Проблемы психологической герменевтики

Пытаясь проанализировать обыденный дискурс, будем опираться не только на вербальные составляющие сообщений, которыми обмениваются люди в процессе коммуникации. Целесообразно учитывать и тон, интонации, мимические и иные паралингвистические характеристики, то есть говорить о дискурсе в широком его понимании.

Почему предполагается говорить о дискурсе, а не о тексте? Прежде всего, потому, что дискурс является актуальным событием, происходящим между людьми, а текст может оставаться абстрактным сообщением в книге, газете или рекламном листке. На некоторые тексты мы не обращаем никакого внимания, тогда как коммуникативные события мало кого оставляют равнодушными.

Чем отличается собственно обыденный дискурс? Он доступен каждому, не требует дополнительных разъяснений. По Бергеру и Лукману, «реальность повседневной жизни в качестве реальности имеет само собой разумеющийся характер. Она не требует никакой дополнительной проверки сверх того, что она просто существует. Она существует как самоочевидная и непреодолимая фактичность. Я знаю, что она реальна. Хотя у меня и могут возникнуть сомнения в ее реальности, я должен воздержаться от них, поскольку живу повседневной жизнью согласно заведенному порядку. Такое воздержание от сомнений настолько устойчиво, что, для того чтобы отказаться от него, как мне того хотелось бы, скажем, в процессе теоретического или религиозного размышления, я должен совершить резкий скачок. Мир повседневной жизни декларирует себя, и если я хочу бросить вызов этой декларации, то должен приложить немало усилий».

Традиционное сознание, в сфере которого как будто и нет потребности в самостоятельных жизненных выборах, но эти выборы все же готовятся, вызревают, является сферой публичности. Оно не исчерпывается только наличием элементов каких-то знаний или представлений. Большое место в его структуре занимают привычные для данной культуры ценности и оценки, транслируемые через систему образования, вырабатываемые индивидуально и коллективно. Обыденное знание, хотя и является индивидуальным опытом, в то же время сливается с опытом коллективным, растворяется в нем.

Можно сказать, что традиционный дискурс - это всегда повторяемость. Сюрприз, неожиданность, настоящий серьезный выбор, так или иначе, прерывают течение повседневности, выводят личность на ее границы.

Обыденное сознание обычно идеологично, поскольку консолидирует и направляет де вия групп и сообществ, как отмечает И.Н.Попова. Повседневная идеология (совокупность взглядов и представлений, типичных для широких масс населения) не является абсолютно аморфной и неупорядоченной. Она относительно систематизирована и имеет определенную структуру. Дискурс повседневности, состоящий из распространенных, массовых взглядов, Достаточно организован, неслучаен. Самоописания, самонаблюдения, самореференции, латентно присутствующие в нем, несут в себе определенную идеологию.

Во время общения с другим человеком личность переосмысливает, переделывает собственную историю, создает особенные предпосылки очередного важного жизненного решения благодаря происходящему диалогу. Процесс разговора ни для того, кто говорит, ни для того, кто слушает, не является пассивным. Каждый раз, когда мы рассказываем кому-то о своей повседневной ситуации и видим, слышим, понимаем ответную реакцию, мы по- новому строим, создаем свою реальность. Мы начинаем как-то иначе оценивать роль отдельных жизненных эпизодов, в ином ракурсе переживать свою жизнь в целом.

Повседневные представления, возникающие в результате интерпретации полученного опыта, фиксируют личностный характер теоретизирования, его зависимость от ш тяти человека, его воображения, владения языком. Значимость слов, лингвистического репертуара, подчеркиваемая И.Н.Поповой, действительно огромна.

Сфера дискурса, отвечающая повседневности, это, как мы уже говорили, не всегда сфера языка, но и зона образов, чувств, представлений. Интерпретационные комплексы, которыми мы пользуемся в повседневной жизни, не могут полноценно работать только на когнитивном уровне, вне эмоциональной сферы. Язык обыденности всегда расширяется за границы рациональности в направлении интуитивных догадок, толкования сновидений или предчувствий, пророчеств, предвидений.

Общественно-обыденное сознание, по С.Московичи, - это социальные представления. В этих представлениях на уровне здравого смысла осуществляется сложное взаимодействие иррациональных убеждений, идеологических взглядов, знаний, науки и т.п. Кроме когниций, которые являются социальные представления, обыденное сознание содержит в себе и эмоционально-аффективные компоненты переживания, а также волевые составляющие. Социальные представлении как когниции характеризуются синкретичностыо и полифункциональностью [Попова, 2000; с.35].

Возможно, следует в данном контексте активнее использовать также понятие, вводимое Х.Томе и У.Лер, как «когнитивные репрезентации». Несмотря на определение «когнитивные», делающее акцент на когнициях, термин трактуется как результат особой активности личности, исследующей и толкующей обстоятельства, складывающиеся под влиянием жизненных тем, потребностей, мотивов. Благодаря эмоциональной насыщенности когнитивные репрезентации выступают во внутреннем мире личности как значимые переживания [см. Анциферова, 1993].

Повседневная жизнь - это прежде всего жизнь с помощью языка, разделяемого с другими [см. Фридман, 2001; с.52]. Язык повседневной жизни далеко не всегда является определенным. И такая неопределенность, необязательность этого языка -- не ее недостаток. Наоборот, неопределенность облегчает коммуникацию, поскольку каждый получается возможность «встроиться» в общую реальность [см. Абельс, 1999, с. 171].

Проживая жизнь, личность постоянно рассказывает о себе, создает истории. Пребывая в состоянии наррации, то есть в состоянии творения историй, человек осмысливает приобретенный опыт, принимает свое прошлое, настоящее и будущее. Каждый его нарратив контекстуально обусловленный, то есть является частичкой социально-исторического и индивидуально- психологического контекста.

Личность не просто находит свой готовый жизненный мир и свою готовую магистральную историю, когда начинает себя осознавать. Вокруг нее с раннего детства существуют разные сказки, повести, религиозные сюжеты, семейные легенды, исторические предания, которые она постепенно начинает понимать, интерпретировать, пересказывать, редактировать.

Путем создания историй, которыми мы живем, конституируются эмпирические истины, значимые для традиционной личности, [Фридман; с.63]. Истории всегда создаются не сами по себе, а адресно, для кого-то. В обыденности они созидаются как для «цементирования», сплочения сообщества, выработки все более общих взглядов на жизнь, так и для личного потребления, укрепления Я-концепции, повышения самооценки, создания благоприятных условий для осуществления выбора.

Личность конституирует и реконструирует свой жизненный мир во время придумывания историй, создания нарративов, в которые включает кроме собственной также истории ее близких, значимых для нее людей.

Изучая жизнь как нарратив, Дж.Брунер предлагает рассматривать автобиографию как ряд процедур «создания жизни». Он считает, что истории не осуществляются в реальной жизни, они скорее конструируются людьми в их головах. «С психологической точки зрения такой вещи, как «жизнь сама по себе» не существует. В крайнем случае - это результат избирательной работы памяти; в остатке же рассказ о своей жизни является искусством интерпретации» [Брунер Дж, с.11].

Описывать собственную жизнь в форме истории, не забывая о контекстуальных маркерах, означает не только находить слова для своих желаний, притязаний и предчувствий, но и вдаваться в художественные детали, что-то важное конкретизировать, заострять внимание на возможном, очень вероятном повороте сюжета, искать объяснения для чьих-то ожидаемых поступков. Развитое воображение, владение языком, наличие внимательных слушателей с различными ожиданиями дают возможность личности безболезненно менять нарративные способы представления событий.

Нарратив является способом не только рефлексирования или переструктурирования, но и порождения опыта человека. Всякий серьезный жизненный выбор становится запоминающимся событием и составляет историю, которая вместе с другими историями вливается в общий жизненный нарратив. В жизни человека всегда больше событий, не получивших статус истории, чем событий, которым повезло, Поэтому всегда остается возможность переключения внимания на удостоившиеся нарративизации происшествия, что создает возможность конструирования новых, более целостных и гармоничных нарративов [Фридман, 2001; с.56].

По мнению некоторых ученых, например Р. Водака, нарратив в строгом смысле со всеми его семантическими критериями вряд ли встречается в повседневном общении [см. Фридман, 2001; с. 101-102]. Но главные признаки нарратива, как то изменение в конце рассказа состояния персонажа и перемена ситуации в сравнении с его началом, все-таки есть.

Разговаривая с близким, с коллегой или товарищем, человек иногда незаметно даже для самого себя видоизменяет эмоциональную валентность рассказа, начиная по-новому объяснять свои решения, иначе трактовать их причины и следствия. Так, например, из состояния жалующейся на жизнь жертвы он перемещается в состояние ничего не прощающего агрессора. В соответствии с новыми акцентами совсем иной вид обретает ситуация, в которой человек находится в настоящее время.

История всегда имеет начало, прерывающее обыденное течение событий («все было хорошо, и вдруг...»). В каждой истории есть своя кульминация, наиболее драматичный момент. Препятствия, проблемы, непреодолимые трудности особенно нагромождаются к середине повествования. Есть в истории и свое завершение, развязка, финал, в котором главный герой, пережив свой кризис, преодолевает преграды и побеждает, достигает желаемого. Конечно, финал может быть и вовсе не оптимистичным, и тогда в конце нарратива речь пойдет о раскрытых интригах или тяжелой доле, которую не обойти. Кроме того, нарратив содержит также коду, благодаря которой давнее событие соотносится с сегодняшним днем.

В рассказе всегда можно определить фабулу, сюжет и жанр. Фабула (или тема) является вневременным, мифическим, трансцендентным аспектом повествования. Имеется в виду лейтмотив честолюбивой надежды, настоящей верности, жажды власти, пылкой любви. Претендующую на универсальность фабулу можно считать сутью рассказа, его моралью. Дискурс определяет сюжетную канву, воплощает фабулу в том или событийном ряду, разворачивает историю, используя соответствующие лексические средства. Благодаря сюжету фабула не остается некоей схемой или слоганом, а превращается в интересный рассказ. Объединение фабулы и сюжета в рассказе похоже на «проявления Божественного в обыденном», как сказан бы Джойс [см. Дж.Брунер, с. 15].

Жанр является формой рассказа, комической, трагической, драматической или какой-то другой. Жанром может быть лирика, эпос, фарс, черная комедия, приключенческая история, любовный роман, волшебная сказка. В каждом случае работают различные правила построения сюжетных линий, непохожей оказывается динамика происходящего, ярко выражающаяся в специфическом языке изложения.

Среди наиболее распространенных нередко называют такие жанры как трагедия, комедия, любовная история и сатира.

Фабульно-сюжетно-жанровое измерение наррации влияет на осмысление человеком пережитого, на его способы структурирования опыта. События, казавшиеся никак не связанными друг с другом, в рассказе о себе как-то рационально или иррационально объединяются. Элементы ситуации, которые виделись независимыми друг от друга, образуют одно целое. Удачный сюжет как будто заряжает своей энергетикой. Его динамичное течение стимулирует, подхватывает, подгоняет рассказчика.

Опираясь на взгляды Дж.Мида, подчеркнем, что личность может строить свой нарратив не только в реальном общении, но и в коммуникации с самой собой Самосознание является процессом, в котором мы делаем себя объемом самовосприятия. Мышление означает не что иное, как направленный на себя диалог. Благодаря коммуникации мы «тематизируем» себя. Наблюдая за собой глазами другого, судя о себе по реакциям окружающих, мы оказываемся в центре социального взаимодействия и в то же время вне его" [см. Абельс, 1999; с.28].

В нарратив, строящийся вокруг значимых взаимоотношений и возможностей самореализации, включаются родители, дети, любимые, партнеры, учителя и др. Он, как правило, не ограничивается очередной трактовкой прошлых событий, но и содержит некий эскиз будущего. В таком спонтанном жизнеописании переплетаются, объединяются фрагменты реальные и виртуальные, имевшие место и только возможные.

В персональном нарративе, как считает Мак-Адаме, можно выделить общую атмосферу, то есть оптимистичный или пессимистичный тон повествования. Кроме того, он имеет определенную образность, выражающуюся в специфическом языке, наличии символов, метафор. И, наконец, рассказывая о себе, человек опирается на главные темы, среди которых доминируют власть и любовь.

Автобиографический дискурс «звучит» по-разному в зависимости от того, каким был очередной нарратив. Собственная жизнь может восприниматься как активная и не очень, счастливая или несчастная, сложная или простая, хаотичная или организованная, спонтанная и упорядоченная. От таких нюансов зависит текущее осознание собственного опыта. Если жизнь трактуется как беспорядочная, к примеру, то и осмысливать, почему был совершен последний значимый выбор, бесполезно. Все решает случайность. Если жизнь предстает в автонарративе как несчастная-разнесчастная, то от поисков неких закономерностей вообще следует отказаться.

Характерно, что в рамках обыденности даже не очень стандартное для личности событие в значительной степени деиндивидуализируется, «нагружается» более привычным, понятным каждому, иногда просто банальным смыслом. Индивидуальный опыт перестает быть уникальным и становится типичным, подпитывая довольно стандартные сюжеты безответной ли обманутой любви, безумной ревности, ярого соперничества, полной, тотальной власти.

Детали, нюансы отбрасываются, и происходящее подгоняется под знакомые, привычные клише. Интерпретация жизненных обстоятельств и себя в них как целенаправленное осмысление полученного опыта для традиционной личности становится достаточно стереотипной и неглубокой. Человек идет проторенной дорожкой, нередко повторяя мысли, оценки, прогнозы соседей, родственников, знакомых.

Новые интерпретации происходящего становятся прерогативой самых креативных, известных, популярных, авторитетных членов сообщества. Именно от них ожидает свежего взгляда пассивное большинство. Творец создает, отражая новые веяния времени, а остальные варьируют, детализируют, уточняют некий принципиально новый сюжет, возникающий не так уж часто. Повседневность является средой массового делегирования своих полномочий, в том числе связанных с осмыслением полученного опыта и созданием нарративов общего пользования.

Разумеется, важно относиться к своим обыденным нарративам не как к пассивно полученным готовым клише, а как к самостоятельно конструируемым историям. Способность человека к конструированию себя и своего жизненного мира путем спонтанного жизнеописания определяется актуальной потребностью. Это потребность не только в самопрезентировании, но и в самоосмыслении, рефлексировании по поводу собственной жизни как таковой.

Далеко не всем удается научиться в своих жизнеописаниях подавать себя не только как часть сообщества, но и как самоценность. Как человека, который индивидуально себя конституирует, осмысливая свой жизненный опыт по- своему и находя для него новые сюжеты. Но только так формируется более целостная и конструктивная повествовательная идентичность, готовая самостоятельно выбирать свой дальнейший жизненный путь.

Итак, обыденный дискурс доступный, понятный каждому, хотя по содержанию он может быть достаточно разнородным. Доступность достигается благодаря его привычности и устойчивости, что нехарактерно для дискурса необыденного. Говорить об индивидуальном обыденном дискурсе можно только условно, поскольку по своей природе он всегда публичен, коллективен, свойственен большинству.

Опыт повседневности может стать материалом для самостоятельного осмысления, когда внутри обыденного публичного дискурса возникает определенный индивидуальный нарратив. Именно нарративный модус существования, «пакования» личного опыта способствует тому, что синтезирование нового смысла, механизмом которого является интерпретация, уже не делегируется отдельным «уполномоченным представителям», как-то священник, телекомментатор или редактор газеты, но становится собственной задачей.

Условия возникновения повседневных интерпретаций.

Жизнь состоит из непрерывных взаимо- и самоинтерпретаций, толкований, уточнений, прояснений. У американцев Д.Видера и Д.Циммермана есть интересный сюжет относительно инопланетного социолога, прибывшего на Землю для полевого исследования и с удивлением заметившего, что мы бесконечно все друг другу и самим себе объясняем и описываем. Наверное, инопланетный психолог был бы заинтригован еще больше, выяснив, что наши обыденные мысли, привычные чувства и ожидания, наши повседневные планы и намерения практически полностью базируются на том же интерпретативном материале.

Повседневная реальность не столько непосредственно переживается или воспринимается, сколько определенным образом опосредуется, интерпретируется. Эти комментарии по поводу происходящего являются своеобразным феноменом обыденной жизни, сопровождающим и порождающим ее, независимо от того, насколько правильны, объективны наши трактовки.

Соответственно, неверно было бы настаивать на абсолютной нетеоретичности обыденного сознания [Попова, 2000; с.24]. Просто эта теоретичность особого рода.

Личность, как и общество, является рефлексивным феноменом, и все социальные процессы - это процессы понимания и толкования. Процесс повседневного бытия, существования можно рассматривать как процесс неразвернутого, достаточно синкретического, целостного понимания происходящего. Обыденность естественно, непринужденно, почти незаметно интерпретативна. Задачей психологии повседневности может стать анализ способов конструирования, распространения, функционирования обыденных оценок, пояснений, сплетен, типичных житейских сюжетов. Важно было бы понять, как именно эти навязчивые, банальные интерпретации влияют на ту или иную личность. Каким образом они становятся доминирующими для большинства. Почему начинают господствовать, когда собирается толпа. Следовало бы изучить, почему влияние тривиальных интерпретаций на человека, переживающего жизненную драму, так усиливается в сравнении с его критичностью и самостоятельностью в спокойных жизненных обстоятельствах.

Ясно, что для человека, оглядывающегося на собственное прошлое или планирующего будущее, важны как экстраординарные, так и ординарные события. Но он все же несопоставимо больше внимания уделяет кризисным, неординарным событиям, активнее их осмысливая и интерпретируя. В то же время в жизни преобладают неэффектные обыденные впечатления, которые, аккумулируясь, оказывают постоянное, хотя и незаметное влияние на способы интерпретации.

Поэтому повседневные впечатления, действующие без выраженных спецэффектов, заслуживают не меньше внимания для понимания того, как человек осмысливает свой опыт.

Изучение языков культуры является важнейшим компонентом социализации, во многом определяющим формирование личностного самосознания, выработку повседневных интерпретативных комплексов.

«Общезначимость» культурного языка обусловливает ценностный характер сознания. Потребность в самоутверждении и самоуважении способствует принятию распространенных культурных значений, формированию ценностных представлений. Именно культурный опыт характеризует специфически человеческую субъективность, то есть интерпретацию окружающего через призму собственного «Я».

Интерпретативное бытие является особым способом существования человека, достигнутым благодаря культуре. В современной герменевтике субъект является не просто «интенциональным полюсом», носителем намерений. По П.Рикеру, интерпретативное бытие предполагает понимание многозначных символических выражений как момента самопознания. Интересная мысль о том, что культура наиболее действенна тогда, когда она маскируется под природу, принадлежит И.Н.Поповой. Именно такая «маскировка» приводит к тому, что разные стороны человеческого опыта становятся неразличимыми, а значение специфически культурного, символического опыта абсолютизируется [Попова, 2000; с.65-66].

Считается, что «идеально-нормативное» восприятие и непосредственное понимание того, что происходит, более характерно для детей, не имеющих практического опыта, чем для людей взрослых и зрелых. В то же время бабушки, сидящие у парадных, тоже склонны к ригидно-нормативному восприятию и оцениванию окружающих. На границе природного и культурного находится в такой социально- антропологический тип как крестьянство, в среде которого идеально-нормативное восприятие чьих-то поступков случается гораздо чаще, чем в мегаполисе.

Верно ли в этом контексте утверждать, что обыденное сознание в наибольшей мере отвечает жизненному опыту? Этот опыт приобретается каждым индивидуально, чувственно-предметно, практически, и некая часть соотносится с общеизвестными стандартами и застывает в повседневности. Другая часть опыта подвергается переосмыслению, приводящему к использованию его как сырья для автонарратива. Опыт, не оставшийся в пределах повседневности, направляется на поиск глубинного смысла поступка, переживания, высказывания и вырывается за рамки обыденных интерпретаций.

Важной характеристикой повседневности, оказывающей непосредственное влияние на интерпретацию опыта, является переживание времени жизни. Трансформационные процессы, в которые так давно уже втянуто наше общество, порождают так называемый «презентизм». Имеется в виду жизнь сегодняшним днем, жизнь без особого внимания к будущему, без значимых целей. В презентизме пребывают животные, дети, бомжи и самоактуализированные личности.

Различают презентизм гедонистический, когда о будущем просто не думают, ибо в настоящем очень хорошо, и презентизм аномичный, когда у человека отсутствует перспектива, нет веры в то, что жизнь может стать лучше. Оба презентизма определяются непосредственным опытом, который человек получил и успел осознать к данному отрезку своей жизни.

«Решающая роль в создании образа будущего и прошлого принадлежит восприятию в процессе практики характера происходящих перемен. Восприятие их как улучшения дает перспективу, порождает оптимизм и помогает переносить тяжелое настоящее. Осознание ухудшения приводит к идеализации прошлого [Попова, 2000; с.95].

Самые ординарные обыденные взаимодействия имеют в высшей мере систематизированный и организованный характер как результат определенного упорядочивания, что делает возможным их описание, пояснение. Неупорядоченный материал повседневной жизни организуется и систематизируется благодаря специфическому осмыслению и интерпретации [Гарфинкель, 1999, Филмер, 1978].

Чтобы разобраться с особенностями повседневных интерпретаций, обратимся к И.Гофману, автору концепции «социальной драматургии», которого называют гением социологических микроинтерпретаций. По Гофману, любое первичное определение жизненной ситуации, осуществляемое личностью, имеет выраженный моральный характер. Общество так организовано, что каждый его член имеет моральное право ожидать от других определенного поведения и оценок. Речь, по всей видимости, идет об общей идеологии, характерной для обыденности.

Человек, открыто или замаскировано сигнализирующий другим о наличии у него определенных социальных характеристик, должен на самом деле быть тем, кем он себя объявляет. Притязая на то, чтобы быть лицом определенного рода, он автоматически предлагает другим и определенное моральное требование оценивать его и вести себя с ним так, как имеют право ожидать люди его категории [Гофман, 2000; с.44].

Получается, что мы интерпретируем обыденность, прежде всего, морально поляризуя свои впечатления, оценивая всех вокруг, осуждая их или одобряя. Эти интерпретации, во многом являющиеся нашими проекциями, проективными ожиданиями, желаниями и разочарованиями, создают двоичным мир белого - черного, святого - грешного, доброго - злого, веселого - печального. Обыденный угол зрения оказывается чем-то вроде массового Супер-эго, морального цензора себя, людей и мира.

Для характеристики повседневных действий Г. Гарфинкель предлагает использовать так называемые индексичные выражения. Эти выражения описывают особенные, уникальные свойства объекта и поэтому намного больше связаны с контекстом, в котором используются, чем выражения объективные, подчеркивающие общие, типичные, независимые от контекста свойства [Гарфинкель Г., 1999, с.340].

Пояснения на повседневном уровне синонимичны конструированию самой жизни, и эту мысль Г. Гарфинкеля стоит подчеркнуть. Трактуя собственные действия, мы их рационализируем, а свою жизнь делаем более упорядоченной и понятной. Если наши индивидуальные действия в чем-то особенные, ни на кого не похожие, мы их типизируем, исходя из общих для нас и нашего окружения значений, опираясь на здравый смысл. Такая типизация способствует организации приобретаемого жизненного опыта.

Опыт теряет чрезмерную индивидуальную выразительность не только благодаря осмыслению, но и ролевому его воплощению. Примеряя на себя определенную роль, человек открывает, что в этой роли уже есть очень много от него независимого, давно сконструированного и имеющего свое интерпретативную нагрузку. И. Гофман пишет о «переднем плане исполнения», определяя, таким образом, стандартный набор выразительных приемов и инструментов, ранее выработанных в ходе предыдущих исполнений данной роли [Гофман, 2000; с.54].

Всем знакомы так называемые виртуозы житейского поведения, а соответственно и виртуозы обыденных интерпретаций, играющие свои роли легко и со вкусом, как Остап Бендер. Знаем мы и персонажей, никак не вписывающихся в рамки никакой роли. Их непредсказуемость становится в социально-психологическом контексте либо креативностью, либо дезадаптивностью, что нередко совпадает.

Для сравнения экзистенциальных и обыденных интерпретаций важным может оказаться термин «фоновые ожидания». Так, по Гарфинкелю, обозначаются черты повседневной деятельности, принимающиеся на веру, не анализирующиеся, всем известные, естественные, лежащие в основе практических действий человека, его решений. Когда мы принимаем что-то некритично и глобально, без всяких уточнений и корректив, мы находимся во власти фоновых ожиданий.

Для определения компонентов обыденного сознания иногда используют термин "belief". Возможно, этот термин может выступать синонимом фоновых ожиданий, если опираться в его понимании, прежде всего на иррациональную специфику веры.

Когда жизнь разрушает фоновые ожидания, все вокруг становится непонятным, непредсказуемым, хаотичным. Привычные явления как бы теряют свои функции. Человек начинает переживать неуверенность, тревогу, иногда даже доходит до острой деперсонализации. По-видимому, некие фоновые ожидания все же важны как фундаментальные латентные структуры жизненного мира, соответствующие структурам социального окружения.

Для изучения фоновых ожиданий проводился специальный эксперимент, получивший название «гарфинкелинг». Он показал, что фоновые ожидания постоянно реализуются во взаимодействии, будучи видимыми, но незаметными. Их содержанием является природная мораль группы, нравственные нормы, санкционируемые большинством.

Среди функций фоновых ожиданий называют: а) стандартизацию и категоризацию какого угодно взаимодействия, например, по правилам официальных или дружеских отношений; б) ориентацию и координацию взаимодействия человека с другими членами группы; в) выявление отклонений от нормального течения событий; г) коррекцию хода взаимодействия и реализацию успешного поведения; д) тесную взаимосвязь с социальными аффектами.

Хотелось бы понять, каким образом фоновые ожидания соотносятся с установками личности? В какой степени их можно осознать? Какие значимые для человека повседневности функции они выполняют кроме ориентировочной и адаптивной, или стабилизирующей? В каких ситуациях без них не обойтись? Можно ли считать самоактуализированную, зрелую личность более свободной от фоновых ожиданий, чем личность незрелую, конформную?

Фоновые ожидания - достаточно выразительная субстанция как индивидуального, так и группового обыденного сознания. В области фоновых ожиданий, возникающих в пределах сообщества, люди достаточно похожи друг на друга. Поскольку содержанием фоновых ожиданий являются коллегиально одобряемые способы взаимодействия, то можно считать, что именно они выполняют роль своеобразного морального цензора. Фоновые ожидания как групповое, коллективное Супер-Эго, интерсубъективные правила поддерживают естественную мораль, как во взаимодействиях, так и в их осмыслении, интерпретации. Правда, пока неясно, что руководит в каждом конкретном случае выбором того или иного правила. Кроме того, возникает вопрос по поводу природы этих правил, их источника.

Термином рефлексивность Гарфинкель называет возникновение структур социального взаимодействия в ходе их описания, интерпретации. Действия организуются в соответствии с фоновыми ожиданиями, по определенным правилам. Правила реализуются в ходе взаимодействия людей друг с другом. И именно в этом процессе новые правила открываются, апробируются, вырабатываются и интерпретируются.

В то же время каждая личность имеет обычно свои собственные правила, иногда являющиеся вариациями на тему общепринятых, а иногда и вовсе своеобразные. Эти правила также являются результатом накопленного жизненного опыта и способствуют более оптимальной адаптации к социуму, обеспечивают дальнейшее индивидуальное развитие. Важно было бы понять, в чем специфика их выработки и как они взаимодействуют с фоновыми ожиданиями.

Для возникновения возможности повседневных интерпретаций со стороны отдельной личности предполагается наличие широкого социокультурного контекста, который Ю.Кристева называет «культурным раствором», «генотекстом». Соответственно, предполагается знание личностью языка культуры.

Чаще всего обыденные ситуации являются межличностными. Даже тогда, когда они кажутся сугубо личностными, то есть строятся вокруг проблем самоутверждения, самореализации, самоидентификации, это все равно видение себя глазами других, желание отвечать их ожиданиям.

Когнитивные репрезентации таких обыденных ситуаций не являются индифферентным отображением этих межличностных коллизий. Они всегда становятся результатом особой личностной активности, направленной на толкование обстоятельств, сложившихся под влиянием тех или иных жизненных «тем». Автор когнитивных репрезентаций не остается в стороне, привнося в восприятие и понимание не только свой настрой или опыт, но и знания подобных сюжетов.

Характерной особенностью интерпретации повседневного опыта является определенная необязательность, ситуативность смыслообразования, мозаичность, осколочность картины мира, которая строится. Отсутствует единое систематическое увязывание смысла всех текущих событий с ранее приобретенным опытом. Соответственно недостаточным является и индивидуальная аранжировка типичных сюжетов. Господствуют типичные фоновые ожидания, задающие тон складывающемуся нарративу.

Например, для обыденной личности может быть типичной чрезмерная негативная концептуализация опыта и жизни как таковой. Тогда ригидная аранжировка будет способствовать приписыванию негативного смысла объективно нейтральным и даже положительным событиям. И никакой успех, никакая радость не спасут от быстрого возврата к привычным, типичным негативным суждениям и способам интерпретации своей несчастной доли и сумрачного будущего.

Встречается и типично позитивная концептуализация приобретенного опыта, хотя в нашей культуре и не так часто, как концептуализация негативная. Человек остается оптимистично ригидным, невзирая ни на что. Розовые очки, через которые он воспринимает мир, как бы приросли к его лицу. Подобная «окейность», постоянная голливудская улыбка ассоциируется с некой искусственностью, отсутствием глубины и стойкими психологическими защитами. Новые смыслы для такой американизированной личности если и возникают, то практически никак не объединяются со смыслами более ранними и привычными.

Только экзистенциальная проблема, только острая кризисная ситуация выталкивает обычного человека за рамки обыденности, избавляя его от устарелых, неэффективных более способов интерпретации жизненного опыта.

Попробуем определить типы интерпретации, характерные для человека обыденности, опираясь на предложенную Н.В.Чепелевой схему. Вряд ли доминирует смысловая интерпретация с ее ориентацией на ценности и личностные смыслы. Нечасто встречается и сугубо когнитивная интерпретация, предполагающая создание собственных концептуальных схем. Скорее всего, наиболее часто встречается интерпретация культурная, когда при построении обыденных интерпретаций человек пользуется готовыми клише и шаблонами, сформированными иод влиянием наличных образцов. Вследствие этого вместо по-настоящему индивидуальной интерпретации господствует интерпретация житейская, общая для многих членов сообщества.

Говоря о психологических условиях формирования типичных для повседневного опыта интерпретационных комплексов, следует, прежде всего, назвать практическое взаимодействие, коммуникацию людей в сообществе.

Повседневную жизнь мы всегда делим с другими. Эмпирические истины обыденного дискурса конституируются не приватно, а коллегиально, коммунально.

Индивидуальный обыденный дискурс выделяется лишь условно, поскольку он инкорпорирует дискурсы значимых, популярных членов сообщества. Получается, что очередным условием формирования индивидуальных способов интерпретации опыта становится наличие в окружении человека тех, кто имеет для нее настоящий авторитет, тех, кому делегируется создание новых ракурсов видения событий.

Следующее условие - создание общего мифа. Обыденное сознание является в чем-то мифологическим, то есть не истинным или неистинным, а таким, в которое верят. Обыденный дискурс отвечает принципам наивного реализма, построенного не на знании, а на вере, Например, на вере в то, что моя позиция оптимальна, мой ракурс видения - самый удачный, а моя интерпретация - единственно возможная.

Одним из условий создания личностью своих интерпретационных комплексов является также символизация социальных норм, норм взаимодействия, норм сожительства, которая постоянно осуществляется. Все эти нормы, санкции, запреты, табу, символизируясь, позднее символично и презентируются. Архаические ритуальные техники повышают их суггестивное воздействие.

Обыденный дискурс является наивно субъективистским. В нем практически не учитываются ситуативные детерминанты и преувеличивается влияние детерминант диспозиционных. Традиционная личность обобщает по слабому признаку, не считаясь с реальными обстоятельствами. Жизненный опыт может стать материалом осмысления, если на его основе личность создает определенный нарратив. Именно нарративный модус существования индивидуального опыта способствует трансляции новых впечатлений, их структурированию и символизации возникающих на их основе норм. Таким образом, искусство жить в повседневности является искусством «жить с комментариями». Переживаемая как нечто целостное, изначально данное, повседневность постоянно комментируется, толкуется, переосмысливается в достаточно законопослушном, узнаваемом ключе.

Повседневное сознание не включает в себя экзистенциальных переживаний по поводу экстраординарных событий, кризисных состояний, состояний спонтанного самовыражения, характерных для карнавальной, праздничной стихии.

Человек повседневности живет инерционно, подчиняясь обстоятельствам, считаясь с ними. В обыденном сознании всегда присутствует некий моральный канон, в соответствии с которым оценивается какое бы то ни было событие. Именно в оковах повседневности сохраняются архаические реликты человеческого опыта, наполненные энергией столетий.

В обыденном мире трудно удержаться в рамках собственного индивидуального своеобразия. Процесс описания собственного опыта является преобразованием индивидуальных переживаний и пониманий в типичные, общеизвестные, трактуемые некритично.

Обыденные интерпретации, как правило, не развернуты, недостаточно отрефлексированы. Это скорее целостное, синкретическое понимание происходящего, осуществляющееся путем «навешивания» на реальность привычных объяснительных схем. Подобные интерпретации не ставят перед собой цель смыслового обогащения поступка или события. Их задача - обозначение границ, интерпретационных рамок, обеспечивающих уход от полисемичности жизненных эпизодов.

Интерпретация обыденной жизни является механизмом приземления, укрощения непредсказуемой, постоянно изменяющейся реальности, способом ее клиширования. В качестве интерпретационных схем могут выступать поучительные истории, «случаи из жизни», анекдоты, коллизии из мыльных сериалов и т.п. Для обыденных интерпретаций используется довольно редкое сито элементарных, морально определенных смыслов, совсем небогатых на нюансы, оттенки, полутона.

Аккумулируясь, обыденные впечатления становятся неосознаваемым фундаментом личного опыта, теми фоновыми ожиданиями, которые предполагают коллегиально одобряемые способы взаимодействия. Эта основа обыденных интерпретаций является смысловым контекстом, учитываемым каждым человеком при выработке критериев оценивания себя и окружающих.

Между обыденными и экзистенциальными способами осмысления жизненного опыта нет непроходимой стены. Простые, «одноэтажные» обыденные толкования является первой ступенькой сложных, «небоскребных» экзистенциальных интерпретаций. Повседневные состояния нередко оказываются базой новой идентичности, поскольку в их основе лежат ясные, наглядные, непротиворечивые образы себя и других. Они могут становиться ресурсными при условии более полноценного их осмысления.

О принципе авторства в рамках повседневности можно говорить лишь условно, поскольку существует сильное влияние социума, отображаемое в фоновых ожиданиях, непосредственное воздействующих на первичную обработку информации, и не менее выразительное влияние общепринятых тем, или сюжетов, во многом определяющих фабульно- сюжетно-жанровую интерпретацию приобретенного опыта.

1.11 ИРАЦИОНАЛЬНЫЕ СМЫСЛОВЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ КАК ФАКТОР ИНТЕРПРЕТАЦИИ И ПОНИМАНИЯ ЖИЗНЕННОГО ОПЫТА

Психологическая герменевтика исследует факторы и механизмы понимания и интерпретации человеком собственного опыта. Среди таких факторов есть такие, которые отличаются сложной организацией и многообразием проявлений. Исследованию одного из них посвящен этот раздел. Речь идет об иррациональных смысловых образованиях личности. Понятие «иррациональное» претендует на то, чтобы занимать особую позицию в психологической объяснительной системе. Из-за проблем его дефиниции и ореол «невидимки» - оно стоит в стороне от других понятий, кроме одного ориентира - понятия «рациональное».

Иррациональное по самой своей сути избегает пристальных взглядов и препарации. В толковых словарях находим сжатую характеристику: «непостижимое умом, выходящее за пределы такого постижения». Иррациональное начало. Иррациональные явления. Иррациональные чувства. Что-то, что находится на грани или за гранью нашего понимания. То, что мы не в состоянии объяснить ни себе, ни другим. Для того чтобы внести ясность в предмет нашего исследования, обратимся к философской и психологической литературе.

Иррациональное можно идентифицировать, принимая во внимание следующие обстоятельства:

• Нечто в исследуемом предмете или явлении внутренней или внешней жизни не вкладывается в существующие схемы понимания и интерпретации мира;

• Законы функционирования исследуемого предмета или явления неизвестны, он является «черным ящиком»;

• Недоступность, скрытность содержательных и причинно-следственных характеристик непознанного, неизвестного нашему опыту проявления внешней или внутренней жизни;

• Объект имеет тенденцию замкнутого, автономного, внесистемного функционирования, сопротивляется вмешательствам извне;

Охватить весь класс иррациональных явлений мы не в состоянии из-за их разнопорядковости, и предметом нашего исследования являются иррациональные смысловые образования, которые коренятся в пласте личностного эмоционального опыта человека. Мы не будем анализировать представления людей, которые возникают вследствие невозможности интерпретации неизвестных человечеству явлений природы, событий, которые затруднительно интерпретировать известными на сегодняшний день законами или наукообразными объяснениями. Это «сверхчеловеческое» иррациональное, наверное, будет оставаться таковым всегда, побуждая в человеке вечную потребность, заглядывать за завесу известного. Это движущая сила пытливой человеческой тяги открывать, понимать, двигаться вперед. Отчасти это происходит путем вполне наивных, примитивных, «детских» в определенном понимании версий интерпретаций неизвестного, но от личностного иррационального, по нашему мнению, такие поиски отличаются открытостью новому опыту.

Говоря об иррациональном, мы можем иметь в виду нечто, что может быть потенциально реализовано: как скульптор из бесформенной глины создает прекрасную скульптуру, но изначально она выступает как нечто искомое, неизвестное, непознанное, в процессе познания превращаясь в то, что может быть рационализовано. Часто иррациональное называют нерациональным, но это, по сути, неполный перевод термина, который правильнее назвать «еще не рациональное».

Существуют также философские подходы, оставляющие за иррациональным право свободного существования, без попыток анатомировать его, что, по нашему мнению, действительно отвечает его природе. Так читаем у Мамардашвилли: «Мы окликнуты чем-то неизвестным или непонятным и при этом знаем, что это неизвестное погибнет (жалко ведь!), если мы его не расшифруем. Такие впечатления могут вызываться у нас людьми, лицами, местами; категория этих впечатлений интуитивно нам достаточно ясна, но определить ее, конечно, нельзя. Я не могу дать формального определения такого рода впечатлению... Неизвестное, следовательно... - острое сознание реальности как чего-то, что ничего общего не имеет, ничего похожего, всегда другое, чем-то, что мы знаем, к чему привыкли и т.д. ...Я условно их называл моментами невыразимого - когда мы твердо ощущаем, что вот это так, но этого сказать нельзя. И именно в том, чего «сказать нельзя», мы чувствуем себя живыми...» [Мамардашвилли М.,1997]

Много лет среди моих коллег дискутируется вопрос: существует ли это «невыразимое», или, если хорошенько покопаться, то все же можно подобраться к нему, найти слова, пусть не очень точные, но выразительные, приблизительно отражающие его, но все-таки найти?

Ведь предъявленное только в неясном ощущении, но не названное, не опредмеченное - оно не может стать событием нашей жизни, исхода из определения понятия «событие» (внутренне событие - это означенный эпизод, приведенный в повествовательную форму). Мы можем только означить Это. И предложить такую дефиницию иррационального: это парадокс неизвестного смысла, когда не с чем сравнить, нет слов, чтобы назвать, нет места, куда поставить. Наверное, подошло бы слово «открытие», но со специфическим оттенком - открытия чего-то, что принципиально не вписывается в мою картину мира, настолько, что я чувствую смятение, иногда панику: что это? Это иллюстрация диссонанса внутренних и внешних смыслов, которые не имеют пересечений, не имеют общего тезауруса, для того, чтобы вступить в диалог друг с другом.

Наверное, это можно назвать встречей иного, где это слово фигурирует как инаковость, принципиальное отличие смысла, с которым я сталкиваюсь, относительно моей смысловой реальности.

О чем, собственно, идет речь, о каких психологических формированиях? Можно предложить две характеристики:

• Невозможность соотнесения впечатлений с личным опытом вследствие принципиальной новизны этого впечатления, или ощущения такой новизны;

• Специфический эмоциональный отклик, который вызывает определенная жизненная ситуация. Возможно, специфика этого отзыва не в ощущении новизны, а в ощущении резонанса: я чувствую, что-то, что происходит, имеет для меня необычайное значение. Возможно в данном случае «невыразимое» -- это признак актуализации неосознанных или глубинных смысловых образований личности, которые уже сформированы, но в силу определенных обстоятельств функционируют в свернутом или скрытом режиме, или признак «касательности» нового жизненного опыта к таким смысловым образованиям. Вернемся к этому вопросу чуть позже.

Еще одна особенность, к которой обращаются для дефиниции понятия «иррациональное» - оторванности от реалий действительности. Вот, например, достаточно типичное и емкое в соответствующем ключе определение:

«Иррациональным (я называю) убеждение только в том случае, если:

(1) оно принадлежит лицу, обладающему знаниями и интеллектом, достаточными для того, чтобы понять, что оно неверно;

(2) оно находится в логическом или эмпирическом противоречии с большим числом других убеждений, известных как истинные;

(3) это противоречие очевидно почти для всех, кто обладает такими же, как у данного лица, знаниями и интеллектом. Убеждение иррационально тогда и только тогда, когда субъект держится за него, игнорируя огромное количество противоречащих ему фактов. Иррациональные убеждения (если исключить экстраординарные ситуации) ложны, но они не просто ложны, это явно ложные убеждения свойственные человеку, знания и интеллект которого достаточны для понимания их ложности».

С этой особенностью «иррационального» мы также столкнулись при исследовании личной мифологии. Она состоит в том, что некоторые внутри личностные смысловые образования «упорствуют» в своей «правде», которая оказывает влиятельное воздействие на другие смысловые образования - суждения, установки, представления, личностные смыслы человека, при этом оставаясь неуязвимой для попыток жизненного опыта трансформировать и корректировать их смыслы. «... Сюда факты не проникают. (Вместо фактов можно сказать: рациональные аргументы. Рациональные аргументы всегда ссылаются на факты.) Просто потому, что - не рождено фактами. Рождено другим психологическим процессом. Тем процессом, который я назвал отождествлением с самим собой, со своим образом. Я должен жить в мире с самим собой и принимать в мире только то, что позволяет мне продолжать жить в мире с самим собой. И если человек купил тождество с самим собой ценой неведения факта или не продумывания его, то он никогда его не воспримет; более того, он почувствует в тебе опасность человека, который хочет разрушить самое ценное для него, а именно - identity. Тождество с самим собой».

Дадим определение личностным иррациональным смысловым образованиям. Речь идет об эмоционально окрашенных смыслах, которые отражаются в представлениях или отношениях определенного человека к определенным классам предметов/явлений окружающего мира, и характеризуются устоявшейся чётко фиксированной смысловой составляющей, которая не поддается коррекции когнитивными вмешательствами, и даже

«дисквалифицирующим» её жизненным опытом. Как нам кажется, такая фиксация («консервация») жизненного опыта происходит благодаря механизму эмоционального обобщения, принципиально отличного от когнитивных обобщений, свойственных процессам познания.

Если среди смыслов, которые есть у человека, встречаются такие, о которых речь шла выше, то как они возникают, как функционируют? Что является «консервантом» такого смысла, который дает ему возможность сохранять во времени и пространстве свои содержания?

Есть смысловое пространство, но дать дефиницию понятию «смысл» достаточно сложно. Как писал Д.А.Леонтьев, обобщить теоретические подходы к проблеме смысла - это непростое задание. Некоторые подразумевают под смыслом нечто объективно существующее в мире, но уникальное и неповторимое для каждого субъекта, другие - как продукт взаимодействия субъекта с миром, или глубинное внутренне ощущение. Говорят о смыслах единичных и множественных, таких, которые нужно отыскивать, создавать, реализовывать, и т.д. Фрейд, Франкл, Дж.Ройс, Ф.Феникс, С.Мадди, Дж.Бюдженталь, Ж.Ньюттен, Дж.Келли отмечают такую характеристику смысла, как его связь со значимостью для объекта определенных объектов, явлений и действий. Но в какой то момент возникает смысловая реальность, нечувствительная к тому , что происходит вовне. Мы сталкиваемся с этим феноменом в случае, например, личной мифологии, т.е. образования автономных внутри личностных образований. Здесь возникает вопрос: что заставляет такие смысловые образования, условно говоря, настаивать на своей «правде», которая большинством, окружением, социумом воспринимается как деформация, искривление смысла, ошибка? Ответим на него позднее.

Существует еще несколько разновидностей смысловых образований, которые мы могли бы причислить к классу иррациональных, благодаря их определенной автономности в функционировании, делающей их контакт с окружающим миром собственно односторонним. Так, например, у Д.А.Леонтьева находим понятие «смысловой диспозиции», [Леонтьев Д.А, 1999], как отношения к объектам и явлениям действительности, имеющих для объекта стойкий жизненный смысл, которое «консервируется» в форме жизненной установки и проявляется в эффектах личностно-смысловой регуляции, не связанной с мотивами актуальной деятельности. Д.А. Леонтьев пишет о том, что наряду с таким особенным отношение к единичным объектам, имеют место отношения и к более-менее общим классам объектов, и к объектам, которые связаны между собой определенными связями. Отличием, особенной чертой этих диспозиций являются инвариантные особенности поведения субъекта по отношению к одним и тем же явлениям и объектам в разных деятельностных контекстах. Такие из диспозиции имеют трехчленное строение, а именно когнитивный, | аффективный и поведенческий компоненты. Источником смысла выступают значимые объекты, отношение к которым укоренено в личностной структуре. Смысловая диспозиция может продуцировать смыслы с определенной степенью свободы, безотносительно к контексту и обстоятельствам, в которых она актуализируется. Именно эта черта чаще всего свойственна иррациональному, когда происхождение собственно отношения или оценки определенных объектов или событий является спонтанным, неосознанным, малопонятным для самого субъекта.