Проблемы психологической герменевтики

Таким образом, мы принимаем данный подход и переходим поначалу к характеристике текстов-произведений, которым присущи такие конституционные признаки: Одним из важнейших признаков текста, наиболее часто характеризующимся в психолингвистической литературе, являются связность и цельность.

Связность - один из основных признаков текста, т.к. несвязный текст вообще невозможен. Она обеспечивается совокупностью взаимодействующих факторов: логикой изложения, специфической организацией языковых средств, коммуникативной направленностью, композиционной структурой.

Цельность, в свою очередь, обеспечивается основным концептом,общим смыслом текста, в соответствии с которым каждый элемент произведения и приобретает свой законченный смысл (Брудный, 1998].

Цельность текста, как отмечал А.А, Леонтьев, коренится в единстве коммуникативной интенции говорящего и в иерархии планов (программ)речевого высказывания. Цельный текст определяется им как текст, который при переходе от одной последовательной ступени к другой, более глубокой, каждый раз сохраняет смысловое тождество, лишаясь лишь маргинальных элементов .

С цельностью текста тесно связана следующая важнейшая его характеристика - завершенность, которая опреде ляется по Бахтину тремя факторами: I) предметно-смысловой исчерпанностью; 2) речевым замыслом или речевой волей говорящего; 3) типическими композиционно-жанровыми формами завершения. Первый и важнейший критерий завершенности, как отмечает Бахтин, - это возможность ответить на него, точнее и шире - занять в отношении его ответную позицию (например, выполнить приказание) [Бахтин, 1986].

Следующий конституирующий признак текста - структурность. Она также тесно связана с цельностью, так как основная мысль, концепт сообщения объективируется в его структуре. Любой текст представляет собой единство внешней (формальной) и внутренней (смысловой) структур, которые тесно соотносятся с двумя семантическими уровнями сообщения - поверхностным и глубинным [Чепелева, 1990]. При этом более значимой для глубокого понимания текста является его глубинная семантика, в которой заложен ответ на вопрос «для чего все это говориться, в чем суть сказанного на с мом деле» [Шрейдер, 1976]. Если же он этого сделать не в состоянии, значит, он не продвинулся дальше поверхностного уровня сообщения. Таким образом, глубинная семантика текста содержит основной концепт, основной смысл сообщения. Поверхностная семантика, в свою очередь, характеризует особенности раскрытия этого концепта в данном конкретном тексте.

Таким образом, глубинная семантика текста содержит основной концепт, основной смысл сообщения. Поверхностная семантика, в свою очередь, характеризует особенности раскрытия этого концепта в данном конкретном тексте. Как отмечалось выше, два эти семантических плана текста манифестируются внешней и внутренней его структурами.

Со структурностью текста тесно связана и такая его особенность, как делимость, которая дает возможность оперировать с фрагментами сообщения в процессе чтения. Благодаря этому свойству, читатель может мысленно сравнивать, преобразовывать отрывки текста, сопоставлять фрагменты, дистантно отдаленные друг от друга, но связанные содержательно, устанавливать смысловые связи между отдельными текстовыми элементами. Все это является необходимым условием глубокого понимания произведения.

Понятие делимости текста было предложено А.А. Брудньм, который отмечал: «Текст делим: для психологии чтения это свойство текста имеет фундаментальное значение. Благодаря делимости текста читатель в состоянии мысленно сопоставить отдельные звенья содержания, комбинировать их в сочетаниях, позволяющих глубже понять суть прочитанного. Делимость текста создает возможность опускать одни его элементы, обращаясь к другим повторно; эта возможность строить "свой", читательский текст из предложенного набора элементов реализуется не только в пособиях для программированного обучения. По существу любую книгу перечитывают выборочно» [Брудный, 1975, с. 169]. На это свойство текста указывает и Р. Барт, говоря о том, что текст можно дробить, не уважая его органическую цельность [Барт, 1987, с. 419].

Важнейшим конституционным признаком текста является также его информативность. Это понятие в нашей трактовке отличается от понятия информативности сообщения Т.М. Дридзе, которая предлагает рассматривать информативность не как абсолютное количество информации в тексте, (т.е. его общую информационную насыщенность), а с точки зрения информации, которая станет достоянием реципиента [Психолингвистическая..., 1979]. Иными словами, информативность, с точки зрения Т.М. Дридзе, - это то количество информации, которое усвоено реципиентом в результате чтения текста, и является, следовательно, скорее характеристикой реципиента, а не собственно текста. С нашей точки зрения, информативность текста - это его способность нести некоторое сообщение. И, соответственно, в тексте можно выделить несколько содержательных планов информации:

1. Когнитивная информация, которая включает в себя фактологические и теоретические элементы и по сути обеспечивает значенческий уровень текста. Она содержит сообщение о фактах, событиях, теоретических положениях, заложенных в текст его автором.

2. Рефлексивная информация, состоящая, в свою очередь., из концептуального слоя, цель которого - сообщение реципиенту авторского понимания отношений между явлениями, фактами, мыслями, представленными в когнитивном информационном плане. Кроме того, рефлексивная информация включает в себя экспрессивный стой, выражающий авторское отношение к тем или иным положениям, излагаемым в тексте, их оценку. И, наконец, индексальная информация, указывающая на те или иные характеристики автора, роль, которую он отводит себе в данном произведении (то ли бесстрастный повествователь, то ли заинтересованный собеседник, оппонент и т.п.). Иными словами, индексальная информация как бы репрезентирует автора текста, причем независимо от того, ставит ли он перед собой такую задачу или нет.

Отметим, что рефлексивный план информации, в отличие от когнитивного, не всегда может быть явно выражен в тексте (вербальными или невербальными средствами). Часто объективация такой информации требует от реципиента больших усилий, сложной умственной работы. Однако, если он оставляет без внимания эту информацию, то результат понимания, как правило, невелик.

3. Регулятивная информация, основная функция которой - управление восприятием и пониманием текста. Кроме того, наличие в тексте регулятивной информации дает возможность реципиенту структурировать сообщение, т.к. содержит маркеры начала и конца отдельных смысловых фрагментов сообщения (выраженные вербальными или невербальными средствами). Она также помогает реципиенту установить связи между отдельными фрагментами текста, выдвигать гипотезы относительно дальнейшего развития содержания. Последняя функция регулятивной информации - повышение интереса к воспринимаемому тексту и поддержание его на определенном уровне на протяжении всего периода взаимодействия с произведением.

Рефлексивный и регулятивный планы информации не несут для реципиента новых сведений относительно той реальности, которая описывается в тексте, являясь в какой-то мере избыточными, т.к. основное содержание текста отражено в когнитивном информационном плане. Однако избыточность повышает понятность сообщения, предотвращая «затопление» реципиента новой информацией, давая ему возможность осмыслить поступившую информацию, прогнозировать дальнейшее развитие содержания текста.

Таким образом, информационную насыщенность текста можно представить следующим образом:

1. Когнитивный план фактологическая информация теоретическая информация

2. Рефлексивный план концептуальная информация экспрессивная информация индексальная информация

3. Регулятивный план антиципирующая информация ретроципирующая информация

Таким образом, первый информационный слой представляет собственно текст, его предметно-смысловое содержание, второй - автора, третий - соответственно реципиента, роли, которых запрограммированы в структуре произведения. И если когнитивную информацию условно можно представить как выражение знаковой сущности текста, то рефлексивную и регулятивную - смысловой. Иными словами, текст, в котором отсутствуют два последних информационных слоя, по сути, является бессмысленным.

По нашему мнению, приведенную выше схему можно использовать (при условии определенной ее модификации) и при анализе нарратива, порождаемого человеком в процессе осмысления и фиксации собственного опыта.

В этом случае когнитивная информация трансформируется в изложение фактов, событий, происшедших с рассказчиком, т.е. представляет поверхностный план нарративного текста - то, что субъект желает сообщить другому. Конечно, этот поверхностный пласт является наименее информативным для понимания сути проблем личности, и его анализ есть лишь начальным звеном исследования нарратива. Дальнейшая работа требует проникновения в глубинную структуру сообщения, что возможно лишь при условии анализа других информационных планов текста - рефлексивного и регулятивного. Однако именно изучение когнитивной информации позволяет сделать первое предположение о главных темах, встречающихся в нарративе субъекта.

Рефлексивная информация, как уже отмечалось, представляет автора сообщения и является наиболее существенной для понимания его внутреннего состояния. Именно анализ этого информационного плана позволяет определиться с эмоциональным состоянием автора нарратива, его отношением к представленным в когнитивном слое событиям, и, что наиболее существенно, рефлексивная информация содержит собственное понимание человеком проблем, скрытых за внешней структурой сообщения. Поэтому эффективный анализ нарративного текста невозможен без определения его рефлексивных элементов.

Последние могут быть представлены в тексте нарратива определенными лингвистическими средствами, а могут предполагать специальный анализ глубинной структуры сообщения.

Наконец, последний информационный слой - регулятивный отражает направленность автора сообщения на другого человека - слушателя, психотерапевта, исследователя. Его анализ позволяет выявить способ самопрезентации личности, т.е. какой образ себя стремятся создать автор нарратива у собеседника - что скрыть или, наоборот, вывести на первый план, на каких событиях или действующих лицах сосредоточиться, обратить на них внимание реципиента, подчеркнув их значение в тексте и т.п. В связи с этим регулятивная информация тоже является показательной относительно внутреннего мира личности, ее порождающей.

Последняя, пожалуй, наиболее существенная характеристика текста - его диалогичность.

По мнению некоторых авторов, диалогичность присуща только художественным текстам. «Если научная, техническая, фактическая и т.п. информация, транслируется в форме сообщений, т.е. монологически посланий отправителя получателем, то художественная информация вообще не "посылается", не "сообщается" - она рождается в процессе общения художника и читателя, зрителя, слушателя, будучи плодом их совместной активности», - отмечает М.С. Каган [Каган, 1988, с. 241].

Однако большинство исследователей считает, что диалогичность присуща любому тексту, независимо от его жанровой принадлежности, и можно лишь говорить о большей или меньшей степени диалогичности. При этом исследователи опираются на мнение М.М. Бахтина о произведении как целостном речевом высказывании, в котором автор транслирует не только какую-то информацию, но и свое отношение к излагаемой в тексте проблеме. И только читатель, точнее, его личностное включение в текст, дополняет его и делает произведением в истинном значении этого слова. Любой текст представляет собой внутреннюю диалогическую структуру, так как содержит в себе как явные, так и подразумеваемые апелляции к одним авторам, направлен против взглядов других, опирается на известные факты и положения или подвергает их сомнению. Недиалогичный текст, если бы он был возможен, воспринимался бы как полностью лишенный смысла, или как таковой, которому может быть приписан любой смысл, что практически одно и то же [Гусев, Тульчинский, 1985].

Характерным для диалогичного текста является попытка "втянуть" читателя в совместный с автором поиск истины, решение каких-то теоретических или практических проблем. В отличие от этого, недиалогически построенный текст представляет собой изложение готового результата, не стимулирует мыслительную и коммуникативную деятельность реципиента. Он ориентирован не столько на размышления, сколько на запоминание, пассивное усвоение. Автор диалогичного текста претендует не только на передачу определенной информации, но и на установление контакта с реципиентом, трансляцию ему личностных смыслов (своих взглядов, ценностей, отношений) и стремится к их принятию реципиентом, безусловно, без их грубого навязывания. Кроме того, диалогичный текст, в отличие от не диалогичного, несет в себе несколько вариантов понимания (степеней свободы понимания), не задавая один жестко ограниченный способ интерпретации. Именно поэтому функция его не только информирующая, как у недиалогичного сообщения, но и развивающая, а часто даже и воспитывающая.

Нами были определены основные параметры, характеризующие диалогичность текста:

1. Персонифицированность, которая определяется наличием в тексте элементов, которые четко характеризуют автора и, что особенно важно, выражают авторское отношение к излагаемому содержанию, его оценку. Это те элементы текста, которые могут быть отнесены к рефлексивному и когнитивному планам сообщения.

2. Адресованность, которая, по Бахтину, определяется тем, насколько автор представляет своих адресатов, какова сила их влияния на высказывание, особенно на его композицию и стиль [Бахтин, 1986]. Таким образом, адресованность текста - это направленность на ту или иную группу читателей, стремление автора (естественно, зафиксированное в тексте) учитывать интересы, потребности, наличный уровень знаний и другие характеристики читателя.

3. Наличие в тексте так называемых скважин (или лакун), которые как бы задают ритм внутреннего диалога читателя. Скважины - это пропуск в изложении или обосновании некоторых положений, которые автор как бы «не додумывает», давая возможность сделать это читателю.

Конечно, использование скважин требует от автора текста (особенно учебного) большого мастерства, ибо пропуск тех или иных звеньев изложения может сделать текст просто фрагментарным, непонятным.

Определенную роль в стимулировании внутреннего диалога читателя играют и «текстовые паузы», обозначаемые на письме чаще всего (в отличие от скважин) внешними средствами - пробелами, звездочками, заглавиями других параграфов или глав. Они, во-первых, дают читателю возможность остановиться, обдумать уже прочитанное, подать ту или иную реплику, отражающую его отношение к воспринимаемому содержанию, сделать вывод о необходимости еще раз вернуться к тексту и т.п. Кроме того, такие паузы служат знаком смены темы изложения.

4. Последняя характеристика диалогичного текста - представленность в нем разных точек зрения на излагаемые проблемы, сопоставление различных смысловых позиций. Именно в таком противопоставлении, а часто и %эьбе смысловых позиций рождается общий смысл текста, который, в отличие от его значения, включает в себя модальные, ценностные компоненты. Другими словами, сообщение приобретает смысл в том случае, если в него включена информация об отношении автора к излагаемому содержанию и стремление сформировать такое же отношение у читателя, приобщить его к своей системе ценностей. Иначе говоря, осмысленность и коммуникативность текста тесно взаимосвязаны.

Таким образом, диалогичный текст, обладая всеми конституционными признаками текста, отличается большей коммуникативной направленностью, ярко выраженными адресованностью и персонифицированностью, ориентированностью на другие тексты, т.е. включенностью в личностный и культурно-исторический контексты.

Подход к тексту как к модели взаимодействия автора и читателя дает возможность предположить, что в нем реализуется диалог особого вида - текстовый диалог и выделить его функции:

1) Поддержание мотивации чтения по ходу всего процесса взаимодействия с текстом.

2) Акцентирование внимания читателя, имеющее цель повышение интереса к тексту, фиксации его внимания на ключевых положениях сообщения; все это также помогает удерживать материал в памяти.

3) Стимулирование умственной деятельности читателя, выражающееся не только в выделении автором ключевых элементов содержания, но и в подготовке читателя к восприятию последующей информации, которая стимулирует выдвижение гипотез и предположений, направляет догадки и ожидания читателя в желаемое для автора русло.

4) Обеспечение контакта автора и читателя.

5) Вовлечение читателя в процесс рассуждения, предлагаемый автором.

6) Облегчение процесса восприятия и понимания текста благодаря преодолению «дистанции» между автором и читателем, максимальной экспликации содержания произведения.

7) Управление умственной деятельностью читателя, которое заключается, прежде всего, в обеспечении структурирования текстового материала, установления логических связей между его элементами, обобщения текстового материала с помощью разнообразных текстовых средств, выделения основных смысловых узлов сообщения.

8) Модально-оценочная функция, т.е. отражение сценки и отношения автора к излагаемой информации, реализация в тексте одного из субъектов коммуникации (автора).

По нашему мнению, в тексте реализуются два вида диалога - эксплицитный и имплицитный. Первый характеризует открытый, внешний диалог автора текста с читателем. Средства эксплицитного диалога выражают прямую ориентацию на читателя, учитывая его возможные диалогичные реакцию. Второй вид диалога обеспечивают средства, отражающие динамику умственной деятельности автора текста, возникновение, развитие и взаимодействие смысловых позиций в произведении. Эти средства отражают сам процесс авторского размышления, причем в тексте фиксируются шаги этих размышлений, мотивированные переходы от одной мысли к другой.

По нашему мнению, изложенные выше особенности диалогического текста присущи не только тексту-произведению, который в большинстве случаев является письменным сообщением и предполагает соответствующую читательскую деятельность реципиента, но характеризует также текст- практику, выступая как бы мостиком, объединяющим два вида текстов.

Однако текст-практика имеет и собственные, свойственные только ему особенности, на которых остановимся подробнее. Прежде всего, отметим, что постмодернистские и постструктуралистские подходы к тексту, о которых шла речь выше (см. 1.1.), отражают, прежде всего, характеристики именно текста- практики как средства понимания и интерпретации личного опыта, Ему присущи такие особенности:

1) Полимотивированное разворачивание, отсутствие конечного замысла, невыраженность тематического центра, скользящая иерархия смыслов, относительная финальность.

2) Автор не доминирует над текстом, а находит себя в нем, познает себя через порождающееся содержание, т.е. текстообразование есть процесс рождения личности и авторской идентичности.

3) При порождении текста, наряду с осознаваемой интенцией, не меньшую роль играет неосозноваемое генерирование смысла, потому что главное в тексте часто находится за границами высказанного.

4) В отличие от текста-произведения, текст-практика не является замкнутым, его смысловое поле разворачивается в процессе порождения текста.

5) Самодвижение текста приобретает большее значение, чем авторское самовыражение, поэтому автор не отчужден от текста, а как бы растворен в нем.

6) Такому тексту присуще большее контекстуальное разнообразие, чем тексту- произведению

7) Большая диалогичность текста-практики сравнительно с текстом- произведением с участием большого количества «голосов», т.е. смысловых позиций, мыслей, точек зрения, оценок и т.п.

8) Непредсказуемость результата текстовой практики, открытость для множества интерпретаций.

9) Текст не порождается, а скорее «проигрывается», «запускается в действие», «исполняет желание» [Старовойтенко, 2001].

Кроме названных выше особенностей текста-практики, он, как уже отмечалось, может быть охарактеризован исходя из идей постструктурализма. В этом случае текст понимается как пространство, где происходят процессы создания значений и смыслов, т.е. процессы означивания и осмысления. Поэтому он подлежит наблюдению не как завершенный замкнутый в своих границах продукт, а как создание смыслов, «подключение» к другим текстам, другим кодам, происходящее на наших глазах, тесно связанное с культурой, обществом, историей.

Причем такая связь - это не отношения детерминации, а отношения цитации (Р. Барт, Ю. Кристева, Ж. Деррида).

Здесь можно обратиться к понятиям фено-текста и гено-текста Ю. Кристевой, а также к различению понятий «текст» и «произведение» Р. Бартом. Фено-текст, по Кристевой, это реально существующие фразы естественного языка, это различные типы дискурса, это любые словесные произведения, воплощающие определенную субъективную интенцию и выполняющие инструментальную функцию: они предназначены для прямого воздействия на партнеров по коммуникации. Фено-текст, однако, - это всего лишь авансцена семиотического объекта; за ним скрывается «вторая сцена», где происходит интенсивная семиотическая работа по производству фено-текстового смысла. Эту вторую сцену Кристева назвала гено-текстом. Гено-текст - это суверенное царство «различания» (Ж. Деррида), где нет центра и периферии, нет субъектности, нет коммуникативного задания; это неструктурированная смысловая множественность, обретающая структурную упорядоченность лишь на уровне фено-текста, это своеобразный "культурный раствор", кристаллизующийся в фено-тексте.

И можно предположить, что понятиефено- текста в некоторой степени соответствует понятию текста-произведения, а гено- текста соответственно - тексту-практике.

Бартовское понятие произведение в целом соответствует фено-тексту, а текст - гено-тексту. И на самом деле всякий текст сг летен из необозримого числа культурных кодов, в существовании которых автор, как правило, не отдает себе ни малейшего отчета, которые впитаны в его текст совершенно бессознательно. Культурный код, по Барту, это перспектива множества цитаций, мираж, сотканный из множества структур; единицы, образуемые этим кодом, суть не что иное, как отголоски чего-то, что уже было читано, видено, сделано, пережито: код является следом этого уже. Исследователем были выделены культурные коды, составляющие семиотическое пространство текста:

1. Код повествовательных действий, характеризующий последовательность событий, о которых идет речь в тексте.

2. Семантический код, объединяющий все существенные для понимания текста понятия, встречающиеся в нем.

3. Код культуры, включающий необходимые сведения о культуре той эпохи, которая отражена в произведении; эти сведения необходимы для более полного и глубокого понимания текста читателем благодаря погружению в культурный контекст.

4. Герменевтический код, содержащий формулировки вопросов, которые ставит произведение, а также формулирование возможных ответов на них.

5. Символический код, создающий фон глубинных психологических мотивов героев произведения.

Сотканный из множества равноправных кодов, как бы из ниток, текст, в свою очередь, сам вплетается в бесконечную ткань культуры; он есть ее «память», причем «помнит» не только культуру прошлого и настоящего, но и культуру будущего. Таким образом, по Барту, текст - это интертекст, «галактика означающих», а произведение - «эффект текста», зримый результат «текстовой работы» происходящей на «второй сцене» шлейф, тянущийся за текстом [Барт, 1989 ].

Исходя из охарактеризованного выше разделения текста на текст- произведение и текст-практику, можно предположить, что и методы анализа каждого из них должны различаться.

Если к тексту-произведению целесообразно применять все те методы анализа, которые разработаны современной лингвистикой и психологией текста, то анализ текста-практики требует разработки специальных процедур, позволяющих уловить все те особенности текста в его становлении, о которых шла речь выше. Возможно, следует обратиться к предложенным Р. Бартом принципам текстового анализа.

По Барту, текстовый анализ не ставит перед собой целью описание структуры произведения; задача видится не в том, чтобы зарегистрировать некую устойчивую структуру, а скорее в том, чтобы произвести подвижную структурацию текста, проникнуть в смысловой объем произведения, в процесс означивания; попытаться уловить и классифицировать (ни и коей мере не претендуя на строгость) отнюдь не все смыслы текста ( г невозможно), а скорее те формы, те коды, через которые идет их возникновение. Текстовый анализ, иными словами, прослеживает пути смыслообразования, не ставя перед собой задачи найти единственный смысл, ни даже один из возможных смыслов текста. Задача - помыслить, вообразить, пережить множественность текста, открытость процесса означивания [Барт, 1989, с. 424 - 426].

Таким образом, текстовый анализ - это не объяснение текста, а попытка уловить повествование в процессе его становления. Задача - установить коды, под которыми понимаются ассоциативные поля, сверхтекстовая организация значении, которые навязывают представление об определенной структуре; код принадлежит главным образом к сфере культуры: коды - это определенные типы уже виденного, уже читанного, уже деланного. Именно «раздергивание текста на ниточки» составляет разницу между структурой (объектом структурного анализа в собственном смысле слова) и структурацией - объектом текстового анализа [Барт, 1989, с. 459].

По нашему мнению, нарративный текст как средство организации и упорядочивания личного опыта, особенно когда он творится в конкретной жизненной ситуации (бытовой, психотерапевтической, коммуникативной и т.п.), можно отнести, скорее, к тексту-практике, чем к тексту-произведению, и методы его анализа должны базироваться на отмеченных выше принципах текстового анализа, позволяющих выявить сам процесс осознания личностью собственного жизненного опыта.

Таким образом, текст становится объектом психологического исследования при условии, что он рассматривается как центральное звено в коммуникативной цепи «Автор - Сообщение - Реципиент» и предполагает изучение его с точки зрения тех характеристик, которые «стягивают» два крайних полюса коммуникации, обеспечивая порождение, синтез нового смысла и обогащая тем самым личностный опыт реципиента.

1.10 ПОНИМАНИЕ И ИНЕТРПРЕТАЦИЯ ЛИЧНОСТЬЮ ПОВСЕДНЕВНОГО ОПЫТА

Психологическая природа повседневности Что такое повседневность для личности? Житейский материализм с плоскими мыслями, мелкими чувствами и жадными целями [Ильин, 1993, C.61]? Или природная стихия постоянства, прогнозированости, покоя, в которой человек может собраться с силами, чтобы позднее преодолевать эмоциональные преграды разной интенсивности и валентности? Каким образом будничная жизнь влияет на самочувствие и здоровье, деятельность и общение? Можно ли убежать из плена обыденности?

Мир, в котором человек живет, всегда одновременно является его внутренним миром и миром внешним. О тайнах своего внутреннего мира мы знаем очень немного. Ни один «мировладелец» все уголки этой загадочной обители не освоил. То же касается и мира внешнего, такого многообещающего для одних и тупикового для других, если учесть, что и те, и другие живут практически в одной повседневности, в одно историческое время, в одной стране.

Обстоятельства жизни, простые и сложные, благоприятствующие и тормозящие, влияют на каждого по-разному, становясь элементами миропостроения. Но внешнее никогда не бывает активнее, проворнее, заинтересованнее внутреннего. Реальные препятствия переплетаются с надеждами, желаниями, решениями, планами, и все это бесконечно влияет друг на друга.

Очевидно, что человек пребывает одновременно в нескольких мирах, простых и сложных, материальных и идеальных, ординарных и необычных, прошлых, настоящих и будущих, относительно адекватно отражающих внешнюю действительность и искажающих ее до полной неузнаваемости. Познаваемый, постигаемый мир и мир, который воображаем, представляем, выдумываем, совместно влияют на наши выборы, решения, действия.

Кроме идеального мира, безупречного образа себя, совершенного представления о своей семье и работе, человек имеет и не всегда осознаваемую отрицательную, негативную» модель такого мира, в котором он ни за что не хотел бы оказаться. Внутри нас существует и отрицательный образ себя, который человек ни за что не хочет принять, модель личного и профессионального будущего, с которой ни при каких условиях нельзя согласиться.

Так мы дополняем действительность созданными нами мирами, чтобы потом из их взаимопроникновения, из их сложного алхимического взаимодействия родился единственный и уникальный жизненный мир каждого из нас. Мир, существующий в повседневности и вне ее.

Нет окружающей действительности самой по себе, она есть только с точки зрения человека, его субъективности, его творческих потенций. Для одного мир маленький, напряженный и малоинтересный, для другого - огромный, яркий и разнообразный, для третьего - опасный, мрачный и непредсказуемый, для четвертого - счастливый, спокойный и теплый.

В бытийном смысле человек и мир едины, существование одного обусловливает существование другого. Так происходит благодаря нашему сознанию, которое творит, обеспечивая становление, изменения, трансформации нашего мира. Все, что происходит вокруг меня, может восприниматься как фон, горизонт, контекст. Прежде чем начать активно действовать в мире, человек внутренне «вовлекается» в происходящее. Он направляет свою активность на внешний мир, познавая его, соглашаясь с его „тотальностью". Он стимулирует и направленность извне вовнутрь, создавая свое „я", углубляя его. Жизненный мир личности не может быть наглухо закрытым, замкнутым на все запоры. Распахивая окна и двери беспрерывному клокотанию бытия, выходя за собственные пределы, мы достигаем желанной свободы, создаем новую маленькую вселенную, уходящую корнями в прошлое нашей семьи, в историю народа. Для личности важна открытость в сторону чего-то высшего, большего, чем она сама, устремленность в будущее. Смысл выхода за границы повседневности, за пределы обыденного существования состоит в осознании неких пределов для свои скромных возможностей. Так мы строим идеальные представления о себе, о близких людях. Так формируем программы-максимум для личностной и профессиональной самореализации, для создания гармоничной семьи, воспитания детей. Так закладываем основы для постоянных самоизменений и для такой же постоянной неудовлетворенности достигнутым.

Психология повседневности только начинает свое развитие, опираясь на давнюю философскую традицию, сопоставлявшую «горнее» и «дольнее», культуру и натуру. Для «природного человека» единство с миром природы является органичным, не требующим усилий Живя в пределах непосредственного, окруженный похожими на него людьми, природный человек мимикрирует в соответствии с обстоятельствами.

Круглый, как галька, такой человек катится повсюду как разменная монета, пишет С.Кьеркегор. Для него отличаться, выпадать из контекста, решаться на проявления собственной неповторимости слишком опасно. Поглощенный рутиной, он и думает ни о чем новом, непривычном, чужом иначе как со страхом и недоброжелательностью.

Социология толкует обыденное сознание как спонтанные, непрофессиональные способы освоения мира, базирующиеся исключительно на непосредственном опыте практической деятельности людей. Имея дело с привычными, повторяющимися отношениями между людьми и вещами, обыденное сознание постоянно проверяет и повышает свою эффективность.

Обыденное сознание - это сфера публичности, не исчерпывающаяся наличием в ней элементов знаний и представлений, как подчеркивает С.А.Белановский. Место в ее структуре привычных для данной культуры ценностей, оценок, которые транслируются через систему образования, трудно переоценить. Обыденное знание может быть как совсем неконцептуализированным, так и слабо- и высококонцептуализированным.

Повседневность, но мнению основоположника социальной феноменологии А.Шюца, - это весь социокультурный мир как он воспринимается нами и оказывает на нас влияние. В повседневность включены представления о прошлом (собственном и историческом) и будущем (как мы его себе представляем). Этот мир существует до научной рефлексии и является миром непосредственности, чувствования, стремления, фантазирования, желания, сомнений, утверждений, припоминания прошлого и предвидения будущего [Критика..., 197 7; с. 104].

Повседневное поведение и мышление характеризуются такими основными чертами: во-первых, повседневное воспринимается как нечто устойчивое, стабильное, постоянное, нормальное, но вовсе необязательно рутинное; а во-вторых, оно организовано типологически, и все события или идеи в пределах повседневности типологически определены. Знание с самого начала дается нам как типичное, поскольку его всегда можно сравнить с чем-то знакомым, составляющим поле несомненного опыта.

Мир - не просто мой приватный мир, он изначально является интерсубъективным миром культуры. Людей объединяют общие заботы, работа, взаимопонимание. Повседневность, как формулирует Шюц, - это смысловой универсум, совокупность значений, которые мы вынуждены интерпретировать, чтобы найти точку опоры в мире. Культурные значения историчны, они возникают и формируются в человеческих действиях: чужих и наших собственных, современных и давно минувших.

Человеческое существо, родившееся в социальном мире с его повседневностью, воспринимает этот мир, открытый для его действий и интерпретаций, в соотнесении с собственной биографически детерминированной ситуацией. В отношениях с современниками, предками и потомками воплощаются разные формы интимности и анонимности, знакомости и чужести, интенсивности и экстенсивности.

Конструируя другого как частичную личность, исполнителя типичных ролей и функций, каждый человек одновременно занимается и самотипизацией. Конструкты здравого смысла, используемые для типизации себе и других, по происхождению социальны. Будучи социально санкционированными, они институализуются как поведенческие стандарты, поддерживаемые обычаями, традицией, а иногда и законом.

Даже простейшее взаимодействие в повседневной жизни использует набор конструктов, например, конструктов ожидаемого поведения другого. Эти конструкты базируются на идеализации, в соответствии с которой мотив «для- того-чтобы» одного деятеля становится мотивом «потому-что» его партнера, и наоборот.

Приписываемые другому мотивы, как правило, похожи на собственные в подобных жизненных обстоятельствах. Повседневное мышление дает только вероятную возможность понять действие другого [Шюц, 1988].

В сравнении с повседневностью как верховной реальностью все иные реальности являются квазиреальностями, настаивает А.Шюц. В то же время Н.В.Хамитов видит в повседневности только пассивную, несвободную полуреальность, заснувшее бытие. С точки зрения этого автора повседневность с ее привычностью и скукой не дает проявляться ничему неповторимо- личностному. В ней все вокруг кажутся одинаково безликими и лишенными ответствеї юти. Активность в обыденной жизни не порождает ничего нового и оригинального [Хамитов, 1997].

Непривычное возвеличивание повседневности до верховной реальности может быть оправдано тем, что в количественном выражении эта реальность преобладает у подавляющего большинства людей. Практически всю жизнь человек находится внутри повседневности, лишь изредка выпадая или вырываясь из ее плена. Повседневность, трудно считать по-настоящему свободные бытием, хотя именно в ее глубинах зреют, готовятся взрывы подлинной индивидуализированной активности. За фасадом повторяемости и пассивности нередко спрятано потенциально бурное движение.

С точки зрения А.Н.Лактионова, повседневность можно рассматривать как непрерывное перетекание жизненных эпизодов, ситуаций, событий, создаваемых человеком в процессе творения индивидуального опыта. Повседневный опыт, каким бы несовершенным он ни был, имеет привлекательный аромат реальности и понятности. Это живая ткань человеческого бытия, одной из характеристик которой является ее субъективность, субъективность повседневно-биографического. Личный опыт является не менее важной ценностью, чем сила, красота, статус или успех. Он переживается как собственность, наличие которой создает чувство уверенности, безопасности, доверия себе.

Повседневное знание не просто допускает наличие противоречий, но и предполагает их. О.В.Улыбина объясняет такую внутреннюю противоречивость глубинными связями обыденного знания с ранними, детскими способами мировосприятия, с мифологией, мирно сосуществующей с научным знанием. Дж. Викери, известный систематизатор мифологического мышления, указывает, что обыденное сознание всегда в чем-то мифологично, поскольку миф придает знанию особой суггестивной силы в сравнении с рациональной мотивацией [см. Горных, 1999; с. 116].

Подчеркнем непременную эмоциональную окраску повседневного знания и специфический способ его обоснования, например, ссылкой на авторитеты. Не всегда будучи достаточно полным и адекватным, это знание нередко отображает несущественные характеристики явления. В то же время для человека повседневности все его представления истинны, поскольку он их считает такими и действует соответственно, хотя для кого-то они могут казаться наивными, банальными, неразумными.

Зона компетентности является совокупностью представлений, сформировавшихся под непосредственным влиянием практической деятельности, опыта, контактов с соседями и знакомыми, содержания «мыльных опер» и т.п. Коллективный опыт, питающий обыденное знание, сливается с опытом индивидуальным, растворяется в нем. Определенная трансляция знаний от старших к младшим стихийно осуществляется по неформальным каналам в пределах отдельной семьи, профессиональной группы, субкультуры.

Говоря о повседневности, следует вспомнить о быте, о повседневном стиле жизни. Повседневность проявляется в бытовой культуре существования, жизни семьи. Быт, всегда определенным образом организованный, привычно регламентированный, эстетически оформленный, оказывает непосредственное влияние на жизнь, деятельность, взаимоотношения.

Носителями бытовой культуры являются люди, на которых мы ориентируемся, с которыми имеем нечто общее. Подобную большую, открытую группу, количество членов которой нестабильно, называют сообществом, общиной, community. Эта группа может быть как вовсе неструктурированной, так и частично структурированной. Ее члены имеют общие традиционные ценности: этнические, религиозные, мировоззренческие, профессиональные. Сообщество потому и называется сообществом, что все его члены имеют в чем- то общие взгляды, вкусы, верования, установки.

Повседневность живет «макроритмами коммунальной жизни», как удачно выразился Ф.Уилрайт, говоря о групповом единстве и жизненной целостности. Эти ритмы звучат в церемонии и молитве, танце и песне [см. Горных, 1999; с. 116]. На каждый ключевой случай есть свой ритуал, известный каждому и усиливающий чувство общности. Функции ритуала - снятие психического напряжения, достижение стабильности и безопасности. Машина ритуала перерабатывает в концентрированном социальном акте общего действа индивидуальные аффекты в структуру коллективного тела.

Очень подходящим для характеристики человека повседневности является «неформальное искусство жить» (термин принадлежит К Бьерку, который закладывает фундамент для слияния лингвистики, литературы и социологии в некую синтетическую антропологическую дисциплину). Речь идет о практическом взаимодействии людей, измеряющееся не только и не столько утилитарными мерками «ты - мне, я - тебе», сколько пониманием, сочувствием, симпатией. Мир человека - это мир свободных коммуникаций с себе подобными. Человек вторит другому, повторяет его, и текстура социума соткана из таких повторений [Горных, 1999; с. 121].

Если при общении людей в пределах повседневности возникают паузы, пустоты, они тут же заполняются советами, рекомендациями, предложениями помощи. В иной реальности, например, реальности психотерапевтической, как пишет Ф.Е.Василюк, наоборот, диалоговое пространство максимально расчищается, и психотерапевт создает для клиента возможность индивидуально заполнить возникшую пустоту.

Обыденность требует прежде всего управляемой, социализированной стороны личности, построенной на внешних экспектациях и отражающей ценности сообщества. Пребывая в типичных повседневных ситуациях, личность без особых усилий осуществляет привычный самоконтроль и без колебаний подчиняется контролю социальному. Ее рефлексивность не является творческой, она типизированная, ригидная, направленная на поиск извсетных «случаев из жизни». Эту специфическую рефлексивность можно назвать габитуализированной.

Личность является целостностью, как бы мы ни подчеркивали значимость отдельных ее проявлений, случайных эпизодов, нестойких намерений или планов. Эта гибкая, текучая целостность, возрождающаяся, преобразующаяся после каждого кризиса, все же остается узнаваемой благодаря повседневности, в которой она живет, которую обустраивает, обживает и видоизменяет. Чтобы глубже понять особенности повседневного опыта, его следовало бы сопоставлять с опытом экстраординарным, например, кризисным.

М.К.Мамардашвили подчеркивает, что эмпирические, обычные состояния человека не являются самодостаточными, тогда как человек постоянно хочет иметь нечто самодостаточное, большее, чем он сам. Чтобы вырваться из плена повседневности, необходимо максимально освободить чистое пространство, перестать делать что-то однообразно, руководствуясь привычками и стереотипами.

М.М.Бахтин писал о „неофициальном мире", „единственном мире", в котором каждый человек творчески выходит за пределы себя, соучаствует, переступает границы, отделяющие его от других людей. Так возникает взаимодействие, сотрудничество, соучастие. Человек необыденный живет в мире своей единственной жизни-поступка. Картину его мира, его архитектонику принципиально меняет, усложняет наличие «другого» или «другой», рост ответственности за них. Именно эти «другие» и требуют, ожидают живого поступка, поступка изнутри. То, что именно я могу осуществить, никому другому и никогда не дано, не подвластно. Поэтому Бахтин и настаивает на собственном не-алиби в бытии.

Когда возникает кризис, повседневный жизненный мир начинает стремительно разрушаться. Оказавшись среди его обломков, человек вынужден искать причины своей жизненной катастрофы, переосмысливать свою жизнь. Оказывается, го, вокруг чего недавно была сосредоточена вся его активность, теперь воспринимается как никому ненужная суета, а то, о чем раньше вроде бы никогда не думалось, постепенно превращается в настоящий смысл существования.

Именно кризис настойчиво требует развернутого, аргументированного, взвешенного решения задачи на смысл. Задачи всякий раз новой и запредельно сложной. Именно он становятся тем маяком, который не дают заблудиться в жизненной кутерьме. Он принуждают нас реконструировать обветшалое здание повседневного жизненного мира, пересматривать близкие отношения, отказываясь от тех, которые уже исчерпали себя, тянут нас назад, мешают. От кризисов зависит правильная, надежная работа наших внутренних часов, адекватность отношения ко времени жизни.

Таким образом, человек имеет как потребность в обыденности, так и потребность, ей противоположную. И обе они закономерны.

Что такое потребность обыденности? Это жажда стабильной, предсказуемой жизни, привычного, узнаваемого миропостроения. Это стремление к непрерывности, поступательности, надежности. Это потребность ощущать Я как Мое, Мое как Наше, нужда в сопричастности. Это возможность не переживать одиночество своего маленького мира в мире огромном, возможность побега от нестерпимой отчужденности, изолированности от других.

Рассмотрим основные функции обыденности как потребности, которую нельзя не удовлетворять.

Обыденность является, прежде всего, способом стабилизации психологического пространства, пространства жизненного мира. Благодаря обыденности постоянно, из поколения в поколение, воспроизводятся определенные типы взаимоотношений, усваиваются базисные нормы их регуляции. Непоколебимыми остаются представления о добре и зле, правде и лжи, праведности и греховности.

Не менее важной является и такая функция обыденности как упорядочивание времени жизни. Психологическое время как координата жизненного мира личности в пределах обыденности имеет характеристики цикличности, повторяемости, обратимости. В обыденной жизни нет особой разницы между вчера, сегодня и завтра. Прошлое воспринимается как гарант будущего, его репетиция. Традиция поддерживает однообразное, контролируемое, предвидимое течение времени в самотождественной жизненной среде.

Человек постоянно ощущает на себе влияние потребности в обыденности, когда архивирует, систематизирует, обобщает полученный опыт, передает знания и умения следующему поколению, когда опирается в собственном развитии на уже достигнутое, освоенное, приобретенное. Но одновременно он ощущает не менее сильное влияние потребности противоположной - потребности в необыденном, непривычном, новом. Постоянное колебание между этими двумя полюсами и создает энергетический потенциал самодвижения, дальнейших преобразований жизненного мира.

Что же такое потребность в необыденном? Это стремление к чему-то непредсказуемому, неожиданному, не такому, как всегда. Это жажда праздника, чуда, счастливого случая, любых перемен, даже нерадостных, лишь бы уйти от скуки и однообразия, вырваться из плена мелких привычек. Это потребность ощущать свое Я как нечто уникальное, ни на кого не похожее, особенное.

Функции этой потребности состоят в модификациях пространственно- временной структуры жизненного мира. Необыденное отношение к взаимоотношениям, составляющим психологическое пространство личности, проявляется как время от времени происходящая их ревизия. Те, кто был значимым долгие годы, в силу определенных причин теряют свое влияние, а на их месте возникают новые люди. Какие-то нормы устаревают, перестают регулировать взаимодействие и им на смену приходят иные. Привычное течение времени жизни прерывается некими экстраординарными обстоятельствами, и прошлое больше не довлеет над настоящим. Психологическое время приобретает выраженную линейность, векторность. стремясь к полному загадок будущему.

На определенных этапах миропостроения доминирует тот или иной жизненный настрой, хотя обе потребности обычно сосуществуют. В детстве человек приобретает первый опыт необходимых привычек, наращивает стереотипы, усваивает принятые в сообществе ритуалы . Его потребность в обыденности достаточно высока, хотя и ожидание праздника, надежда на сказочные изменения, чудесные перевоплощения тоже велика.

В отрочестве, юношестве потребность в необыденном, поиске, риске более активна, чем в зрелом и пожилом возрасте, когда потребность в привычности, устойчивости постепенно становится доминирующей. В то же время именно в зрелом возрасте окончательно созревает готовность выходить за рамки обыденности, прерывать постепенность монотонного существования, менять себя и свое окружение, творить.

Взрослый человек ощущает на себе давление многочисленных стереотипов, структурирующих и консолидирующих его сегодняшний день. Он подчиняется этнокультурным стандартам, учитывает половозрастные ограничения, становится рабом своих привычек и, вопреки ожиданиям, все же стремится вырваться за границы всех этих норм, традиций, регламентаций. В отличие от юноши взрослый человек скорее осознает свою потребность в обыденности, чем ее противоположность. Все его прорывы за собственные пределы чаще всего становятся для него самого неожиданностью, провокацией собственного бессознательного.

Можно предположить, что первая половина жизни проходит под все более осознаваемым влиянием потребности необыденности и практически неосознаваемым, но набирающим силу влиянием потребности в обыденности. Вторая же половина жизни становится сменой зон влияния. И тогда опыт обыденности начинает все больше и больше цениться и осмысливаться, осознаваться. Необыденность, без которой приходят подавленность, скука, чувство бесперспективности влияет на жизнь исподволь, хотя потребность в ней нарастает. Осознание необыденного опыта предполагает экстраординарные обстоятельства, пиковые переживания, страдания, лишения.

Дискурс, нарратив и сюжеты повседневности.

В постмодернистском контексте личность рассматривается как конструируемая сущность, изменяющаяся под влиянием многочисленных жизненных контактов, разнообразных дискурсивных практик. Структура личности уже не выглядит как жесткое иерархическое соподчинения определенных уровней. Продуктивнее оказывается рассматривать ее как ризомную модель, в которой каждая часть связана или может оказаться связанной с другой частью без заранее заданного порядка, а сама связь является неявной, неоднозначной, не эксклюзивной. Такая относительная структура становится скорее картой, намечающей способ контакта с повседневностью.

Исходя из социально-конструктивистского подхода, личность существует прежде всего интерперсонально, а не интраперсонально; она является социальной конструкцией и проявляется диалогично. Монокультурная ориентация в рамках психологии повседневности не срабатывает, превращаясь с социокультурную. Реальность, в которой осуществляется ассимиляция приобретенного опыта, происходит самомониторинг, протекают рефлексивные процессы, прогнозируется будущее, является приоритетно реальностью лингвистической. Под влиянием новых конфигураций условий жизни постоянно возникают новые контексты жизнетворения.

Мы живем, проговаривая, прорабатывая, провозглашая свою жизнь. Язык является типичной формой существования, благодаря которой мы учимся понимать то, что происходит. Средствами языка мы пользуемся, чтобы общаться, взаимодействовать, выбирать из нескольких альтернатив, предполагать последствия, осмысливать прошлое и моделировать будущее. Как писал М.Фуко, язык - это инструмент власти, и люди имеют власть в обществе пропорционально способности принимать участие в разных дискурсах.

В широком понимании слова дискурс является коммуникативным событием, происходящим между тем, кто говорит, и тем, кто слушает или наблюдает за происходящим. Это событие может быть устным и письменным, иметь вербальные и невербальные составляющие, как отмечает Т.Ван Дейк. В узком понимании дискурс является только вербальной составляющей коммуникативного события, и тогда о нем говорят как о «тексте» или «разговоре».