Молодежь в социокультурном пространстве современной России: имитационный механизм адаптации

Феномен отчуждения во всех его проявлениях давно констатирован и глубоко исследован в предметном поле социальной философии, философской антропологии, социальной психологии. Мы пользуемся им здесь технически - для перехода к другому аспекту понятия имитации, который остается незамеченным при структурно-функциональном подходе. Согласно экзистенциализму, отчуждение проявляется в превращении человеческой личности в своего рода «вещь», потерявшую свою бытийную полноту, а, следовательно, и возможность полноценной корреляции с ценностными предпочтениями сообщества, адресованными целостной индивидуальности. Отчужденная ролевая форма дистанцирована от самого человека, а также - возвращаясь в контекст структурно-функциональной социологии - от ценностных предпочтений и сакрального символизма, интериоризированных личностью. Отчуждение ролевой формы от содержательных связей роли с культурными образцами и сакральными ценностями препятствует не только нормальной жизнедеятельности индивида, но и полноценному воспроизводству системы. Мы полагаем, что в сартровском описании официанта зафиксирован другой тип имитации, который не сводится к социально конструктивной имитации-подражанию, описанной классиками функционализма. Назовем его «имитация-симулякр».

Чтобы обосновать правомерность введения этого словосочетания в качестве отдельного термина, напомним, что всякое воспроизводство образца можно и нужно рассматривать как вид знаковой деятельности, связанный с кодировкой-раскодировкой образца, воспринимаемого как знак. Изучение этого процесса должно при этом опираться и на привлечение концептов семиотики культуры. Как подчеркивает классик структурализма Р. Якобсон, «…определяющий признак всякого знака вообще и любого языкового знака в частности - это его двойственность; любая языковая единица имеет две стороны и два аспекта: один - чувственный, другой - умопостигаемый… Эти две составляющие языкового знака (и вообще любого знака) неизбежно предполагают друг друга и взывают друг к другу» Jakobson R. Essais de linguistique generale. (Цит. по: Деррида Ж. О грамматологии. М., 2000. С.128.).. На постулировании однозначной связи между этими аспектами знака построена семиотическая концепция структурализма. С этой точки зрения раскодирование образца предполагает в первую очередь воспроизводство этой связи между знаком и его внутренним смыслом: воспроизводится не внешне воспринимаемая форма (чувственный аспект) знака, а форма в неразрывной связке с содержанием. Тогда подражание образцу - это воспроизводство в единстве и содержания, и формы, а воспроизведение формы представляет собой всегда действующий ключ к воспроизводству содержания.

Однако если между двумя аспектами знака нарушено однозначное соответствие, внешне-репрезентационный (формальный) его аспект может вести самостоятельное существование как феномен социокультурного ряда, то есть воспроизводиться вне прямой связи с теми ценностными представлениями и предпочтениями, которые ранее находили внешнее выражение в этой знаковой форме. Для обозначения таких «пустых» знаковых форм, наполняющих пространство коммуникации, в современном социогуманитарном знании существует понятие «симулякр». В социальной философии и социологии этот термин используют, начиная с Ж. Бодрийяра, впервые его введшего, и знаменитых постструктуралистских семиологов - Ж. Деррида, Ж. Делеза и др. Симулякр трактуется ими как «пустой знак», отделившийся от обозначаемого смысла, «копия копий», лишь формально воспроизводящая оригинал. Как пишет Ж. Делез, «современный мир - это мир симулякров. Человек в нем не переживает Бога, тождество субъекта не переживает тождества субстанции. Все тождества только симулированы, возникая как оптический «эффект» более глубокой игры - игры различия и повторения» Делез Ж. Различие и повторение. СПб.-- ТОО ТК «Петрополис», 1998.--384с. - С.9..

Согласно Бодрийяру, культурный мир постмодерной эпохи представляет собой социокультурное воспроизводство без производства, простое повторение пустых знаков, симулирующее присутствие значения, когда в действительности культурные значения утрачены См.: Тhе Icon Critical Dictionary of Postmodern Thought/ Cambridge 1998. P. 193.. Таким образом, для философов постмодерна симуляция и имитация-симулякр представляют собой универсальные характеристики современной культуры. Неполнота внутреннего тождества у человека эпохи постмодерна и у общества эпохи постмодерна, по мнению этих авторов, делает неизбежным возвратный поиск полноценной культурной идентичности в прошлом - актуализирует идею «вечного возвращения», чтобы подкрепить распадающуюся культурную идентичность прошлым опытом. Но, как подчеркивает Ж. Делез, такие «возвраты» неспособны вернуть утраченную самотождественность культуры, а только порождают бесконечное умножение пустых копий. Для мыслителей постмодерна современная культура - это по определению культура «копирующая»: она копирует без внутреннего тождества, то есть симулирует, имитирует утраченный прошлый опыт существования в единстве с сакральными ценностями. Поэтому культура превращается в «игру различий и повторений», которая ощущается и зачастую осознается как несущностная, чисто симулятивная игра.

В современной зарубежной теоретической социологии также существуют идеи, созвучные приведенным выше, равно как и концепции, рассматривающие социальную действительность как перформативную, инсценированную реальность, по отношению к которой имитация служит основным адаптационным механизмом. Такова, например, разработанная Ирвином Гоффманом феноменологическая трактовка социального взаимодействия как ролевой инсценировки, за которой нет никакого сущностного основания. Б. Латур видит преимущества игровой интерпретации социальной реальности в том, что она позволяет ощутить неопределенность, «флюидность», релятивный характер действительности социальных взаимодействий, где становится расплывчатой грань между реальным действием и игрой.

В то же время, большинство зарубежных авторов, констатирующих преобладание имитации в ткани социального взаимодействия, имеют в виду не столько его принципиальную перформативность (социальный мир -- театр, где нет ничего кроме ролей и актеров), сколько состояние современного западного общества, находящегося в фазе постмодернизации и переживающего распад культурной основы модерна с его классическими представлениями о реальности, продуктивности и осмысленной мотивированности действия. Рассмотрение современной социокультурной среды как преимущественно имитационной, симулятивной закономерно приводит к выводу о всеобщности и неизбежном характере действия механизма имитации. Более того, уже социологи и социальные психологи неофрейдистского и фрейдомарксистского направлений середины ХХ века Т. Адорно, Г. Маркузе, К. Хорни и другие констатировали, что невротический тип личности в современном обществе преобладает и является для него психофизиологической нормой. Согласно этим авторам, устойчивых социетальных ценностей в современных обществах нет, и каждая социальная роль разыгрывается актором в отдельной автономной системе ценностей той социальной микросреды, в которой существует данная роль. Роли превращаются в маски, за которыми полная неопределенность. Как отмечают исследователи, у современного человека наблюдается «размазанность», плюралистическая неопределенность Супер-Эго - в парадигме фрейдизма интериоризированной нормативной структуры, репрезентирующей нравственное ядро, традиционные ценности, основу культурной идентичности. Как подчеркивает известный российский социолог И. С. Кон, современный человек - это актер, растворяющий свою идентичность в непрерывных социальных перевоплощениях, играющий множество ролей, не принимая их всерьез. При этом серьезное отношение к одной какой-то роли, отождествление себя с ней делает индивида невротиком.

Не придерживаясь этих позиций в целом, мы, однако, считаем правомерным использовать идеи постструктуралистской семиотики как базу методологического конструкта для исследования феномена имитации. Они позволяют обосновать выделение в понятии имитации, используемом как термин социологии, второго аспекта его значения. Имитацию как воспроизводство образца, нам представляется, можно трактовать двояко: как воспроизводство формы и содержания ролевого поведения в относительном единстве (имитация-подражание) и как воспроизводство ролевой формы, отчужденной от содержания (имитация-симулякр). Это второе значение позволяет выделить особую форму имитативного поведения - своего рода социальную мимикрию, практикуемую в целях адаптации к ролевым требованиям и нормам, которые воспринимаются акторами как чисто внешние, дистанцированные от их личности, однако выполнение этих требований необходимо для достижения и удержания общей социальной успешности.

Мы полагаем, что применительно к исследованию социального поведения можно использовать два отдельных, хотя и генетически связанных, понятия, операционализирующих две разных, хотя и родственных, поведенческих стратегии: имитация-подражание и имитация-симулякр. Обе эти стратегии представляют собой воспроизводство образца, но в первом случае имеет место подражание, копирующее содержательную ролевую деятельность, находящуюся в рамках коллективных ценностных предпочтений сообщества, а во втором -воспроизводится только внешняя форма образца, отчужденная от ценностных предпочтений, являющихся базой социетальной преемственности, и, следовательно, не ориентированная на социетальные цели и ценности. Следовательно, вторая стратегия - имитация-симулякр - связана только с индивидуальным целеполаганием.

Постараемся далее обосновать мысль, что эта поведенческая стратегия представляет собой механизм социальной адаптации. Для социологии традиционно, как мы видели, понимание подражания как механизма социализации - процесса, через усвоение ролевых требований и норм осуществляющего ориентацию поведения индивида на цели и ценности, принятые на основе социального консенсуса как цели и ценности системы. Но, как мы только что показали, имитация-симулякр не ориентирует индивида на цели общества, оставляя его в рамках индивидуальных целей, и следовательно, не может работать как механизм социализации. В таком случае, воспроизводство внешней формы роли является механизмом адаптации индивида или группы, причем адаптации к ненормативной социальной ситуации. И такая адаптация в силу всего сказанного контрпродуктивна для самосохранения социальной системы.

Определяя механизм социальной адаптации, Л.В. Корель включает в свое определение в качестве одного из структурных элементов механизма те социальные факторы и условия, которые заставляют индивида воспользоваться именно этим, а не другим механизмом. Руководствуясь ее определением как методологической канвой, мы можем рассматривать имитативный механизм адаптации в трех аспектах: аспекте социальных факторов и детерминант, обусловливающих потребность индивида или группы в гармонизации своих целей и средств с помощью механизма имитации; аспекте последовательной цепочки поведенческих актов, реализующих эту потребность; аспекте целей адаптации, достигаемых индивидом или группой благодаря имитационному механизму.

Социальные факторы адаптации - это внешние по отношению к субъекту факторы, действие которых нарушает сложившуюся гармонию целей субъекта и нормативных предписаний социальной среды. Внесение социальных факторов в состав механизма адаптации, казалось бы, противоречащее самому понятию поведенческого механизма, на самом деле является важным методологическим ориентиром, подчеркивающим неотделимость самого способа адаптации от той социальной ситуации, которая вызывает его к жизни. Отсюда вытекает, что, рассматривая имитацию-симулякр как один из возможных для индивида механизмов социальной адаптации, мы должны обосновать его непосредственную связь с определенной ситуацией в обществе.

Отметим, что социальные факторы, связанные с имитацией как адаптационным механизмом, определяются особым состоянием окружающей социокультурной среды, вызывающем необходимость специальных нетипичных приспособительных стратегий со стороны индивида, группы, социального слоя. Это состояние возникает вследствие радикальных трансформаций институтов общества и сопутствующих им периодов аномии, когда следование интериоризированным в ходе социализации нормам и ориентирам не приводит к социальному успеху.

Нам представляется, что имитация-симулякр практикуется как механизм социальной адаптации в ситуациях общей девальвации базовых ценностных установок общества, когда воспроизводство в поведении усвоенных в ходе социализации нормативных образцов само по себе уже фактически не является необходимым условием достижения социальной успешности. Однако в силу культурной инерции оно сохраняется как внешнее ритуальное оформление повседневных социальных практик. Ситуации трансформации общества и ломки его прежних ценностно-нормативных основ приводят к усложнению процесса социализации: неизбежно возникает лаг между старыми, привычными, но уже неэффективными на практике нормативными установками и теми требованиями и возможностями, с которыми сталкивает индивида обновленная действительность. В таких ситуациях социализация и адаптация перестают совпадать векторно. Социализация по-прежнему направлена на усвоение молодым индивидом норм и ценностных предпочтений культуры, но эти нормы уже не продуктивны с точки зрения достижения социальной успешности. И на практике индивид вынужден пользоваться новыми неформальными правилами, фактически заменяющими нормы социального взаимодействия. А процесс адаптации стихийно компенсирует этот зазор.

На протяжении последних десятилетий российское общество переживает радикальные преобразования всех своих подсистем, закономерным следствием чего стало состояние, охарактеризованное социологами как аномия и кризис социальных институтов. В обществе надолго закрепилась ситуация отсутствия единых ценностей, девальвации жизненных результатов, социального опыта и моделей поведения поколения родителей. Как показывают исследования, за это время в обществе сложилась и стала широко распространенной отклоняющаяся модель социализации молодежи, что привело к качественному росту различных форм девиантного поведения молодых людей и подростков, утрате ими трудового этоса и превалированию в их жизненных ориентациях потребительских ценностей, развитию социальной и политической индифферентности.

Это подтверждает и то, что влияние официальных социализирующих институтов в значительной мере потеряло фактическую эффективность: хотя эти институты действуют, внедряя в сознание молодежи нормы и ценности, возведенные в ранг социетальных, но в своих повседневных социальных практиках многие молодые люди не руководствуются этими нормами.

Задавшись вопросом, в чем причина такой практической неэффективности норм, нетрудно понять, что во многих случаях следование нормам, усвоенным в процессе социализации, не способствует, а даже препятствует успешной социальной карьере и достижению материального благополучия. Следовательно, реальные условия, в которых акторы строят свои социальные практики, не соответствуют той концептуальной схеме общества и коллективного целеполагания, которая заложена в содержании целенаправленной социализации, технологически реализуемой, например, институтом образования. Однако индивидуальные социальные практики акторов должны ориентироваться не только на коллективные, но и на индивидуальные цели. Если коллективные цели изменились или еще не выстроились, то индивидуальные цели остаются единственными подлинными ориентирами социального поведения. Вступая в самостоятельную жизнь, индивиды вынуждены адаптировать средства достижения своих индивидуальных целей к реальным условиям практической деятельности, которые часто не соответствуют представлениям о жизни в обществе, почерпнутым в процессе социализации. Иными словами, пройдя первичный этап социализации, молодежь вынуждена адаптироваться к условиям реальной практической жизни, стихийно преодолевая разрыв между воспринятыми нормативными представлениями и практикой. На уровне индивидуальных практик это проявляется, как правило, в игнорировании воспринятых в ходе социализации норм, ценностей, ролевых требований и переходе к неформальным правилам, принятым в сфере практических взаимодействий.

Однако социальная система объективно нуждается для своего самосохранения в легитимирующих ее культурных образцах, хотя на уровне индивидуальных стратегий такие образцы уже не всегда бывают конструктивными. Система отторгает и стигматизирует лиц, откровенно практикующих игнорирование социетальных ценностей и норм. Создается ситуация, когда для достижения социальной успешности индивиду необходимо внешнее следование принятым ценностным представлениям и вытекающим из них нормам при фактической жизни по неформальным правилам. Эта ситуация объективно подталкивает индивидов к принятию поведенческой стратегии «двойного стандарта». Один и тот же субъект в одно и то же время внешне позиционирует себя в качестве приверженца ценностей и норм культуры, но в своем практическом поведении вынужден не руководствоваться ими. Реальное содержательное наполнение его индивидуальных практик может быть в значительной мере отчуждено от внешней формы.

Именно такая стратегия социальной адаптации, по нашему мнению, может быть типологизирована как имитация-симулякр: чисто внешняя, ритуальная по своей природе, демонстративная презентация следования социетальным нормам и ценностям, сродни социальной инсценировке. Прибегая к стратегии имитации-симулякра, субъект так или иначе воспроизводит только внешнюю форму поведения, ориентированного на поверхностно усвоенные в ходе социализации нормативные требования и ценностные ориентиры.

Имитируя, таким образом, приверженность заложенным социализацией ценностям и связанным с ними нормативным предписаниям, субъект социально фиксирует и демонстрирует свою причастность к символическому контексту формирующей его социетальной культуры. Выше, ссылаясь на концепции Дюркгейма и Парсонса, мы говорили о значимости символического порядка культуры для легитимации социальной системы. Именно в связи с необходимостью культурной легитимации так важно полновесное усвоение индивидом сакральных ценностей и культурного символизма в процессе социализации. Заявляя о своей причастности этому символическому порядку, индивид тем самым информирует сообщество, что он признает и разделяет легитимность социальной системы, а также, что он в своих индивидуальных практиках учитывает эти ценности и смыслы и не отклоняется от норм, укорененных в символическом порядке своей культуры. Иными словами, он заявляет, что в своих действиях и целеполагании не подвергает социальный порядок культурной делегитимации и что его практики не представляют угрозы для существующей социальной системы.

Но имитация-симулякр, как стратегия поведения, практикуется тогда, когда культурный символизм уже не оказывает реального влияния на индивидуальное целеполагание актора. Это означает, что сакральные ценности культуры для него частично или полностью десакрализованы и его реальное индивидуальное целеполагание осуществляется вне их влияния. Эта ситуация делает возможным расхождение частноэгоистических целей индивида и коллективных целей системы, когда актор способен преследовать свои индивидуальные цели, игнорируя цели общества или даже им в ущерб. Но такое индивидуальное целеполагание вписывается в прагматический контекст повседневности рыночного общества.

Символика и прагматика - два разных типа организации контекста повседневности, источники ценностнорационального и целерационального поведения. Прагматический тип прекрасно интерпретирован в теориях социального обмена Дж. Хоманса и П. Блау, согласно которым социальное принятие норм и следование им даже в ущерб сиюминутным личным интересам обусловлено расчетом на компенсацию этого ущерба и вознаграждение в ходе дальнейших социальных взаимодействий. Согласно теориям рационального выбора, в частности, по мнению Дж. Коулмена, принятие социальных норм является проявлением рационального поведения в ситуации противоборства частных и групповых интересов Scott John. Rational choice theory // Understanding contemporary society: theories of the present. P.134.. Ценностно ориентированная, символическая культура, имеющая сакральное основание, не может быть редуцирована к прагматической стихии повседневности. Если символическая культура организует социальные взаимодействия на основе принципа безусловного служения, то в основе взаимодействия прагматического типа лежит обменное отношение, исключающее безусловность. Носитель прагматической ментальности может выполнять нормы и следовать ценностям лишь в порядке обмена на какие-то удовлетворяющие его потребности жизненные блага. А поскольку подлинное следование символическому порядку предполагает исключительно бескорыстную отдачу, то для абсолютного прагматика ориентация на сакральные ценности превращается в имитацию-симулякр, воспроизводство пустой формы. В переходные и кризисные периоды жизни общества происходит относительная, иногда очень значительная, фактическая десакрализация прежних культурных ценностей и норм, сопровождаемая ослаблением эффективности социализирующих институтов, и социальная адаптация приобретает выраженную прагматическую и индивидуалистическую направленность.

Однако ценности символической культуры в таких ситуациях не отменяются полностью, поскольку социальная система продолжает для своего существования нуждаться в механизмах культурной легитимации. Присутствие этих ценностей осуществляется в фоновом режиме. Настоящая, а не имитативная, социальная действительность для прагматика заключается в системе взаимовыгодных актов социального обмена. Интериоризированные в ходе социализации ценности символической культуры, сдвинутые на периферию его внимания, все же не утрачивают своего значения в качестве символического капитала, который несколько девальвирован на уровне повседневных практик, но все же может быть конвертирован в дальнейших социальных обменах.

Обращение к понятию символического капитала требует задействования методологии П. Бурдье, из арсенала которого заимствовано это понятие. Придание культуре статуса капитала, согласно Бурдье, диктуется дологическим, дорефлексивным пониманием, возникающим в ходе повседневных практик. Из практики становится понятно, что культура в определенных ситуациях способна приносить выгоду, то есть конвертироваться в экономический капитал и социальные блага. Как показывает Бурдье, в прагматическом контексте повседневности рыночного общества происходит инструментализация культуры. Еще М. Пруст, на которого дает ссылку Бурдье, говорит о двух типах возможного отношения к культуре: в рамках первого отношения культура рассматривается как самоценность, тогда как для второго культура является средством получения материальных и социальных выгод. В этом случае, следование социетальным ценностно-нормативным представлениям, внешняя включенность в символический порядок культуры воспринимается актором как вид символического капитала, который можно и нужно правильно конвертировать в своих индивидуальных целях. Такая правильная конвертация должна послужить для него одним из средств, в совокупности с другими обменными практиками обеспечивающих достижение поставленной реальной индивидуальной цели - социальной успешности в ее статусном и материальном измерениях. Таким образом, в имитационных повседневных практиках происходит осуществляемая в целях адаптации инверсия целей и средств: внешнее следование символическому порядку культуры становится средством достижения индивидуального социального успеха. Тем самым индивид в своих практиках отторгается от целей социальной системы и перестает работать на ее сохранение.

На основании изложенного в параграфе мы делаем следующие выводы:

1. Социальная адаптация предполагает гармонизацию отношений индивидов и групп с окружающей социальной средой, в частности, через достижение соответствия их поведения содержанию предъявляемых средой ролевых требований. В периоды ускорения социальной динамики возрастает роль и значимость в обществе механизмов адаптации, которые должны работать настолько эффективно, чтобы постоянно компенсировать неизбежно возобновляющийся лаг между старыми, сформировавшимися в процессе социализации нормативными установками и обновляющейся действительностью. Если процесс социализации направлен на освоение индивидом ролевых требований, рожденных сложившейся ролевой структурой, то адаптация стихийно компенсирует зазор, возникший в результате изменения и усложнения ролевых требований, ускоренного обновления норм. Одним из основных механизмов как социализации, так и адаптации является воспроизводство образца через подражание.

2. Воспроизводство образца может рассматриваться как знаковая деятельность, связанная с кодировкой-раскодировкой модели как знака. Изучение этого процесса должно опираться и на привлечение концептов семиотики культуры. С точки зрения структурализма, раскодирование образца предполагает воспроизводство устойчивой связи между внешним (чувственно воспринимаемым) и внутренним (смысловым) аспектами знака. Подражание образцу предполагает воспроизведение в единстве и содержания и формы, а воспроизведение формы представляет собой всегда действующий ключ к воспроизводству содержания. Именно в этом значении используют термин «имитация» социологи классического периода, в понимании которых имитация-подражание представляет собой основной механизм освоения ролевых моделей и норм поведения, наиболее активно используемый в раннем детстве индивида, в период его первичной социализации. В структурном функционализме имитация-подражание также трактуется как механизм, посредством которого в рамках удержания культурного образца усваиваются необходимые для самосохранения системы элементы культуры. Воспроизводство ценностных образцов, принятых на уровне консенсуса в статус коллективных представлений, через имитацию-подражание является системообразующим процессом в обществе, определяющим качество и содержание общественной жизни.

3. Используя методологические возможности постструктуралистской трактовки знака, воспроизводство культурного образца можно трактовать двояко: как воспроизводство формы и содержания ролевого поведения в относительном единстве (имитация-подражание) и как воспроизводство формы, отчужденной от содержания (имитация-симулякр). Использование второго значения термина дает возможность применять его для обозначения социальной мимикрии, практикуемой в целях адаптации к ролевым требованиям и нормам, которые воспринимаются акторами как чисто формальные, дистанцированные от их личности, однако выполнение этих требований необходимо для достижения и удержания общей социальной успешности.

4. Выбор субъектом имитационной модели поведения в качестве механизма социальной адаптации обусловлен укрепившейся в обществе ситуацией хронического несоответствия между содержанием социализационных нормативов, отражающих характер системообразующих для общества социетальных ценностей и целей и от имени этих ценностей регламентирующих средства собственного целедостижения индивида, - и реальным состоянием социальной среды, в которой разворачиваются повседневные практики, посредством которых субъекту приходится реализовывать свои индивидуальные цели. Имитация-симулякр практикуется как механизм социальной адаптации в ситуациях общей девальвации базовых ценностных установок общества, когда воспроизводство в поведении усвоенных в ходе социализации нормативных образцов само по себе уже зачастую не обеспечивает социальной успешности, однако остается необходимым и сохраняется как внешнее ритуальное оформление повседневных социальных практик. При этом реальное содержательное наполнение этих практик может быть в значительной мере отчуждено от внешней формы. Имитируя в своем поведении воспроизводство заложенных социализацией ценностей и связанных с ними ролевых предписаний, субъект социально фиксирует и демонстрирует свою причастность к символическому контексту воспитавшей его социетальной культуры, однако его реальное целеполагание находится за пределами этого контекста и вписано в прагматический контекст обменных отношений повседневности рыночного общества.

5. Адаптация, осуществляемая по имитационному механизму, представляет собой стихийный способ восстановления субъектом нарушенной гармонии путем отчуждения внешней знаковой формы социетальных ценностей от их содержательного наполнения и ритуализированного воспроизведения этой внешней формы как символического капитала, конвертация которого используется как одно из средств социального обмена для достижения индивидуальных целей. Внешняя, отчужденная от содержания, ритуализированная форма ценностей превращается в средство для реализации личных целей актора. Понимая социальную успешность как результат эффективности своих обменных практик, субъект, осуществляющий имитацию, ставит своей целью обеспечение их эффективности, в том числе и путем конвертации формально усвоенных ценностно-нормативных представлений, которые рассматривает как вид символического капитала, пригодный для социального обмена. Таким образом, имитация причастности к символическому порядку культуры работает как один из механизмов адаптации к прагматическому контексту повседневности, связывающий цель субъекта - социальный успех - со средствами ее достижения, в качестве одного из которых выступает формальное следование принятым в обществе ценностно-нормативным представлениям при фактической жизни по неформальным правилам.

2. Социокультурная среда реформируемого российского общества: факторы выбора молодежью имитативных адаптационных стратегий

Адаптационные практики не следует рассматривать вне той конкретной институциональной среды, применительно к которой и осуществляется адаптация. Именно определяющие особенности институциональной среды либо облегчают, либо усложняют адаптационную активность, поскольку именно сообразно с конкретной средой актор подбирает оптимальные средства достижения поставленных целей. Поэтому прежде всего следует охарактеризовать институциональную макросреду современного российского общества. Этот раздел анализа изложен в первом параграфе главы. Во втором параграфе будет рассмотрена противоречивая трансформация социетальной подсистемы российского общества, в процессе которой одновременно присутствуют ценности социоцентризма и персоноцентризма. В третьем парафе данной главы будет рассмотрена проблема удвоения механизма стратификационной мобильности. Выделенные три сферы - повседневных обменных практик, аксиологическая и социоструктурная - в совокупности создают социокультурное пространство выбора адаптационных стратегий молодежи.

2.1 Обменные практики повседневности как среда имитационной адаптации

За последние десятилетия в российском обществе сложилась хотя и глубоко специфичная, но основанная на институтах свободной рыночной экономики институциональная среда. Прежде чем перейти к характеристике ее специфики, остановимся на определении рыночной институциональной среды как таковой в части требований и критериев, предъявляемых ею к поведению людей.

В этом смысле конституированная рыночными институтами среда может быть определена как таковая, в которой тотально господствует принцип свободного, ничем не лимитированного обмена любыми благами, от материальных до символических. Отсюда доминирование и всеобщность обменного характера повседневных практик, который распространяется на все сферы жизни общества, в том числе и на те из них, которые прежде не имели обменного характера.

Всеобщность обменных отношений, пронизывающих повседневность рыночного общества, вполне соответствует идее свободного рынка, в том смысле, что в такой институциональной среде минимизировано число формальных ограничителей обменных практик. Классики экономического либерализма и неолиберализма подчеркивают, что успешность рыночной активности оценивается масштабом материального обогащения, а определяющим человеческим качеством, приводящим к успеху, является способность к рациональной калькуляции. «Экономический человек» Адама Смита представляет собой не только необходимую для экономиста абстракцию, но и идеальный тип личности, у которой способность к рациональным обменным практикам выступает как превалирующая. Это паттерн адаптационного поведения в рыночной институциональной среде, которая ставит перед человеком цель обогащения, а достигать ее предписывает посредством серии рационально просчитанных обменов. Такие обмены могут быть и сложными по структуре, многоступенчатыми и процессуальными, то есть осуществляемыми длительно на протяжении всей жизни. Рационально калькулируемые цепи обменов и наполняют собой среду рыночного общества, организуемую соответствующими институтами Красавина Е. В. Институциональная среда имитационных практик адаптации // Вестник Адыгейского государственного университета. Серия 1: Регионоведение: философия, история, социология, юриспруденция, политология, культурология. - 2012. - №2. - С.164-171..

Свобода рационально просчитанных обменов, однако, как всякая свобода, является и «свободой от», и «свободой для». На вопрос, для чего существует эта свобода, ответ уже дан: это свобода для неограниченных (или почти неограниченных) выгодных обменов в разных социальных сферах. Но «от чего» свободна среда, конституированная рыночными институтами? Очевидно, от того, что ставит ограничения обменной деятельности, указывая на определенные виды благ, качеств, действий как на недоступные свободному рыночному обмену, «непродающиеся», неизмеримые в рамках универсальной обменной шкалы цен. Свобода обменных практик кончается там, где есть надпись «не продается». Здесь же кончается и область господства прагматических мотиваций обменной деятельности. С другой стороны, всеобщность обменных отношений накладывает определенные ограничения на функционирование сакральных символов и смыслов социетальной культуры. В. Межуев отмечает: «Культура по сути своей не является предметом торга и дележа, в равной степени принадлежит каждому и потому всем. Она не может быть приватизирована, превращена в объект частной собственности без ущерба для нее же самой» Межуев В. Модернизация и глобализация - два проекта «эпохи модерна» // Глобализация и перспективы современной цивилизации. - М., 2005. - С. 22. . Терминальные сакральные ценности социетальной культуры, позиционированные в предыдущей главе как ценности-убеждения, находятся вне рыночной стихии и не включены в обменные практики.

Таким образом, макросоциальное пространство, оформляемое рыночными институтами, является пространством, где господствует прагматический этос. Естественно, что никакой социальный порядок невозможен без формального структурирования этой всеобщей обменной деятельности, которая бы в ином случае стала бы хаотической. И в основе легитимации социального порядка, построенного на принципах свободного рыночного обмена, должны лежать некие базовые ценностные представления. Однако ценностные представления, как указывают Дюркгейм и Парсонс, легитимируют порядок только в том случае, если общественный консенсус признает их сакральными, не подверженными обмену, а следовательно, выпадающими из общего прагматического контекста повседневности рыночного общества.

В таком случае среда, в которой превалирует взаимодействие рыночного типа, характеризуется наличием непроходящего напряжения между обменом как господствующим принципом организации повседневности и недоступными обмену сакрализованными ценностями-легитиматорами установленного порядка. Целью повседневных практик индивидуальных акторов является жизненный успех, единственным мерилом которого выступает материальный достаток и сопутствующий ему социальный статус, - и этим определяется превалирование инструментальных ценностей в качестве действующих ориентиров, в то время как выбор средств достижения этой цели ограничен установленным порядком, упирающимся в сакральные ценностные основания легитимирующей его культуры. Действующий в своих личных целях актор должен постоянно учитывать эти ограничители в своих обменных практиках. Но обменная модель взаимодействия тяготеет ко все более широкому распространению, в пределе - к обретению реально всеобщего характера, к проникновению в сферы, где традиционно был высок удельный вес безусловных и ценностноориентированных практик.

Многие авторы выделяют два идеальных типа культуры: символический и прагматический. Например, С. Кара-Мурза противопоставляет традиционную для России символическую культуру прагматической культуре, более характерной для западного мира. Нам такое противопоставление представляется именно продуктом идеальной типизации, удобным, скорее, для построения социально-философских конструкций, чем для реалистического социологического анализа. Но надо признать, что для западного культурного мира после Реформации, действительно, характернее прагматические акцентуации. Доминирование прагматики в культурном пространстве Запада сложилось в основном благодаря длительному процессу трансформации сакрального ядра европейской культуры в сторону формирования протестантского типа духовности, где сглажена пропасть между сакральными и профанными видами деятельности. Профанная деятельность, то есть повседневный мирской труд в профессиональной, в том числе предпринимательской сфере, оказалась сакрализованной - это классически показали М. Вебер, П. Тиллих и другие исследователи протестантизма. В новом, сложившемся после Реформации, понимании предпринимательский труд и в целом мирская деятельность сами по себе сакральны, ценны для Бога и общества, и потому несут в себе и духовные, и нравственные ориентиры, и этос самоограничения, который М. Вебер охарактеризовал как «мирской аскетизм». В контексте такой культуры правовая и моральная регуляция предпринимательства, потребления, рыночных обменных практик тоже несет на себе сакральный отблеск, не говоря уже о признаваемом многими исследователями сакральном происхождении права. Поэтому сложившийся в Новое время западный тип культуры органически и конструктивно с точки зрения развития экономики и общества синтезировал сакральные регуляторы с прагматикой повседневности, что в итоге привело к оптимизации режима функционирования рыночной экономики и формированию правового общества и государства. Соответственно этому сложилась и оптимальная институциональная среда регламентируемых общественной моралью и правом обменных взаимодействий.

Что же касается России, то аналогичная трансформация социетальной культуры была инициирована в период распада советской общественной системы. Предполагалось, что по мере быстрого осуществления рыночной реформы в экономике - и также в компактные сроки - произойдет и переориентация большинства населения на прагматическое поведение, ограничиваемое формально-правовыми регуляторами. Однако, как можно было предвидеть с самого начала, такая стремительная переориентация культурной ментальности и адаптация к рынку оказались невозможными. К этому факту можно относиться по-разному, и есть немало авторов, видящих в этом коренное преимущество и особый традиционализм российской ментальности. Так, например, Р. Гальцева, введшая в оборот образный термин «непродвинутая ментальность», в этой связи пишет: «Россия лежит камнем преткновения «на пути прогресса». И хотя ее хулители объясняют свои претензии к ней неспособностью страны стать «правовым демократическим государством», на самом деле их раздражает прежде всего не это -- по свободам мы сейчас впереди планеты всей, -- но атавизм православной ментальности и приверженность культурной традиции, отчего Россия не вписывается в секулярную траекторию европейской истории. Не политические, а более глубокие духовные и душевные барьеры невидимо и упрямо выстраивает Россия на триумфальном марше политкорректности, не приемля (пока!) новейшей стилистики: беззастенчивого гедонизма, бесцеремонной саморекламы, бессердечного индивидуализма, формалистского панъюридизма, утратившего интерес к различению правых и виноватых по существу» Гальцева, Р. Тяжба о России : На рубеже столетий // Новый мир. - 2002. - N 8. - С. 123-140. .

Однако исследователи и публицисты, подобным образом романтизирующие «непродвинутую ментальность» россиян, осознанно или нет, но упускают из виду то обстоятельство, что неизбежным спутником этой «душевности» является низкий уровень правосознания и очень специфическая этикоцентричная правовая культура. Об этикоцентризме правовой культуры россиян писалось много во все времена, начиная с В. Ключевского и Б. Кистяковского. Примат «духовно-душевного» над рациональным, вызывающий такой энтузиазм у Р. Гальцевой, выливается в высокомерие и пренебрежение по отношению к правовой регуляции социального поведения как таковой. Отсюда возникает идея духовно-моральной регуляции как «сверхправа» и, следовательно, малой значимости и вообще отсутствия принципиальной необходимости правовых регуляторов в обществе сознательных и совестливых людей. Иначе говоря, этикоцентрическое правопонимание становится концептуальной базой правового нигилизма и способствует развитию пренебрежительного отношения к праву уже не в мире победившей совестливости, а «здесь и сейчас».

Поэтому в российском обществе была уже подготовленная почва для снятия с предпринимательской и «квази-предпринимательской» деятельности каких бы то ни было правовых ограничений. Рыночная экономика начала складываться в легальном режиме как «дикий капитализм», и период первоначального накопления вошел в историю под говорящим названием «лихие девяностые». Прагматические установки были восприняты активной частью россиян без четкой привязки к высокоразвитому правосознанию. Население раскололось на более активную часть, которая бросилась любыми средствами и в кратчайшие сроки сколачивать капитал, и на пассивных «старых русских», сохранявших ту самую «непродвинутую» ментальность, но объективно служивших и фоном, и объектом, и стимулом вышедших из-под правовой регуляции действий первых.

Пассивность в рыночном отношении этой части населения определялась, с одной стороны, более интенсивной приверженностью советским стереотипам и связанным с этим дефицитом прагматизма. С другой стороны, пассивность и патернализм «непродвинутых» были вызваны их низкой ресурсностью, социальной ригидностью, неспособностью и нежеланием перестраиваться.

Таким образом, застарелый дефицит рационального правового мышления у россиян, быстрое наступление «дикого рынка», патерналистские установки, недостаток психологической и профессиональной конкурентоспособности стали факторами неприживаемости в российском обществе правовой модели прагматики, то есть прагматики, получившей, как на Западе, прививку сакрализованных правовых ценностей.

В то же время советский идеологизированный вариант символической культуры был исторически превзойден и изжит. Поскольку россияне из поколения в поколение жили в условиях обязательного для всех атеизма, религиозная культура и присущий ей тип регуляции были практически утрачены большинством населения и квазирелигиозный символизм марксистской идеологии был единственным известным ему типом символической культуры, после «отмены сверху» идеологии россияне оказались в «ценностном вакууме», многократно констатированном исследователями. Например, С.Г. Кара-Мурза рассматривает состояние российского общества в девяностые годы как «жизнь без символов, без опоры, в пустоте» Кара-Мурза С.Г. Разрушение мира символов / Советская цивилизация. Том II.(Электронный ресурс). URL: http://www.kara-murza.ru/books/sc_b/sc_b117.htm..

В результате получилось так, что постсоветское российское общество лишилось «системы сдержек и противовесов» в лице как сакральных ценностей религиозной или квазирелигиозной традиции, так и не сформировавшейся правовой культуры. Прагматически ориентированные взаимодействия в отсутствие валидных ограничителей заполнили собой все социальное пространство. При этом оказались фактически уничтоженными все различия и границы между формальным и неформальным, легальным и иллегальным. Неформальные практики, осуществляемые «по понятиям», стали настолько всеобщими, что повседневная жизнь фактически иллегализовалась, «ушла в тень», если под тенью понимать отсутствие правового и общественного контроля.

Поэтому институциональная среда сложившегося рыночного российского общества существенно отличается от соответствующей среды западных обществ с традиционно рыночной экономикой. Несмотря на то, что формальные конфигурации основных институтов и их композиция в настоящее время в целом соответствуют современным критериям рыночного общества, характер институциональной среды, в которой происходят обменные взаимодействия, определяется не только структурой институционального строения, но и соотношением формальной и неформальной регуляции, то есть соотношением легальных и иллегальных практик.

Значение институциональных структур состоит не только в том, что они конституируют и организуют социальную жизнедеятельность акторов, но также и в том, что они делают это путем наложения ограничений на повседневные взаимодействия. Так, Д. Норт определяет социальные институты как «созданные человеком ограничительные рамки, которые организуют взаимодействие между людьми. Следовательно, они задают структуру побудительных мотивов человеческого взаимодействия - будь то в политике, социальной сфере или экономике» Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М., 1997. - С. 17.. Системные институциональные преобразования, через которые прошло современное российское общество, естественно, на длительное время стали фактором ослабления упомянутой Нортом ограничительной силы институтов. Социетальные трансформации всегда сопровождаются длительным ослаблением социальных институтов, снижением их функциональной эффективности. Как отмечает Р. Капелюшников, «социальные системы, переживающие глубокую трансформацию, являются деинституционализированными как бы по определению: их прежний институциональный каркас уже сломан, а новый еще не выстроен, ибо это всегда нелегкий и затяжной процесс с негарантированными результатами. В первом приближении общества переходного типа можно было бы охарактеризовать как общества с отключенными или разрушенными формальными регуляторами» Капелюшников Р. Где начало того конца [Текст] : (к вопросу об окончании переходного периода России) / Р. Капелюшников // Вопросы экономики. - 2001. - № 1. - С.141.. В условиях длительного переходного состояния нередко происходит закрепление и стабилизация, габитуализация иллегальных, нарушающих формальные правовые нормы социальных практик. Известный исследователь институциональной среды современного российского общества В. Радаев подчеркивает, что ее специфика состоит именно в деформализации формальных правил и преобладании неформально-нормативного регулирования социальных практик, то есть в образовании своего рода институциональных вакуумов, где формальные нормы не работают Радаев В. Деформализация правил игры и уход от налогов в российской хозяйственной деятельности // Вопросы экономики. - 2001. - №6. - С.60-79.. По мнению многих российских исследователей, в подобных вакуумах происходит габитуализация и институционализация иллегальных практик. Так, И. Клямкин и Л. Тимофеев констатируют, что в современном российском обществе сформировался своего рода теневой социальный порядок, существующий «параллельно официальному и во многом вопреки ему» Клямкин И. М., Тимофеев Л. М. Теневая Россия: Экономико-социологическое исследование. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т., 2000. - 592 с. - С. 83, 206.. И другие крупные исследователи уже в девяностые годы заговорили о «теневизации российского общества» (Р.В. Рывкина), «сращении оси богатства и оси власти» (Т.И. Заславская), о формировании «солидарности производителей риска» (О.Н. Яницкий). При этом, большинство авторов рассматривали процесс теневизации всех сфер жизни общества как «продолжение» или «распространение» за пределы экономической деятельности теневого поведения, сложившегося в рамках теневой экономики еще в период «застоя». Так, и Л. Тимофеев - крупнейший специалист по изучению теневой экономики, и Р. Рывкина утверждают, что процесс теневизации начинался с экономики. Отсутствие в стране легализованных рыночных экономических отношений привело к их существованию в иллегальном, теневом виде, а затем этот иллегальный тип жизнедеятельности распространился и стал всеобщим.

Нам представляется, что в действительности речь идет о двух отдельных рядах событий. С одной стороны, запрет на легальную живую рыночную экономику еще в брежневские годы привел к вытеснению здоровой частноэкономической инициативы в «тень». Сформировалась вполне осязаемая сфера иллегальной экономики с частным присвоением прибавочной стоимости. С переходом к рынку такие инициативы легализовались, а созданные теневые капиталы получили возможность выведения на «свет». Естественно, непропорциональность и издержки налогообложения производителя в первые постперестроечные десятилетия привели к массовому распространению в частном бизнесе «черных касс» и «серых схем» и теневой сектор в экономике не только не сократился, но и расширился.

И все же это совсем не объясняет, на наш взгляд, факта, что иллегальные практики стали доминировать в непроизводственных сферах - здравоохранении, образовании, армии, управленческих и силовых структурах. Для того чтобы это произошло, недостаточно увода значительных денежных ресурсов в «теневой оборот». Необходимо еще и широкое распространение соответствующих изменений в индивидуальной и общественной психологии, формирование (или деформирование) коллективной ментальности, поддерживающей эти изменения.

Мы полагаем, что теневизация общества, описанная Р.В. Рывкиной и другими авторами, в первую очередь, является не экономическим, а культурно-ментальным феноменом, обусловленным десакрализацией общественной жизни, разрушением укорененных в символической культуре прошлого нравственных запретов, служивших ограничителями обменных отношений. Девальвация социетальных ценностей, сформированных традиционной российской культурой, привела к практически ничем не ограниченному распространению прагматически ориентированных обменных взаимодействий. Теневые практики, по своему содержанию представляющие собой иллегальные обменные сделки, сформировали настолько устойчивые траектории, что возникли основания говорить об институционализации теневых структур и правил игры, деинституционализации формальных институтов, институционализации коррупции. Исследователи этого процесса отмечают: теневая практика представляет собою единую сеть, охватившую почти все сферы общественного бытия (а не только экономику) и соответственно все группы самодеятельного населения страны. Сложилась и укрепилась единая всеохватывающая система теневых обменов См.: Клямкин И. М., Тимофеев Л. М. Теневая Россия: Экономико-социологическое исследование. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т., 2000. - 592 с. - С. 12--13, 51..