контексте культуры. Применение культурно-аксиологического метода до недавнего времени не было выделено из числа других и не было наделено статусом относительной научной самостоятельности. Но с 80-х годов ХХ века в отечественной лингвистике появились работы, в которых трактуются аксиологические проблемы языка и отдельных языковых единиц [Анашкина 1996; Арутюнова 1988; Рахманова 1985]. Так, Н.Д. Арутюнова выделяет следующие группы оценок: оценки, связанные с ощущениями, чувственным опытом; сублимированные оценки (этические и эстетические); рационалистические оценки, связанные с практической деятельностью, практическими интересами и повседневным опытом человека. Их основные критерии: физическая или психическая польза, направленность на достижение определенной цели, выполнение некоторой функции, соответствие установленному стандарту [Арутюнова 1988]. Оценки, в основание которых положена прагматическая значимость в форме ценности, принято называть аксиологическими. Акты оценивания, эмоциональные переживания, поступки, связанные с выбором и экспликацией преференций, являются самыми фундаментальными аспектами человеческого опыта.

Аксиология (от греческого axios - ценность и logos - слово, понятие) - это “учение о ценностях, теория общезначимых принципов, определяющих направленность человеческой деятельности, мотивацию поступков” [Гуревич 2004: 137]. Каждая культура может быть представлена как набор конкретных ценностей, разделяемых большинством ее представителей. Ценности, родившиеся в истории человеческого рода как некоторые духовные опоры, упорядочивают действительность, вносят в ее осмысление оценочные компоненты, придают смысл человеческой жизни.

Рассуждая над текущими проблемами журналистики, Р. Барт указывал на то, что “всякая власть, или хотя бы видимость власти, всегда вырабатывает аксиологическое письмо”, где слово “одновременно становится и средством констатации факта, и его оценкой” [Барт 2001: 336]. Согласно В.Н. Телия, на рациональную оценку оказывает влияние внутренняя форма значения, а стилистическая маркированность самым непосредственным образом связана с характером мотивации. Еще более “изысканные” импликативные связи характерны для культурной коннотации. Так, слово баба “хранит память” о простонародности, отметая подозрение в интеллектуальных способностях, изысканных манерах, но настаивая, что она - сильная, решительная и т.п. [Телия 1996: 127].

Связь внутренней формы с характером оценки, по мнению Т.В. Крыловой, часто показана за счет создания антонимичных метафорических пар, например, разболтанный и подтянутый, распустить и подтянуться, т.е. на акцентировании отсутствия - наличия “сдерживающей силы” [Крылова 2004: 142-145].

Точкой отсчета, с которой начинается оценочность, является норма, устанавливаемая тем или иным социумом. Как пишет С.Г. Тер-Минасова, для культуры понятие нормы является особенно важным, потому что “все поведение человека, его реакции, его мировоззрение определяются нормами его родной культуры и его родного языка. … Человек рождается в определенную культуру, и ему немедленно навязываются - в большой степени посредством языка - определенные нормы жизни в обществе” [Тер-Минасова 2007: 25].

Оценка также социально обусловлена: ее специфику можно усмотреть в том, что она есть “знание социума о самом себе и о собственном отношении к тем или иным явлениям отражаемой объективной реальности” [Шабес 1989: 160]. Оценка несет отпечаток “картины мира”, присущей социуму, к которому принадлежит субъект. Согласно В.Н. Телия, когнитивное содержание рациональной оценки - это “мнение субъекта оценки о положительной или отрицательной ценности обозначаемого”. Оценка определена знанием “неписаных, но узуальных норм ценностной картины мира, которая основана на обиходно-бытовом образе мира, сложившемся в данном языковом коллективе, и на его жизненной философии”. В.Н. Телия уверена, что индивидуальное, социально-групповое и т.п. видение мира создает свою ценностную картину мира. Так, для одних религия может представляться как “опиумом для народа”, я для других - духовной пищей и нравственным каноном. Это значит, что оценка может быть фиксированной (не меняться): осел - всегда упрямство и глупость, поскольку вряд ли упрямость и глупость могут в нормативно-ценностной картине мира обрести положительную оценку; и нефиксированной (флуктуирующей). Последняя меняется в зависимости от эмпатии говорящего/слушающего. Например, он - стреляный воробей оценивается положительно, если его опыт и изворотливость оцениваются положительно; если против - отрицательно [Телия 1996: 185-186].

Проанализированный нами теоретический материал свидетельствует о том, что основными категориями, которыми ученые оперируют при прагматическом анализе, являются ценность, оценка, а, кроме того, коннотация. В.Н. Телия понимает последнюю как “любой компонент плана содержания языковых сущностей, который дополняет денотативное и грамматическое их содержание на основе сведений, соотносимых с прагматическими факторами разного рода”. Условно состав и структура коннотации могут быть представлены как “суждения о ценности или социально-речевой уместности или неуместности”. В.Н. Телия видит различие между понятиями “ценность” и “оценка” в том, что последнее представляет собой “суждение о ценности обозначаемого в целом или отдельного его свойства”. Ценность шкалируется в следующем диапазоне: “безразлично” (нулевая оценка), “хорошо” или “плохо” (оценка по качеству), “больше нормы/меньше нормы” (оценка по количеству). Оценка - это мнение о ценности, а ценность - предмет интереса (удовлетворения, желания и т.д.). Практически все оценки относительны, они зависят от эмпатии и могут быть амбивалентны: они меняют свой “+” на “-” в зависимости от ценностной ориентации говорящего [Телия 1996: 104-109].

Осваивая окружающий мир и отражая свои представления в знаковой форме, человек решает, какие элементы этого мира важны для его жизни, а какие не имеют значения, что для него ценно, а что несущественно, без чего он может обойтись, а без чего нет. Формируется ценностное отношение к миру, в соответствии с которым все предметы и явления рассматриваются человеком по критериям важности и значимости для его жизни. В результате становления общего ценностного отношения человека к миру те или иные события и явления приобретают смысл и значимость. Каждая ценность переживается человеком как относящаяся к нему лично, но создается она коллективно. Эта двойственность ценности, по мнению А.П. Садохина, объясняет ее “принудительное действие в качестве одного из факторов культуры: ценность символизирует причастность отдельного человека к сложившемуся культурному обществу” [Садохин 2005: 52-53].

Проведенное нами исследование на уровне синтактики показало, что тропеические знаки, используемые в экономическом лексиконе, зачастую уже помечены той или иной оценкой, которая свидетельствует об отношении пользователя знака к обозначаемой им реалии. Эта оценка зафиксирована в словарной статье и может совпадать с той оценочной коннотацией, которая заключается в “старом” слове. Например, слово акула с пометой негатив. в переносном значении [Солганик 2002: 18] может оцениваться отрицательно и в прямом значении: как рыба, представляющая опасность для человека. Зафиксированная в словаре оценка переносного значения может и не совпадать с оценочной коннотацией. Так, слово акула обозначает и безопасную для человека рыбу, питающуюся планктоном, представляющую собой в смысле объекта охоты человека с целью добычи жира, содержащегося в ее печени, определенную ценность. Называя кого-то акулой бизнеса, человек может вкладывать в данное обозначение положительный смысл, имея в виду выдающиеся предпринимательские способности. Таким образом, отличие анализа тропеических знаков на уровне прагматики от анализа на синтактическом уровне заключается в том, что мы исходим не из формы слова, а из позиции человека, пользующегося данным знаком.

Анализ на уровне семантики продемонстрировал такую особенность тропеических знаков, используемых в языке экономики, как выделение с помощью метафор концептуальной характеристики ЭП, которая оценивается в соответствии с оценкой, содержащейся в источнике метафоры, уточняется контекстом и/или зафиксирована в фоновых знаниях реципиента.

Результат оценивания акцентируемой характеристики ЭП может совпадать в русском и французском языках. Так, сравнение через метафору процесса экономического объединения Европы с технологическими процессами сварки, проката и литья выявляет такую концептуальную характеристику ЭП ОБЪЕДИНЕНИЕ, как “прочность и неделимость”, что может оцениваться положительно в соответствии с источником метафоры - для технологического процесса эта характеристика представляется как хорошая. Однако интерпретативная деятельность, т.е. речемыслительная деятельность человека, дает возможность придать данному оценочному коду иной смысл: прочность и неделимость объединившихся в экономический союз стран может привести к невозможности принятия самостоятельных решений, к потере индивидуальности, ущемлению национальных интересов и т.д., что будет оцениваться отрицательно. В любом случае оценочный смысл формируется с позиции, которую занимает оценивающий субъект. Например, сторонники экономического объединения Европы (мира) и его противники, антиглобалисты, будут по-разному оценивать характеристики ЭП ОБЪЕДИНЕНИЕ, выявленные за счет метафорической репрезентации.

Таким образом, только прагматический анализ позволяет встать на сторону человека, как порождающего, так и принимающего исследуемые нами тропеические знаки, и проследить условия создания с их помощью прагматического эффекта, а также обеспечения адекватного оценивания обоими субъектами, ими пользующимися. В связи с этим возрастает роль обеспечения симметричности оценивания, достигаемой, во-первых, за счет окружающего контекста. Как любая картина складывается из отдельных “кусочков”, так и любое отдельное сообщение - это кусочек, выхваченный из картины мира здесь и сейчас. Вне контекста картины этот кусочек не имеет смысла, но он должен быть показан таким образом, чтобы его полное осмысление, предполагающее и оценивание, было адекватно замыслу автора. Адекватное оценивание достигается чаще всего на фоне более или менее широкого контекста. Такой контекст может быть представлен рамками сообщения (предложения).

Например, в следующем сообщении с помощью метафор каток и нож вербализуются ЭП ГОСУДАРСТВО и КОНКУРЕНЦИЯ, и акцентируются соответственно следующие характеристики: государство подавляет предпринимательскую деятельность (раздавливает ее так, как каток при движении давит все на своем пути), а конкуренты отнимают возможные участки деятельности (подобно тому, как отрезается ножом кусок от целого). Интерпретация метафор и созданного с их помощью прагматического эффекта происходит с учетом использованных в окружающем контексте прилагательных с отрицательной коннотацией кошмарный и омерзительный:

“Выбор между “катком” государства и “ножом” конкурента - это выбор между кошмарным и омерзительным” [ПЖ 2004 № 25: 32].

Контекст может представлять отрывок (абзац) или весь текст. Например, в статье “Экономику ставят на рельсы” значение для России железных дорог подчеркивается использованием в первом абзаце нескольких метафор и метонимий: “стальные пути - кровеносная система всей экономики”, “ветхие железнодорожные артерии, по которым циркулирует 80% транспортных потоков”, “мы не хотим погибнуть от “железнодорожного тромбоза” [АН 2007 № 38: 7]. Осмысление метафор в контексте абзаца демонстрирует ценностное отношение автора и формирует аналогичную оценку читателя: для России железные дороги важны так же, как для организма важна кровеносная система, проблемы с “циркуляцией” железнодорожного транспорта могут иметь такие же последствия, как для организма человека проблемы с циркуляцией кровообращения (они могут привести к тромбозу).

Наконец, в качестве самого широкого контекста, активизирующего адекватное оценивание реципиентом обозначенной тропеическими знаками реальности, может выступать тип носителя информации. Так, во французском журнале “Label France”, являющемся информационным изданием Министерства иностранных дел Франции, страна представляется, как это демонстрирует исследование Н.А. Фененко, следующим образом: “европейский лидер во многих областях науки и техники, крупнейший экспортер, занимающий прочное положение на европейском рынке”. В соответствии с этим формируется ее положительный имидж, в частности, за счет выбора вербальных средств с положительной эмоционально-оценочной коннотацией [Фененко 2001].

Во-вторых, четкие оценочные коннотации передаются за счет использования образов-эталонов оценочного характера, которыми располагает та или иная культурная общность и к числу которых, прежде всего, следует отнести:

· цветообозначения;

· зоообозначения;

· обозначения литературных (особенно сказочных) и реальных исторических персонажей, получивших в силу приписываемых им характера или деятельности четкие оценочные коннотации.

Так, использование прилагательного noir, черный придает отрицательную оценку тому событию, которое произошло в тот или иной момент экономического развития. “Черным”, т.е. принесшим несчастье, может быть любой день недели. Например, “черный понедельник” - один из двух понедельников в прошлом столетии, когда произошли два крупнейших краха ценных бумаг в США [Вечканов 2002: 770]. Vendredi noir, “черная пятница” - это выражение связано с тем, что первые биржевые кризисы начинались по пятницам: в пятницу 11 мая 1866 г. в Лондоне и т.д. В последний раз “черная пятница” пришлась на понедельник 19 октября 1987г. [Бернар Т.II 1997: 677]. “Черным” может оказаться месяц и даже весь год. Сравним:

“Черный сентябрь” показал также, что ни одно государство, каким бы мощным оно не являлось, не в состоянии противостоять угрозе супертерроризма в одиночку” [МЭИМО 2003 № 5: 20].

“La journйe du 18 octobre s'annonce dйjа comme la grиve la plus importante de ces 12 derniиres annйes. Mais pour йviter un “jeudi noir”, les Parisiens disposent dйsormais d'une nouvelle arme: le Vйlib” [Expr.]. Ср.: День 18 октября уже объявлен как самая крупная за последние 12 лет забастовка. Но чтобы избежать “черного четверга”, парижане располагают новым оружием - Велиб.

“… pour les constructeurs franзais 2006 sera une annйe noire. La baisse de leurs ventes europйennes se confirment de mois en mois” [F 2006 № 19322: 25]. Ср.: для французских конструкторов 2006 год будет “черным годом”. Понижение их европейских продаж подтверждается с каждым месяцем.

Е.В. Рахилина выдвигает гипотезу о том, что русское серый связано с идеей `плохо видный', и отсюда его явно выраженная отрицательная оценка: “серый цвет - безусловно “плохой” [Рахилина 2000: 180]. Таким образом, прослеживается мотивационное основание настороженного отношения к предметам и субъектам, обозначенным с использованием прилагательного серый. Например: серый кардинал (лицо, обладающее властью, высоким положением и остающееся в тени), серый рынок и серый импорт (неофициальный), серая зарплата (зарплата “в конвертах”), серый рыцарь (конкурент, чьи намерения не объявляются), серый телефон (нелицензионный).

Е.В. Рахилина указывает также на то, что метонимический перенос в русском прилагательном желтый (желтые листы, желтая бумага), в основе которого лежит ассоциация с процессом увядания, и французские кальки желтая пресса, желтая газета, которые не входят в семантическое поле `увядающий', объединены только отрицательной оценкой обозначаемых объектов [там же: 184].

Согласно исследованию Е.В. Кузнецовой, цветонаименования “передают настроение, эмоциональный настрой, даже физическое состояние” [Кузнецова 2006: 267]. Так, во французском языке словосочетания с прилагательным blanc “белый” часто содержат негативные нюансы (что не свойственно аналогичным цветообозначениям русского языка). Например: blanc seing - подписание незаполненного бланка (уголовно наказуемо), blanc-bec - молодой человек, не имеющий опыта (в русском языке: молокосос, желторотый юнец). Отрицательную коннотацию получает также сложное слово, образованное с использованием прилагательного blanc - blanchiment de l'argent - отмывание денег (добытых преступным путем).

Отечественные лингвисты говорят также о роли фольклора как “самого объективного и самого надежного источника информации о национальной самобытности, о системе ценностей народа”. Основанием этого является то, что, во-первых, автор фольклорных произведений - сам народ, во-вторых, фольклор прошел испытание временем дольше, чем любой классик [Тер-Минасова 2007: 110-111].

Материалы словаря метафор А.Н. Баранова, Ю.Н. Караулова [Баранов 1994] демонстрируют широкое использование зоообозначений, а также обозначений вымышленных (сказочных, литературных) и реальных персонажей для вербализации как неодушевленных, так и одушевленных экономических субъектов, что представлено в следующей таблице.

Таблица 8.

Выражение оценки экономических реалий за счет использования зоообозначений, обозначений вымышленных и реальных персонажей

Как видим из таблицы, за счет тропеических знаков чаще выражается отрицательная оценка акцентированных характеристик наиболее актуальных на момент становления российской экономики событий и явлений. Можно предположить, что эти знаки были выбраны для того, чтобы как можно более наглядно показать опасность и необдуманность проводимых в стране реформ. Обращая внимание на роль коннотативных значений слов для обеспечения главной социальной функции человека - ориентирование в действительности, А.А. Ворожбитова делает вывод о том, что “доминирование лексики с негативным семантическим ореолом как манифестация идеологического сверх-пафоса - опасный лингвистический симптом, сигнализирующий о серьезных деформациях социальной жизни” [Ворожбитова 2000: 51].

С другой стороны, показательно, что для выражения положительной оценки выбран образ романтического рыцаря: “в Ланселотах народ видит не просто лидеров: мессий. Спасителей. Надежду. /Боссарт А./” [Баранов 1994: 107]. Такой образ сродни русскому человеку, который всегда верил в то, что придет барин, царь, бог, который все рассудит и всех накажет.

Интересным нам также представляется передача положительной оценки “капиталистических” преобразований в российской экономике за счет использования образа Мальчиша-Кибальчиша, погибшего в борьбе с “буржуинами”. В данном случае мы усматриваем приспосабливание “символического зонтика” к изменениям ценностной картины, связанных с крушением социалистических идеалов после развала СССР, когда базовые понятия морали (добро, зло, справедливость и т.д.) стали трактоваться в духе новых приоритетов, а новый стиль новых русских “оказался несформированным с точки зрения риторики” [Рождественский 2003: 169]. В словаре А.Н. Баранова и Ю.Н. Караулова мы читаем: “Мальчиши-Кибальчиши” Гайдара, которые составляют оптимальный маршрут для буржуинов, резко выделяются в Совмине, составляют его главный мотор /Радзиховский Л./” [Баранов 1994: 107]. Говоря современным языком, получается, что Мальчиши-Кибальчиши “поменяли ориентацию”, и формируемая подобным образом положительная оценка представляется как весьма условная.

В.Г. Гак отмечает, что по фольклорным прозвищам часто дается моральная и психологическая характеристика людей, и использование метонимий Chaperon Rouge “Красная шапочка” или Barbe bleue “Синяя борода” “очень в духе французского языка” [Гак 1996: 108]. Лингвострановедческий словарь приводит также пример использования персонажа сказки Ш. Перро Cendrillon “Золушка” для обозначения объекта, которым несправедливо пренебрегают [Франция: лингвострановед. слов. 1997: 161].

Стремлением наделить определенными характеристиками (положительными свойствами) достижения экономического производства (особенно в области военной техники) можно, на наш взгляд, объяснить метафорическое или метонимическое обозначение объектов с помощью образов-эталонов оценочного характера. Например:

· “Alouette” - “Алуэт” (букв. `жаворонок'), легкий вертолет;

· “Ariane” - “Ариан”, ракетоноситель (от имени персонажа греческой мифологии Ариадны, ассоциируемой с путеводной нитью);

· “Crotale” - “Кроталь” (букв. `гремучая змея'), наземный зенитный ракетный комплекс:

· “Durandal” - “Дюрандаль” (Дюрандаль - название меча Роланда), бетонобойная авиабомба;

· “Foudre” - “Фудр” (букв. `молния'), корабль;

· “Foudroyant” - “Фудруайан” (букв. `сокрушительная'), атомная ракетная лодка;

· “Gardien” - “Гардьен” (букв. `страж'), самолет береговой охраны;

· “Gazelle” - “Газель”, легкий вертолет и т.д. [цит. по: Франция: лингвострановед. слов. 1997].

С другой стороны, как отмечает Г.И. Перельман, при переносе на человека названий, как самих животных, так и их характеристик, эти слова наполняются не только новым смысловым содержанием, но и часто отрицательными коннотациями [Перельман 2008: 56].

В-третьих, симметричность оценивания обеспечивается соответствием нормам и стереотипами, принятым в той или иной лингвокультурной общности. Например, роль государства в экономике показана во французском языке через метафору l'Etat-gendarme. В соответствии с нормами, принятыми в социуме, жандарм - это “солдат жандармерии, военная сила, которая поддерживает общественную безопасность” [Dictionnaire de Franзais 1993: 485]. Такой образ, на котором основана французская метафора, способствует формированию положительной оценки роли государства в экономике - обеспечение общественного порядка, который сами собственники предприятий не всегда могут обеспечить. Сравним данный пример с отражением словарем норм русского языка: жандарм - это “1. Полицейский чин в некоторых странах. 2. Перен., негат. Душитель всякого революционного, прогрессивного, национально-освободительного, прогрессивного движений, применяющий военные и полицейские силы для расправы с такими движениями” [Солганик 2002: 204]. Такое толкование не может способствовать формированию положительной оценки, что послужило причиной замены тропеического знака на такие, источник (“старое” слово) которого в русском сознании имплицируют положительную оценку: государство - ночной сторож, государство - футбольный арбитр, тренер. Подобные примеры мы находим в словаре русских политических метафор:

“Собственно классический, так называемый “манчестерский” либерализм, постулировавший роль государства как “ночного сторожа”, призванного охранять права и собственность человека, явился выражением идей мироустройства “правого” толка. /Столяров А./ … И если слухи о реформе становятся национальным видом спорта, то тренером всегда выступает государство /Гуревич В./” [Баранов 1994: 107].

Ценностная ориентация может измениться в данной лингвокультурной общности в соответствии с теми или иными социальными изменениями. Так, слово “семья”, которое исторически в соответствии с русскими патриархальными традициями имело положительную коннотацию, в ельцинский период получило резкую отрицательную оценку, иногда подчеркнутую окружающим контекстом:

“ … появилась пресловутая нелегитимная “семья”, которая рулила в стране всем” [АН 2007 № 41: 3].

В толковом словаре Л.П. Катлинской отмечается, что если первоначально значение “объединенное родственными или финансово-собственническими взаимосвязями сообщество, представляющее собой замкнутый олигархический клан” ассоциировалось с семьей и близком окружением Б.Н. Ельцина, то впоследствии распространилось и на другие “семьи”: Абрамович сумел перенести принципы взаимодействия с Семьей на правила в отношениях с современной властью; …. Идет тотальное обжорство, главные действующие лица в котором - десятки огромных Семей, именно с большой буквы!” [Катлинская 2008: 311].

Вслед за В.Н. Телия, мы считаем, что хотя процедура оценивания представляет собой рациональную операцию, в основе оценки лежит эмоция, и она “может войти в содержание оценочной рамки” [Телия 1996: 110]. Действительно, мотивационное основание метафоры не только выражает прагматическую информацию, но и играет роль стимула переживания. Так, анализируя метафору les banques commerciales sont devenues “passagers clandestins” “коммерческие банки стали безбилетными пассажирами”, нельзя просто сказать, что банки, которые ведут себя как “безбилетные пассажиры” - это плохо. Чувство неодобрения и даже презрения вызывает у нас поведение, описываемое как “безбилетные пассажиры”. Подобное поведение оценивается нами как “плохое” и вызывает чувство настороженности при выборе банка, чтобы не быть обманутыми, как могут обмануть “безбилетные пассажиры”.

Л.С. Выготский, рассматривая метафору в качестве модели речевой деятельности в ряду других моделей, сравнивал ее с произведением искусства, вызывающим эмоции, обусловленные воздействием содержания и формы. Сформированная образным путем, опираясь на несущественные, поверхностные признаки, метафора основывается на переносе названия по различным ассоциациям, реконструировать которые, по мнению ученого, невозможно без точного знания исторической обстановки акта этого переноса [Выготский 1999].

Таким образом, формирование тропеического знака сопровождается формированием смысла-переживания, который пополняет структуру тропеического знака, и в основе которого лежат наши знания, ассоциируемые с источником переноса значения и соотносимые с нашим жизненным опытом.

Е.В. Рахилина связывает ценностное восприятие окружающей действительности, показанной через пространственные, временные, количественные и температурные метафоры, с антропоцентрическим характером метафорических и метонимических переосмыслений. Так, прилагательные косой и кривой могут быть названы “прилагательными отрицательной формы”, поскольку с их помощью описываются различные отклонения от формы, несоответствия ей: кривая дорога, кривые руки, косые взгляды и т.п. [Рахилина 2000: 165-168]. На наш взгляд, в эту категорию могут также быть отнесены и существительные, обозначающие различные пустоты, выемки, дырки и др. Так, в следующем примере отрицательная коннотация наблюдается в слове “провалы”, которое метафорически показывает ограниченные возможности административного влияния государства на экономику:

“… государство, как и рынок, имеет свои “провалы”, а это существенно ограничивает его возможности по регулированию экономики” [МЭИМО 2003 № 5: 68].

Г.Д. Гачев, посвятивший свой труд исследованию национальных образов мира, отмечает, что стремление к постоянному движению породило в национальном сознании французов “страх пустоты” [Гачев 1998]. Психология француза сложилась таким образом, что он ненавидит время бездействия, это для него “дыра” (le trou), а ассоциации с “дырами” и “ямами” содержат во французских метафорах четко выраженную отрицательную оценку. Например:

“…la France connaоt aujourd'hui un simple “trou d'air”, consйquence inйluctable de la crise financiиre internationnale” [Expan. - 1999. - № 592: 45] Ср.: Франция сейчас просто переживает “воздушную яму”, неизбежное следствие международного финансового кризиса.

Моделируя предметы и явления реального мира “по себе”, человек одновременно шкалирует переданные метафорами характеристики в соответствии с представлениями о реальных физических качествах исходных объектов. Так, например, “в русском языке возникает параллельно обычной температурной шкале своеобразная метафорическая шкала человеческих состояний и ощущений:

холодный - `лишенный эмоций (но при этом, возможно, руководимый рассудком)';

теплый - `создающий приятное ощущение';

горячий - `интенсивный в эмоциональном отношении (в том числе в ущерб разуму)';

жаркий - `распространяющий сильные эмоции, по аналогии с источником тепла' ... ” [Рахилина 2000: 226-227].

Многочисленные исследования переносных значений свидетельствуют о том, что оценка как ценностный аспект значения может занимать различное положение в слове: входить в число основных или факультативных элементов, выражаться как эксплицитно, так и имплицитно, актуализироваться в речи или оставаться нереализованной в зависимости от цели употребляемого знака [Махмутова 2005: 33]. В любом случае оценка дополняет структуру языкового знака “прагматическим значением” [Приходько 2006: 47] и позволяет не только передать определенное положение вещей, но и выразить отношение субъекта к описываемой средствами языка окружающей действительности.

Итак, роль прагматики в определении знаковой сущности метафор состоит в том, что номинативный аспект неотделим от прагматического. Последний характеризует ту сторону знака, которая относится к плану выражения. Он формируется с учетом мотивационного основания, заложенного в плане содержания, т.е. во внутренней структуре источника переноса значения, особенно если это пересекается с культурной мотивацией. Анализ на уровне прагматики самым непосредственным образом исследует отношение знак > человек.

Прагматический эффект выражается созданием аксиологической оценки акцентируемых характеристик ЭП, на что также влияет окружающий контекст и социальная позиция, занимаемая продуцентом или реципиентом, а также нормы и стереотипы, принятые в данной лингвокультурной общности. Прагматический эффект выражается в формировании смысла-переживания, испытываемого субъектом к описываемой с помощью тропеических знаков экономической реалии. С точки зрения продуцента тропеического знака, благодаря оценочной функции, возрастает его роль как инструмента воздействия на формирование социальной позиции реципиента.

4.2 Отношения между тропеическими знаками и социокультурной средой

Характеризуя тот вид словесности, который отражает политическую и социальную действительность, Р. Барт определил продуцента подобного рода текстов как “нечто среднее между активистом и писателем”. По мнению лингвиста и семиотика, от активиста такой субъект заимствует облик гражданина, а от писателя “перенимает представление о том, что произведение письма есть акт творчества”. Подобное письмо изобилует оттенками, но имеет общую черту: здесь язык стремится “превратиться в наглядный опознавательный знак социального обязательства” [Барт 2001: 339].

“Имя есть жизнь”, пишет А.Ф. Лосев. Только в слове мы общаемся с людьми и природой, только в имени обоснована вся глубочайшая природа социальности во всех бесконечных формах ее проявления [Лосев 1990: 269].

Многочисленные исследователи языка политики и экономики говорят о приоритетном значении функции воздействия используемых языковых средств [Алексеева 1998; Казаринова 1997; Кара-Мурза 2002; Мурзин 1998]. С.Г. Тер-Минасова справедливо указывает на то, что манипуляции с языком лежат в основе многих сфер человеческой жизни и деятельности. Это политика, идеология, юриспруденция, реклама, так называемый “пиар” и многое другое. И каждый человек “имеет свой собственный опыт либо как манипулятора, либо как жертвы манипуляций, а часто - и того, и другого” [Тер-Минасова 2007: 19-20].

В любом случае язык превращается в инструмент политики. Например, наряду с передачей языковыми средствами экономических изменений осуществляется политическая пропаганда, навязывание массовому сознанию определенных стереотипов. Главная сила репрезентации видится авторами, пишущими о манипулятивной силе языка, в конструировании новой социальной и политической реальности. Так, мы читаем у П. Бурдье: “способность осуществить в явном виде, опубликовать, сделать публичным, так сказать, объективированным, видимым, должным, то есть официальным то, что должно было иметь доступ к объективному или коллективному существованию, но до сих пор оставалось в состоянии индивидуального или серийного опыта, затруднения, раздражения, ожидания, беспокойства, представляет собой чудовищную социальную власть - власть образовывать группы, формировать здравый смысл, явно выраженный консенсус для любой группы” [Бурдье 1993: 66-67]. По мнению французского социолога, смысл зависит от будущего, находится “в ожидании“ и относительно детерминирован. Одно слово “может покрывать разные практики”, что дает основания множества воззрений на мир [Бурдье 1994: 193].

Благодаря вербальной деятельности политиков создается концептуальный мир, представляющий собой “гипотетический образ реальности”, притягательность которого мобилизует массы на борьбу, нередко меняя историю [Глухов 2001: 68]. В результате означивания завоевываются определенные позиции в социальном, экономическом и политическом пространстве, формируются новые отношения. Не случайно в характеристике современных публичных деятелей появилось понятие “риторика”, а о человеке, который использует в своих выступлениях новые вербальные средства воздействия на аудиторию, говорят, что он “поменял риторику” или “его риторика изменилась”.

Г.Г. Хазагеров, говоря о формировании языка “левых” и языка “правых”, указывает на их различия в представлении времени. Первые декларируют события окружающего мира как “вчерашние”, уходящие (“бывшие”, “отжившие”, “свалка истории”, “политические трупы”). Вторые - “провозглашаются завтрашними” (“заря нового”, “юные пионеры”, “ростки будущего”) [Хазагеров http://www.regla.rsu/ru/n50/rus50.htm]. “Проклятое прошлое” и “светлое будущее” рисуется и теми, и другими, как видим, с помощью метафор.

Верно выбранное языковое средство для означивания происходящего может стать мощным фактором перемен в социальных действиях и противодействиях. Так, например, Р.Д. Андерсон рассматривает связи между изменением метафор и политическими переменами, а затем проводит анализ того, каким образом метафоры и другие лингвистические явления обретают каузальную силу в политике [Андерсон 2006].

Ю.В. Рождественский, разбирая диалог Платона “Кратил”, делает вывод о том, что “именование есть конкретная разновидность деятельности”, которой занимаются особые лица, создатели логоса или “законодатели” в терминах Платона. При этом слово “законодатель” ни в коем случае нельзя толковать в юридическом смысле. Это “лицо, формирующее систему знаний или ее фрагменты”, работающее под контролем общества, а результат его работы - новое слово, созданное с учетом всей истории именования - оценивается обществом, принимается или отвергается. Как и всякая деятельность, языковая деятельность содержит нормативы, которые “характеризуются правильностью и истинностью” [Рождественский 1996: 68-75].

Согласно Ю.В. Рождественскому, именования должны отвечать эстетическим задачам языка, среди них такие как “не лгать, не лжесвидетельствовать” не новы, но существенны. В новом информационном обществе к ним добавляются новые задачи: “не создавай имен, в которых содержится лишь частичная правда, не искажай толкование имен и мыслей другого” [Рождественский 2003: 89].

Сегодня ученые стали говорить об экологически адекватном подходе к языку, который заключается, прежде всего, в следовании общеэкологическому принципу, впервые возникшему в медицине: “не навреди” [Касевич 2004: 64], а также о роли этических знаний и их “предметного” воплощения [Apel 1999; Abdallah-Pretceille 1999; Рябцева 2000].

Отечественные исследователи эзопова коммунистического подцензурного времени писали о его сплошной метафоризации, о возникновении особого, “подмигивающего” языка. Их мысли были подхвачены и развиты в работах, посвященных наличию маркеров “антитоталитарности” и “языковой самообороне” (в их числе языковые игры, нестандартные словообразования) в условиях тоталитарного и полутоталитарного государства [Вежбицка 1993; Кронгауз 1994].

По мнению В.А. Масловой, сегодня метафоры и метонимии продолжают в изобилии возникать на общественно-политической ниве: неказарменный демократический социализм; динозавры сталинизма; кровавая вакханалия; кадровая мясорубка; великодержавное чванство [Маслова 2001: 92]. Отголоски этого языка встречаются как определение принадлежности к эпохе, например:

“Не было резких отставок и кадровой мясорубки времен Горбачева и Ельцина” [МК 2004 № 29: 6].

Изменение основ российского общества сняло запреты и дало авторам экономических текстов свободу выражения мыслей. В этих условиях, сопровождающихся смещением ценностей, а иногда и изменением ценностного восприятия мира, задача усложнялась тем, что, с одной стороны, необходимо было осмыслить происходящее, а с другой - придать полученным выводам общедоступную форму. Однако не владеющие семиотическими техниками и не подготовленные в риторическом плане, они оказались неграмотными в речевой культуре. В отличие от европейцев или американцев, россияне поняли государственную свободу “как развязывание узд и удержей”, сформировали понятие государства и закона на ассоциации с образами формализма и бюрократии, а необоснованные категории торговли, частной собственности, личной свободы, “не будучи риторически обоснованы, поставили новых русских в положение изгоев, заслуживающих одного презрения” [Гачев 1998; Дилигенский 1997; Рождественский 2003]. Все это породило такие трудно интерпретируемые, особенно для иноязычного реципиента, метафоры, как:

· “Россия в роли новой метрополии, перехватившая вожжи колониального принуждения”;

· “сломать хребет командно-административной системы”; “оглядываться на номенклатурных бояр”;

· “мы в рынок без штанов войдем”; “прорабы и каменщики перестройки”;

· “у всех добытых нами свобод какое-то на редкость отвратительное мурло ” и т.д. [цит. по: Баранов 1994].

Изменение ценностных ориентаций в современной общественно-политической жизни, которое влечет за собой изменение способа языковых обозначений, приводит к новым исследованиям, в частности к анализу явления “политической корректности”. Языковеды, работающие в данном направлении, говорят о явлении политкорректности при использовании метафор. Так, в английском языке складывается тенденция обозначения проблемных тем и связанных с ними понятий через лексику, которую употребляют при их публичном обсуждении сами представители дискриминируемых групп и слоев общества. Например, представители небелого населения метонимически обозначаются как black “черный” и coloured “цветной” [Тер-Минасова 2007: 157; Цурикова 2001: 99].

Исследователи социальной власти языка, в частности, русского, указывают на то, что истинные цели и намерения участников коммуникации, а вместе с тем ожидаемые смыслы и функции привычных языковых знаков зачастую подменяются маркерами, словами-манекенами, словами-“амебами”, которые не связаны с конкретной действительностью. Такие слова могут быть вставлены в любой контекст и выглядят безобидно, а на самом деле представляют собой агрессивное навязывание лексики, а вместе с этим и мировоззрения [Кашкин 2001; Кара-Мурза 2002, 2004].

С.Г. Кара-Мурза, анализирующий механизм манипуляции сознанием, видит причину активизации “магической” функции языка, во-первых, в выборе таких значений слова, когда один из многих смыслов, “третьестепенный и мало употребительный”, не являющийся прямой ложью, “притягивается” к обозначению данного явления. Во-вторых, используются ассоциации, которые оказываются “полезны для пропаганды”. По мнению исследователя, в разряд подобных слов попадают взятые из биологии метафоры, как, например, метафора мутации, которая на деле “бессодержательна и ничего не объясняет” [Кара-Мурза 2004: 104-110].

В. Мартьянов в статье, посвященной ежегодным посланиям
В.В. Путина, пишет о том, что сложные социальные феномены и процессы часто предстают в речи лидеров как “аналоги технических устройств, которые необходимо наладить так, чтобы они работали сами по себе, никому не мешая, но в то же время обеспечивая власти и обществу невидимый сервис и комфорт”. По мнению автора статьи, политик здесь уподобляется “аварийной службе, которая вмешивается в политический механизм, когда он ломается. Как только механизм вновь начинает работать, политик самоустраняется”. Автор также отмечает, что здесь явно просматривается “биологизация социального”: “Развитие общества и его институтов представляется в виде адаптации к периодическим неблагоприятным изменениям во внешней среде. И это не случайно, ведь в биологии механизм адаптации предполагает, как правило, функциональное упрощение организма, то есть примитивизацию и регресс” [Мартьянов 2006: 26].

Неоднозначность и “размытость” метафоризации зачастую вносит в структуру семиотической культуры некоторую неопределенность трактования сложных экономических явлений. Так, автор одной из статей, описывающих недостаточную емкость финансового рынка России, выбирая для сравнения анатомическую метафору, признается: “сказать, что у России маленькое сердце, язык не поворачивается, посетовать же на эту вегетососудистую дистанию вроде не так обидно” [ПЖ 2004 № 46: 62].

Метафоры позволяют иногда заменить те лексические единицы, которые по каким-то причинам нежелательно или неудобно употребить в конкретной ситуации. Так, в следующем примере с помощью метонимий мы получаем информацию о ближайшем окружении В.В. Путина. При этом использование индексальных элементов (указание на резиденцию) дает возможность говорить об этом окружении президента опосредованно, без конкретных фамилий и занимаемых должностей, что представляет оценку ситуации как весьма туманную и размытую:

“Ситуацию усугубляет еще и то, что и самому президенту на деле ориентироваться не на кого: “башни” Кремля и Белого дома на этот счет также высказываются совершенно по-разному” [ПЖ 2004 № 46: 60].

Размытость и туманность достигается и таким способом, когда в акте семиозиса как процессе, в котором формируется языковой знак, происходит смешение иконических и индексальных элементов:

“За клубами информационно-дезинформационного тумана, окутающего кипучую жизнь Белого Дома и Старой площади, иногда проглядывают элементы конфигурации сил, определяющих направление и динамику подвижек в высшей административной сфере” [ПЖ 2004 № 25: 3-4].

Здесь мы выделяем развернутую метафору (клубы тумана, окутывающие кипучую жизнь правительства), дополненную метонимией (Белый Дом и Старая площадь - обозначение по месту заседания правительства), формирующие тропеический знак, план содержания которого образован концептуальными характеристиками ЭП ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВА. Вслед за В.П. Москвиным, мы понимаем данную метафору как “развернутую цепочку”, которую можно анализировать по логической последовательности ее компонентов, среди которых может быть выявлено “слово-параметр” [Москвин 2000: 71]. Таким словом в нашем примере является жизнь, вокруг которого происходит “сложение” информации из “кусочков” знания, представленных всеми элементами тропеического знака, и эта полученная картинка представляет жизнь правительства как не поддающуюся пониманию простого обывателя.

Ориентация реципиента на нужное автору восприятие реальных событий достигается за счет включения в контекст прецедентных текстов, обладающих высокой степенью суггестивного воздействия. К ним относятся тексты, представляющие собой общие места (фольклор, сакральные и канонические тексты). С их помощью формируются “базовые понятия морали: добро, зло, добродетель, порок, грех, воздаяние за грех, справедливость, долг, свобода воли, ценности” [Рождественский 2003: 168].

Таким образом, объективная реальность рассматривается и оценивается, как это метко заметил Г.Г. Хазагеров, “сквозь призму” вечного [Хазагеров http://www.regla.rsu/ru/n50/rus50.htm].

П.С. Гуревич, характеризуя функции религии в обществе, пишет, что она, прежде всего, “несет людям ценностный, ориентирующий смысл, … создает коллективные представления внутри общества, предлагая людям определенные ориентиры поведения” [Гуревич 2004: 242]. Называя положение, в которое попадают банки, “адским”, экономическую зону, где налоговое и валютное законодательство, касающееся банковской деятельности, является гибким, “раем”, а Центральный европейский банк saint des saints “самой секретной частью храма”, авторы формируют мировосприятие читателей в соответствии с христианским представлением о морали.