Архетип грешницы в русской литературе конца XIX – начала XX века

Необходимо учитывать, что четких границ между этими ипостасями, создающими единый образ женщины согрешившей, нет, поэтому часто одна и та же героиня может одновременно быть, например, проституткой и кровосмесительницей (Франсуаза в одноименном рассказе Л.Н. Толстого) или отношения между «спасенной» блудницей и «спасителем» только мыслятся как братско-сестринские, но при этом герои вступают в сексуальную связь, что дискурсивно влечет за собой ситуацию «инцеста» (Лихонин и Любка в «Яме» А.И. Куприна). Особый интерес представляет совмещение «соблазнения» и «проституирования». Как указывает А.К. Жолковский, «“совращению” может подвергаться либо невинная девушка, становящаяся в результате проституткой, либо уже продажная женщина, оказывающаяся объектом “вторичного” ухаживания» Жолковский А.К., Ямпольский М.Б. Указ. соч. С. 169.. Последний вариант, в частности, представлен в «Записках из подполья» Ф.М. Достоевского, «Парадизе» Г.И. Чулкова и т. д. Гораздо чаще выделенные нами разновидности грешниц являются для героини последовательными стадиями ее жизни Метаморфозы в жизни грешницы нередко зафиксированы в так называемой «исповеди» - истории ее первого падения и дальнейшей судьбы (правдивой или выдуманной, рассказанной самой героиней или узнанной из ее дневниковых записей, мемуаров или переписки). (так, вовлечению в проституцию может предшествовать соблазнение - «Воскресение» Л.Н. Толстого, инцест - «Брат-искуситель и падшая сестра» Ал.П. Александровского; в романе В.В. Крестовского «Петербургские трущобы» Маша Поветина сначала соблазняется князем Шадурским, затем становится его новой любовницей-«камелией» и, наконец, попадает в разряд проституток и т. д.).

Показательно, что помимо внутренней нечеткости границ между отдельными ипостасями греховной героини, в русской концептосфере существует понятие «падшей женщины», релевантное грешнице. Авторы произведений, в основном или «рамочном» (в том числе в заглавии) текстах которых содержится лексема «падшая», обращаются к темам инцеста (выше уже называлась повесть Ал.П. Александровского, также рассказ «Отец» из сборника О. Белавенцевой «Трагедии падших»), супружеской неверности, женской продажности («Падшая» Н. Левицкого, произведения В.М. Гаршина и пр.), а также описывают мир кокоток («Падшая: Признания Камелии» А.М. Дмитриева) и обесчещенных девушек (трилогия И.Г. Погуляева «Жертвы пауков: Из жизни падших и погибших»). Следует признать, что все-таки большая их часть апеллирует к торговле телом женщины, и образ «падшей» героини тяготеет в смысловом отношении к типу «проститутки». Однако это объяснимо, если учесть специфику формирования самого термина проституция в русской культуре, где в этическом плане большое влияние оказала христианская традиция, а в юридическом - немецкое право. И. Блох, рассуждая о различных источниках представлений о торговле женским телом, пишет, что «согласно христианскому учению, проституция - известная форма разврата», объединяющая «любые внебрачные половые сношения», в отличие от римского права, различающего проституцию и иные формы внебрачного сожительства (конкубинатка, метресса, дама полусвета). «...Третий источник выработки понятия проституции, - указывает историк, - германское право. Воззрение его аналогично христианскому в том смысле, что оно также не проводит строгого различия между проституцией и внебрачным распутством. Вот почему древнее немецкое слово “Hure” (блудница) равно обозначает падшую, лишенную девической чести девушку, развратную женщину, нарушительницу супружеской верности, любовницу, и, наконец, продающуюся за деньги публичную женщину» Блох И. История проституции / Пер. с нем. М.: АСТ-ПРЕСС; СПб.: Фирма «РИД», 1994. С. 21-22..

Представляется, что в ходе литературного процесса XVIII-XX веков в отечественной словесности сформировался топос женской греховности, представляющий собой систему повествовательных возможностей, с помощью которых в художественных текстах раскрывается тема греха, совершенного женщиной. Героиня-грешница, находящаяся в «центре» указанного топоса, изначально не только не может самостоятельно вернуться к честной жизни, но и осознать всю бездну своего падения, для чего в произведение вводится фигура «проповедника» (мужчины или женщины). Грешница оказывается диалогически противопоставленной некоему «чистому» образу (добродетельной невесте / сестре героя, «спасителю», в редких случаях - самой себе в прошлом и т. д.). Подобная оппозиция (двойничество) предполагает наличие двух (как минимум) «правд», между «апологетами» которых идет непримиримая борьбе за «власть» и за «идею» Показательная «борьба» происходит, например, во «Фрине» между «девушками с талантом» и «девками» со «скрытыми дарованиями». Как отмечает О. Белавенцева, «Тане претит разврат “полудевы” Хильды, а Хильду злит и раздражает Танина чистота.

И в то же время что-то тянет их друг к другу, что-то мешает раз навсегда порвать всякие отношения» (Белавенцева О. Трагедии падших: Фрина. Отец. Будем, как сестры... СПб.: Тип. «Наш век», 1911. С. 20). Столкновение «правд» как ключевой фактор развития сюжета присутствует в текстах Л.Н. Андреева (Ср. в «В тумане»: «Они встретились взорами, и взоры их пылали открытой ненавистью, такой жгучей, такой глубокой, так полно исчерпывающей их больные души, как будто не в случайной встрече сошлись они, а всю жизнь были врагами, всю жизнь искали друг друга и нашли - и в дикой радости боятся поверить себе, что нашли» (Андреев Л.Н. В тумане // Андреев Л.Н. Собрание сочинений: В 6 т. / Редкол.: И.Г. Андреева и др.; вступ. ст. А.В. Богданова. Т. 1: Рассказы, 1898-1903 / Сост. и подгот. текста В.А. Александрова, В.Н. Чувакова; коммент. В.Н. Чувакова. М.: Худож. лит., 1990. С. 467).. При этом кто бы ни выступал в роли оппонента героини, это всегда иное сознание, стремящееся объяснить («познать») грешницу В своем дневнике и стихах Н.А. Добролюбов описал «заведение», посещаемое им в 1857 году. Здесь жило несколько девушек, в том числе и Машенька, к которой ездил критик. Публичный дом послужил герою своеобразным «плацдармом» для психологических экспериментов над грешницей («И всего ужаснее в этом то, что женский инстинкт понимает свое положение, и чувство грусти, даже негодования, нередко пробуждается в них. Сколько ни встречал я до сих пор этих несчастных девушек, всегда старался я вызвать их на это чувство, и всегда мне удавалось. Искренние отношения установлялись с первой минуты, и бедная, презренная обществом девушка говорила мне иногда такие вещи, которых напрасно стал бы добиваться я от женщин образованных» (Добролюбов Н.А. Дневник 1857 года // Добролюбов Н.А. Собрание сочинений: В 9 т. / Подгот. текста и примеч. Б.Я. Бухштаба, Б.Ф. Егорова, С.А. Рейсера. Т. 8: Стихотворения. Проза. Дневники. М.: Худож. лит., 1964. С. 510). Следует отметить, что в роли исповедника может выступать и женщина (Вера Павловна в «Что делать?», Лизавета Петровна в «Жертве вечерней»). Женское «экспериментаторство» на «падшей» представлено в рассказе О. Белавенцевой «Фрина». «Чистая» Таня спрашивает покорную Наташу: «Как стали вы кафешантанной певицей?» (Белавенцева О. Указ. соч. С. 50). В ответ девушка рассказывает историю своего падения. Однако с гордой Хильдой коммуникация не получается: «Что я за судья … Не гожусь я для миссионерской роли, не умею обращать на путь истинный. Хотела я спросить Хильду, как дошла она до жизни такой, и показать ей весь позор и пошлость этой жизни, внушить ей желанье вырваться из грязи этого омута, где она захлебывается, а вместо того разругалась с нею» (Там же. С. 14)..

«Канон» описания грешницы складывается в 1830-1860-х годах в творчестве Н.В. Гоголя («Невский проспект»), Н.А. Некрасова («Когда из мрака заблужденья», «Еду ли ночью по улице темной», «Убогая и нарядная»), Н.А. Добролюбова («Дневник 1857 года», «Многие, друг мой, любили тебя», «Напрасно ты от ветреницы милой», «Не в блеске и тепле природы обновленной», «Не диво доброе влеченье», «О, как безумен я в своих капризах странных», «Рефлексия», «Сделал глупость я невольно», «Тоской бесстрастия томимый», «Ты меня полюбила так нежно», «Я знаю все: упала ты глубоко», «Я пришел к тебе, сгорая страстью»), Н.П. Огарева («История одной проститутки», «Мария Магдалина»), и, конечно, вершиной этого «утопического айсберга» по праву можно считать роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?».

В основе произведений о «падших созданиях», принадлежащих указанным авторам, лежит схема: «падение ? раскаяние ? страдание ? искупление ? спасение», опирающаяся на христианское понимание греха и раскрывающаяся в традициях житийной литературы Структура жития грешника трехчастна и содержит такие обязательные компоненты, как «грех» - нарушение христианских заповедей, «раскаяние» - осознание своего нравственного падения и «покаяние».. Другими словами, на начальном этапе формирования топоса женской греховности стремление художников слова к «познанию» грешницы, в том числе и к ее художественному осмыслению, оформилось благодаря использованию готовой, узнаваемой модели «спаситель и кающаяся блудница» Идеализация «падшей» женщины в этот период, как представляется, связана не только с «ракурсом» изображения ее в качестве кающейся блудницы, но и подготовлена предшествующей эпохой романтизма со свойственной ей поэтизацией женского начала вообще. Как указывает Ю.М. Лотман, «эпоха, начатая в России Карамзиным, отвела женщине совершенно новую роль. Поэзия Жуковского утвердила представление о женщине как о поэтическом идеале, предмете поклонения. Вместе с романтическим вкусом к рыцарской эпохе возникает поэтизация женщины. <…> Женский образ дал литературе положительного героя. Именно здесь сформировался художественный (и жизненный) стереотип: мужчина - воплощение социально типичных недостатков, женщина - воплощение общественного идеала» (Лотман Ю.М. Женский мир // Лотман Ю.М. Воспитание души. Воспоминания. Интервью. Беседы о русской культуре (телевизионные лекции). СПб.: Искусство, 2003. С. 59, 64)..

Первым в русской литературе эту сюжетную ситуацию реализовал Н.В. Гоголь в «Невском проспекте» как часть утопического, «легкомысленного» плана Пискарева, решившего спасти продажную женщину Американский ученый Д. Сигал, очень удачно перефразировав знаменитое выражение, писал, что «все образы “литературных проституток” <…> вышли из “Невского проспекта” (перевод наш. - Н.М.)» (Siegel G. Op. cit. С. 84)., обозначив целый набор стереотипных поступков героев: страстная речь-проповедь героя, психологический катарсис грешницы (слезы, рыдания), ответная исповедь «падшей», «отпущение грехов» «спасителем», ментальное и физическое «очищение» (повторное присвоение грешнице роли «честной девушки», сокращение числа сексуальных партнеров), возвращение к героине чувства стыда и т. д., - которые затем в качестве сюжетообразующей парадигмы были заимствованы другими писателями. Подобно взявшему на себя роль проповедника гоголевскому художнику, который «дрожащим и вместе пламенным голосом начал представлять ей (проститутке. - Н.М.) ужасное ее положение» Гоголь Н.В. Невский проспект // Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: В 14 т. / Гл. ред. Н.Л. Мещеряков. Т. 3: Повести / Ред. В.Л. Комарович. Л.: Изд-во АН СССР, 1938. С. 32., лирический герой Н.А. Некрасова «горячим словом убежденья» наставляет на путь истинный «душу падшую», вследствие чего героиня, пережив психологический катарсис («И вдруг, закрыв лицо руками, / Стыдом и ужасом полна, / Ты разрешилася слезами, / Возмущена, потрясена…») и «забывчивую совесть / Воспоминанием казня», дискурсивно, в форме правдивой исповеди («повести»), восстанавливает свой «темный путь» (эта фраза возникает в одном из автографов) и, «ломая руки», «проклинает» ее «опутавший порок». «Спаситель», в свою очередь, желая «понять все», всю «правду», ловит «жадно каждый звук» и, убедившись в искренности покаяния грешницы, прощает ее грехи (одновременно с этим «ограждает» от «толпы бессмысленного мненья», грозящего героине словесным «побиванием каменьями») и восстанавливает ее личностный и социальный статусы, предлагая роль «полной хозяйки» в его доме Некрасов Н.А. Когда из мрака заблужденья // Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем: В 15 т. / Редкол.: М.Б. Храпченко (гл. ред.) и др.; Подгот. текста и коммент. В.Э. Вацуро, А.М. Гаркави. Т. 1: Стихотворения 1838-1855. Л.: Наука, 1981. С. 34.. Отзывается на «призыв» «знающегося все» влюбленного героя («на голос правды»!) и добролюбовская Машенька, чья жизнь до этого момента была «паденьем тяжким»: «И не забуду я мгновенья, / Как ты, прокляв свой прежний путь, / Полна и веры и смущенья, / Рыдая, пала мне на грудь» Добролюбов Н.А. Не диво доброе влеченье // Добролюбов Н.А. Собрание сочинений: В 9 т. / Подгот. текста и примеч. Б.Я. Бухштаба, Б.Ф. Егорова, С.А. Рейсера. Т. 8: Стихотворения. Проза. Дневники. М.: Худож. лит., 1964. С. 57..

Любопытно отметить, что лирический текст Добролюбова строится не только на пересказе стихотворения Некрасова с использованием синонимичных конструкций, но и на подчеркнутом (трижды!) противопоставлении некоторых ключевых слов. Так, одно из главных существительных некрасовского произведения, названного уже в первой строке, - «заблужденье». Герой Добролюбова же вводит триаду «обольщенье, соблазн, искушение», которая в данном конкретном контексте является антонимичной «заблуждению», однако все эти обозначения нравственного падения так или иначе включены в семантическое поле понятия греха. Некрасовско-добролюбовская оппозиция «ошибка - искус», с одной стороны, может указывать на своеобразную «объективность», «остраненность» Некрасова, предлагающего теоретически-утопическое решение проблемы спасения «падшей», и «субъективность» Добролюбова, имевшего личные отношения с проституткой Машенькой (Терезой Грюнвальд), зафиксированные в дневнике критика, и пытавшегося поэтически «оправдать» не только «падшую», но и себя (Добролюбова-человека), поддавшегося искусу «любви и радости земной». С другой стороны, в некоторых автографах некрасовского стихотворения есть и более «субъетивные» варианты, например: «Я разделял твои мученья, / Я горячо тебя любил / И жалкой мыслью отчужденья, / Клянусь, на миг не оскорбил!..». Однако представляется, что эти строки, скорее, являются обозначением любви христианской, чем личной.

Сюжет о спасении грешницы был использован также в романе Н.Г. Чернышевского «Что делать?». Настя Крюкова, вторично, после «Сашеньки», «исповедуясь» Вере Павловне, так описывает свое возрождение: «Так вот, как он взял мою руку, - вы не поверите, я так и покраснела: после моей-то жизни, Вера Павловна, будто невинная барышня - ведь это странно, а так было. Но при всем моем стыде - смешно сказать, Вера Павловна: при моем стыде, а ведь это правда, - я все-таки сказала: “Как это вы захотели приласкать меня, Александр Матвеич?” А он сказал: “Потому, Настенька, что вы теперь честная девушка”. И эти слова, что он назвал меня честною девушкою, так меня обрадовали, что я залилась слезами» Чернышевский Н.Г. Что делать? Из рассказов о новых людях / Издание подготовили Т.И. Орнатская и С.А. Рейсер. Л.: Наука, 1975. С. 160-161.. Наконец, в «Истории одной проститутки» Н.П. Огарева умирающая от чахотки Маша сама, «став на колени и протянув … руки» к «спасителю» Сергею Михайловичу, «исповедуется» в грехах и умоляет спасти ее «от позорной смерти» Огарев Н.П. История одной проститутки: Из времен жизни в России: Повесть // Огарев Н.П. Избранные произведения: В 2 т. / Вступ. Ст. В.А. Путинцева; Подгот. текста и примеч. Н.М. Гайденкова. Т. 2: Поэмы. Проза. Литературно-критические статьи. М.: Гослитиздат, 1956. С. 327, 334. в борделе, и, когда герой соглашается выполнить просьбу девушки, благословляет его.

Начиная с 1860-х годов становится очевидным, что русская утопия о спасении падшей См.: Егоров Б.Ф. Русские утопии // Из истории русской культуры. Т. V (XIX век). М.: «Языки русской культуры», 1996. С. 225-276. (то ли благодаря покупке швейной машинки или устройства швейной мастерской, приобщению к чтению русской классики, отправлению в деревню для обретения гармонии с природой, наконец, путем заключения брака) потерпела крах не только в реальной жизни. Однако еще в предыдущий период успех подобных «проектов» ставится под сомнение. Показательным становится то, что в большинстве случаев цепочка «падение ? страдание ? раскаяние ? искупление ? спасение» обнаруживает себя в качестве чисто умозрительной схемы, некоей идеальной «правды», которая опровергается действительностью, поскольку обязательным условием возрождения грешницы выступает непременное создание хотя бы видимости чистоты (искреннего раскаяния, отказа от прежней позорной жизни и т. д.).

Трагическая несовместимость «прекрасной жены» и «мерзавки», чистоты и порока создает мучительный разлад в переживаниях героя: «Но прочь с любовию твоею! / Ведь чувства этого сосуд / Тобой разбит; струи елея / По полу грязному текут... // И пред разлившимся бальзамом, / Меня могущим исцелить, / Стою я с ужасом упрямым... / Ужель припасть к нему и пить?» Добролюбов Н.А. Тоской бесстрастия томимый // Добролюбов Н.А. Собрание сочинений: В 9 т. / Подгот. текста и примеч. Б.Я. Бухштаба, Б.Ф. Егорова, С.А. Рейсера. Т. 8: Стихотворения. Проза. Дневники. М.: Худож. лит., 1964. С. 67.. Решение связать свою жизнь с продажной женщиной приводит к необходимости «облагородить» грешницу, возвысить ее до себя, предварительно очистить героиню от скверны См., например, у М.П. Арцыбашева в «Бунте» одна из «кающихся» рассказывает о том, как ее обворовал любовник: «- Он, проклятый… жениться обещал… с тем и деньги взял! Ты, говорит, в исправительное, чтобы скверну, скверну очистить… а я на эти деньги торговлю… а опосля…» (Арцыбашев М.П. Бунт: Рассказ. СПб.: С. Скирмунт, 1906. С. 58).. Литераторы используют для этого различные способы. Так, гоголевский Пискарев старается убедить себя в том, что прекрасная незнакомка «вовлечена каким-нибудь невольным ужасным случаем в разврат; может быть, движения души ее склонны к раскаянию; может быть, она желала бы сама вырваться из ужасного состояния своего» Гоголь Н.В. Указ. соч. С. 30-31.. Женитьба на проститутке (но только в том случае, если она покается в грехах: «Если она изъявит чистое раскаяние и переменит жизнь свою, я женюсь на ней тогда» Там же. С. 31.) - это долг христианина («Я должен на ней жениться…» Там же.) и вместе с тем подвиг («Мой подвиг будет бескорыстен и может быть даже великим. Я возвращу миру прекраснейшее его украшение» Там же.). Стремлению гоголевского художника спасти красоту и созданию социальной утопии Некрасовым в какой-то мере противостоит более интимное желание лирического героя Н.А. Добролюбова возродить Машеньку «любви таинственною силой» Добролюбов Н.А. Не диво доброе влеченье. С. 57. (см.: «ты освятилась и спаслась» Там же.), поскольку именно в этой сфере героиня «чиста» («Свежи и пламенны чувства твои, / Сердце невинно и чисто, - / И в первый раз еще блеском любви / Светится взор твой огнистый» Добролюбов Н.А. Многие, друг мой, любили тебя // Добролюбов Н.А. Собрание сочинений: В 9 т. / Подгот. текста и примеч. Б.Я. Бухштаба, Б.Ф. Егорова, С.А. Рейсера. Т. 8: Стихотворения. Проза. Дневники. М.: Худож. лит., 1964. С. 55.). Однако в одном из последних стихотворений поэт откровенно пишет: «О ней и о своей любви / Я думал с грустью и боязнью. / Горела страсть в моей крови, / А совесть мне грозила казнью. // Не зная, чем мне кончить с ней, / Я проклинал свое безумье / И плакал о любви своей, / Полн малодушного раздумья» Добролюбов Н.А. Рефлексия // Добролюбов Н.А. Собрание сочинений: В 9 т. / Подгот. текста и примеч. Б.Я. Бухштаба, Б.Ф. Егорова, С.А. Рейсера. Т. 8: Стихотворения. Проза. Дневники. М.: Худож. лит., 1964. С. 73..

В 60-е годы XIX века интерес в русской литературе к образу падшей женщины не только не ослабел, но и значительно возрос, параллельно с развернувшейся полемикой по «женскому вопросу» Подробнее см.: Бакунин П.А. Запоздалый голос 40-х гг.: (По поводу женского вопроса). СПб.: Тип. В. Безобразова и Ко, 1881. 458 с.; Бебель А. Женский вопрос. Положение женщины в современном обществе и при социалистическом строе. Одесса: Копельман, 1907. 31 с.; Безобразов П.В. О назначении женщины: Публ. лекция П.В. Безобразова. М.: Тип. А.И. Снегиревой, 1893. 36 с.; Граве О.К. Женский вопрос. СПб.: паровая типо-лит. М. Розеноер, 1907. 143 с.; Котляревский Н. Очерки из истории общественного настроения 60-х гг. // Вестник Европы. СПб., 1914. № 2. С. 225-252; Хвостов В. Женщина накануне новой эпохи (два этюда по женскому вопрос). М.: П.Д. Путилова, 1905. 101 с.. Как отмечала А.В. Попова, это время, «столь богатое событиями (отмена крепостного права, запрещение телесных наказаний, реформа образования, снятие цензуры с печати), выдвинуло проблему освобождения женщины в число наиболее актуальных, ключевых. В ней были сфокусированы важные вопросы эпохи: социальные, нравственные, правовые, религиозные, которые, конечно, нашли свое отражение в литературе и журналистике» Попова А.В. Журнальная полемика по женскому вопросу в России (1860-е годы). М.: Моск. пед. ун-т, 1993. С. 2.. В зависимости от того, какое решение данной проблемы представлялось правильным, русская общественно-литературная элита разделилась на три лагеря: реакционеров, либералов и революционеров-демократов. Представители первой группы отвергали даже саму постановку вопроса о женском равноправии. Либерально настроенная общественность была сторонницей эмансипации путем распространения просвещения и перевоспитания женщины, без коренных социально-политических преобразований. И наконец, революционеры-демократы понимали проблему эмансипации широко, «прежде всего учитывая правовые и социальные отношения, в которых находились народные массы. И решить ее они собирались не с помощью либеральных реформ и частичных уступок, а путем коренной перестройки общественных отношений и уничтожения самодержавия. К борьбе против существующего в стране социального зла они стремились привлечь и женщин» Тишкин Г.А. Указ. соч. С. 67..

Острая полемика развернулась на страницах печатных изданий, где критики рассматривают различные аспекты женского вопроса. С 1859 г. в журналах «Рассвет» и «Русское слово» печатаются статьи Д.И. Писарева в поддержку женского движения. В частности в работе «Пробуждающаяся потребность женского труда» критик подчеркивает, что «именно организация труда на рациональных началах (ассоциации) призвана доказать жизненность идеи женской эмансипации, причем умственная эмансипация, образование имеют первостепенное значение для женщин» Попова А.В. Указ. соч. С. 6.. В начале 1860-х также начинает выходить литературный журнал «Светоч», в котором сотрудничает А.П. Григорьев. В статье «Искусство и нравственность» он рассуждает о том, какова современная женщина в жизни и как она изображается в литературе. Анализируя женские литературные типы, Григорьев приходит к выводу, что общественности и критикам сложно угодить: «То мы с Белинским упрекали Татьяну за холодность сердца, то мы подымаем вопль на безнравственность, когда тургеневская Елена Стахова отдается Инсарову…» Григорьев А.А. Искусство и нравственность // Григорьев А. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М.: Худож. лит., 1990. С. 257.. В 1860 г. на страницах журнала «Современник» появляется статья М.Л. Михайлова «Женщины. Их воспитание и значение в семье и обществе», в которой автор доказывает, что «<…> причины неравноправия мужчин и женщин обусловлены лишь разностью в воспитании мальчиков и девочек» Тишкин Г.А. Указ. соч. С. 79., в то время как физиологическое превосходство мужчины Михайлов считает несущественным. Соответственно решение проблемы он видит «в коренном преобразовании воспитания, семейных отношений, в признании в женщине члена общества с гражданскими правами и обязанностями <…>» Попова А.В. Указ. соч. С. 4..

К образу грешницы в 1860-е годы обращаются А.И. Левитов («Погибшее, но милое созданье»), Ф.М. Достоевский («Записки из подполья», «Преступление и наказание», «Идиот»), А.А. Григорьев («Вверх по Волге»), П.Д. Боборыкин («Жертва вечерняя»), В.В. Крестовский («Погибшее, но милое созданье», «Петербургские трущобы»). Кроме Крестовского, который в рассказе придерживается гоголевских традиций, остальные авторы вступают в полемику с романом Чернышевского и другими произведениями утопической направленности, в которых сюжет о спасении падшей женщины реализовывался «всерьез», окрашиваясь «пафосом сентиментальности и назидательности» Печерская Т.И. Указ. соч. С. 40., на интертекстуальном уровне. Так, герой поэмы А.А. Григорьева «Вверх по Волге» в двух строчках иронично обобщил все предыдущие обращения русских литераторов к теме возрождения грешницы: «Ты погибала без возврата, / А я мечтал тебя спасать» Григорьев А.А. Вверх по Волге // Григорьев А.А. Сочинения: В 2 т. / Сост. и коммент. Б.Ф. Егорова, А.Л. Осповата; Вступ. ст. Б.Ф. Егорова. Т. 1: Стихотворения. Поэмы. Проза. М.: Худож. лит., 1990. С. 227..

В этот период топос женской греховности меняется в структурном отношении: например актуализируется дискурс лжи - фигура «спасителя» превращается в лже-спасителя, правдивая история грешницы становится ложной исповедью (намеренным сокрытием «правды»); также разрушается первоначальная схема «падение ? страдание ? раскаяние ? искупление ? спасение». «Раскаяние» трансформируется в «злость» (Сашка-разбойница Левитова осознает, что ее личность стала предметом психологических «опытов» «спасителей») и «гордость» (Настасья Филипповна Достоевского). «Искупление» подчас отвергается вовсе Показательно, что и рассказ Левитова, и роман Достоевского начинаются с известия о намечающемся замужестве падшей женщины (Настасью Филипповну собираются выдать замуж за Ганечку Иволгина, Сашу - за унтер-офицера, который, по ее словам, «важная птица, завидный для девиц нашего сорта жених» (Левитов А.И. Погибшее, но милое созданье // Левитов А.И. Сочинения / Сост., вступ. статья и примеч. Е. Жезловой. М.: Худож. лит., 1977. С. 82). Примечательно и то, что обе героини отказываются от спасения: Саша - потому что устала и больше не верит спасителям, Настасья Филипповна - лишком горда, чтобы принять любовь-жалость Мышкина. (грешница нередко наоборот стремится усугубить свой грех), в сфере «спасения» возникает феномен «спасительницы» (Сонечка), возрастает ценность правды «падшей».

Так, в частности, в фарс превращается сюжет о возрождении проститутки в повести «Записки из подполья». Оставшись наедине с самим собой, главный герой рассуждает: «Я, например, спасаю Лизу, именно тем, что она ко мне ходит, а я ей говорю… Я ее развиваю, образовываю. Я, наконец, замечаю, что она меня любит, страстно любит. Я прикидываюсь, что не понимаю (я не знаю, впрочем, для чего прикидываюсь; так, для красы, вероятно). Наконец, она, вся смущенная, прекрасная, дрожа и рыдая, бросается к ногам моим и говорит, что я ее спаситель и что она меня любит больше всего на свете. Я изумляюсь, но… “Лиза, - говорю я, - неужели ты думаешь, что я не заметил твоей любви? Я видел все, я угадал, но я не смел посягать на твое сердце первый, потому что имел на тебя влияние и боялся, чтобы, из благодарности, ты нарочно заставишь себя отвечать на любовь мою, сама насильно вызовешь в себе чувство, которого, может быть, нет, а я этого не хотел, потому что это… деспотизм… Это неделикатно (ну, одним словом, я тут зарапортовался в какой-нибудь такой европейской, жорж-зандовской, неизъяснимо благородной тонкости…). Но теперь, теперь-то ты моя, ты мое созданье, ты чиста, прекрасна, ты - прекрасная жена моя.

И в дом мой смело и свободно

Хозяйкой полною войди!”» Достоевский Ф.М. Записки из подполья // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. / Ред. коллегия: В.Г. Базанов (отв. ред.) [и др.]. Художественные произведения: В 17 т. Т. 5: Повести и рассказы. 1862-1866. Игрок. Л.: Наука, 1973. С. 166-167.

В исповедально-проповедческом диалоге-поединке между проституткой и подпольным человеком Лиза оказывается неизмеримо выше нравственно. Как писал о последней встрече героев Д. Сигал, «в этом бешенном, душераздирающем монологе - одном из наиболее блестящих в русской литературе - Достоевский переиначивает Некрасова. Место кающейся женщины, рыдающей, залитой краской стыда и чувствующей себя виноватой проститутки занимает эмоционально растерзанный мужчина. Именно он смущается, корчась перед ней в пароксизме вины и самоистязания. Эта великолепная перестановка, несомненно, является частью нападок Достоевского на “русский романтизм”, о котором он пишет в начале повести. Благодаря непревзойденному мастерству писателя, романтический герой превращается в анти-героя, в то время как падшая женщина становится символом гуманности (перевод наш. - Н.М.)» Siegel G. Op. cit. С. 99..

Интертекстуальная издевка над некрасовской цитатой звучит и в рассказе А.И. Левитова «Погибшее, но милое созданье», где последняя приобретает вид магической формулы, троекратно (!) повторяемой Сашей-разбойницей, повествующей о своей любви к «хорошенькому» гимназистику. Некрасовские строки звучат как заклинание, вводящее героиню в подобие транса («как в раю была я от этих стихов»; «думаю я себе, что вот он-то и позовет меня в свой Дом, и млею, и уже не отвертываюсь от него»; «я и теперь еще его не забыла: как о чем задумаюсь, сама не чувствую, шепчу: И в дом мой смело и свободно / Хозяйкой полною войди...» Левитов А.И. Погибшее, но милое созданье. С. 88.). В уста своей героини Левитов вкладывает слова, подводящие итог неудачным попыткам целого поколения «спасителей»: «Это был герой нашего времени: все бы ему делать добро, да силы нет» Там же. С. 89.. Сизой, выслушивающий исповедь Сашки (правдивую, поскольку он выступает в роли «наблюдателя», а не проповедника, как позже Платонов в «Яме»), вспоминает, тем не менее, свое юношеское увлечение идеей возрождения грешницы, когда он мечтал о подвиге, «до страстного желания посвятить молодые силы на то, чтобы поднять с болезненного одра прекрасную жизнь, изуродованную нравственными болезнями, и исцелить ее» Там же. С. 81..

В 1880-е годы и далее в русской литературе продолжается «сатира, пародия или критика», по Д. Сигалу, сюжета о спасении грешницы. К рубежу XIX-XX веков, таким образом, с одной стороны, складывается более или менее устойчивая традиция травестирования «мифа» о возрождении блудницы (А.П. Чехов, И.И. Ясинский, В.М. Гаршин, Н.Г. Гарин-Михайловский, М.П. Арцыбашев, А.И. Куприн, И.А. Новиков, А. Чапыгин и другие), вплоть до художественного «выхолащивания» этого образа и максимально упрощенного калькирования структурного «скелета» сюжетной ситуации (тенденция оформилась в начале XX века Подробнее см. в приложении 2.. Ср. у Н. Левицкого героем движет желание «взять ее [проститутку. - Н.М.] из этого болота, смыть грязь, прилипшую к ее красивому телу и повести ее к свету, к солнцу жизни» Левицкий Н. Падшая: Психологический этюд: Для взрослых. М.: Тип. «Сокол», 1907. С. 12.), а с другой - происходит обновление сюжета (например, в творчестве Л.Н. Андреева закрепляется фигура «гордой проститутки», повторная «романтизация» доступных женщин происходит в рассказах М. Горького, в стихотворениях А. Блока и В.Я. Брюсова снимается оценочность по отношению к грешнице и т. д. В то же время именно в порубежный период писатели как бы подводят итоги более чем векового осмысления темы, создавая своеобразные «энциклопедии» по истории женского «падения» и продажности: «Яма» А.И. Куприна, дилогия «Марья Лусьева» и «Марья Лусьева заграницей», роман «Лиляша» А.В. Амфитеатрова, «Воскресение» Л.Н. Толстого, «Путь к женщине» Н. Никандрова).

Так, Н.Г. Гарин-Михайловский в «Клотильде» еще раз заявляет, что для грешницы нет ничего хуже «идеалистов: они любят только себя и свою фантазию, а все живое тем грубее топчут в грязь…» Гарин-Михайловский Н.Г. Клотильда // Гарин-Михайловский Н.Г. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 4: Очерки и рассказы. 1895-1906 / Подгот. текста и примеч. И.М. Юдиной. М.: Гослитиздат, 1958. С. 223., и наглядно демонстрирует это в монологе главного героя повести: «Красива Клотильда, красива, как эта ночь, и так же, как ночь, обманчива, так же, как ночь, черна ее жизнь, ее дела … нет у Клотильды души чистой, чарующей, и нет Клотильды - той божественной, которая во мне, в моей душе, как видение, как та прозрачная дымка тумана там в небе, - то Клотильда склонилась и смотрит печально на красоту моря и земли. То моя Клотильда смотрит, - не та, которая там в кабаке теперь ходит и продает себя тому, кто даст дороже. <…>

Разве я могу к моей матери, сестрам, их подругам, нарядным, веселым, привести Клотильду и сказать: “Вот вам моя жена”. Конечно, нет. Но я привезу. Не ту, которая там, в кабаке; она там и останется и никогда не узнает, что зажгла она во мне, - я привезу Клотильду, какой она могла бы быть, в образе того-прозрачного тумана в том небе. И будет она вечным спутником моим в жизни, как Беатриче у Данте. Она будет звать меня, и я буду слышать ее голос и буду вечно с ней - высшим счастьем и высшим страданием моей жизни» Там же. С. 198.. Об идеалистах-проповедниках высказывается и героиня В.М. Гаршина Надежда Николаевна: «…эти господа так часто встречаются, что я уже привыкла к их проповедям <…> Сперва спросит, как меня зовут, сколько мне лет, потом, большей частью с довольно печальным видом, начнет говорить о том, что “нельзя ли как-нибудь уйти от подобной жизни?”» Гаршин В.М. Происшествие // Гаршин В.М. Встреча: Сочинения, избранные письма, незавершенное / Сост., вступ. ст., примеч. В.А. Стариковой. М.: Парад, 2007. С. 58.. Однако при всем скептицизме к фигуре «спасителя» в «Надежде Николаевне» главный герой изображен в гоголевско-некрасовских традициях: «Я узнал всю ее жизнь, и был ее судьею, и я простил ей все, что, по мнению людей, нуждается в прощении. Я слушал ее тяжелую исповедь и рассказ о своих бедствиях, самых страшных бедствиях, которые только может испытать женщина, и не обвинение шевелилось в моей душе, а стыд и унизительное чувство человека, считающего себя виновным в зле, о котором ему говорят» Гаршин В.М. Надежда Николаевна // Гаршин В.М. Встреча: Сочинения, избранные письма, незавершенное / Сост., вступ. ст., примеч. В.А. Стариковой. М.: Парад, 2007. С. 300..

Герой чеховского «Припадка», студент Васильев, приходит к выводу, что для того, чтобы спасти грешницу, «для этого надо быть святым, не уметь ненавидеть и не знать отвращения … Тут единственный выход - это апостольство» Чехов А.П. Припадок // Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького; редкол.: Н.Ф. Бельчиков (гл. ред.), Д.Д. Благой, Г.А. Бялый, А.С. Мясников, Л.Д. Опульская (зам. гл. ред.), А.И. Ревякин, М.Б. Храпченко. Т. 7: Рассказы. Повести. 1888-1891. М.: Наука, 1977. С. 216.. Однако в реальности «апостол» подменяется «честным развратником», как это происходит в рассказе «Слова, слова и слова», где телеграфист Груздев уговаривает Катю вернуться на «путь истинный», а когда с девушкой случается истерика, после которой героине кажется, что она встретила наконец своего «спасителя», герой возвращает ее к жестокой действительности, намекая на выполнение договоренности об оказании интимных услуг.

Л.Н. Андреев также предает осмеянию ложно «христианский» мотив «избавления от бесов» грешницы. Проститутка Груша-цыганка из рассказа с «говорящим» названием «Христиане» повествует о своем клиенте: «Вот тоже, как вы, начал говорить и о моем детстве и о прочем, и до того меня довел, что заплакала я и взмолилась: господи, да унеси ты меня отсюда! А студент говорит: “Вот теперь ты человеком стала, и могу я теперь с тобою любовное занятие иметь…” Конечно, я на него не сержусь: каждому приятнее с честною целоваться… (курсив наш. - Н.М.)» Андреев Л.Н. Христиане // Андреев Л.Н. Собрание сочинений: В 6 т. / Редкол.: И.Г. Андреева и др.; вступ. ст. А.В. Богданова. Т. 2: Рассказы. Пьесы, 1904-1907 / Сост. и подгот. текста Е.М. Жезловой; коммент. А.В. Богданова. М.: Худож. лит., 1990. С. 189..

Особую смысловую нагрузку (и не только в творчестве Л. Андреева), как представляется, несет в текстах о грешницах мотив поцелуя Ср. у С. Юшкевича в «Ночной бабочке» проститутка говорит клиенту: «Дай, я твою руку буду целовать, я люблю целовать мужские руки» (Юшкевич С.С. Ночная бабочка // Юшкевич С.С. Еврейское счастье; Автомобиль. СПб.: Северо-Запад Пресс, 2004. С. 507). и часто возникающий параллельно мотив пощечины. Причем они, как и исповедь / проповедь, могут служить маркерами «диалога» между «спасителем» и «падшей». В рассказе «В тумане» Павел признается в том, что он целовал проституток: «Его губы касались их холодного тела, и было однажды, - и это страшно вспомнить, - он, со странным вызовом самому себе, целовал вялую руку, пахнувшую духами и пивом. Он целовал, точно казнил себя; он целовал, точно губы его могли произвести чудо и превратить продажную женщину в чистую, прекрасную, достойную великой любви (курсив наш. - Н.М.), жаждою которой сгорало его сердце. А она сказала:

- Какой вы лизун!» Андреев Л.Н. В тумане. С. 446-447.

Этот же герой пытается поцеловать ладонь проститутки Манечки (в этот момент представлявшейся герою возлюбленной Катей), «горячими губами припадая к враждебно сопротивлявшейся руке» Там же. С. 466.. В ответ Павел получает пощечину за нравственное издевательство и «эксперименты» над грешницей. Целованием руки / пощечиной обмениваются Люба и ее клиент-террорист в андреевской «Тьме».

В «Грехе Парижа» Жаклин дает герою «крохотный образок на цепочке» Лазаревский Б.А. Без выхода // Лазаревский Б.А. Грех Парижа. Рига: Дидковский, 1928. С. 12., а он в ответ целует ее руку. В арцыбашевском «Бунте», где опять-таки моделируется традиционная схема Героиня называет студента «спасителем», а ее в участке именуют «кающейся». Саша собирается долго пробыть в качестве сиделки в больнице, чтобы «очиститься этой каторгой, тяжелой и скучной работой» (Арцыбашев М.П. Бунт. С. 71-72), чтобы искупить прошлое и стать достойной своего возлюбленного., подчеркивается, что после того как «Саша схватила его руку и, прежде чем он успел сообразить, прижала к губам, опустила немного и опять, крепко прижавшись мягкими влажными губами, поцеловала» Там же. С. 55., Дмитрий Николаевич «с неопределенным чувством жалости и сознания, что он достоин этого» Там же. С. 68., вспоминал этот поцелуй. Да и Саше студент «казался … высшим и страшным существом, каким-то судьей души» Там же. С. 32. На самом же деле шаткость убеждений героя обнаруживается почти сразу, как только Сашка делает первый шаг к возрождению. Поняв, что проститутка намерена вернуться к честной жизни, «спаситель» «…смутился, потому что хотя и имел в этом твердые убеждения, но пришел к Саше совсем не затем, и оттого сбился, запутался, почувствовал что-то пустое и недоумелое. <…> «Саша смотрела на него наивно доверчиво, просительно, но все-таки лежала в привычной, бесстыдно ожидающей позе. Студенту стало неловко, скверно, но жгучее желание туманило его голову и, весь краснея и холодея от презрения к себе, он разделся и лег.

- Ну… что ж… не переродилась же она… сразу… - старался он успокоить себя, обнимая ее…» (Там же. С. 32-33).. Гордыня «спасителя» ярче выступает, когда герой сравнивает себя с «падшей»: «…на одну минуту я допустил возможность какой-то близости между собой и ею, допустил как будто… что я могу любить женщину, которая всем отдавалась… Я с нею как бы встал рядом, и вместо спасителя стал близким человеком!.. Вот и грязь!..» Там же. С. 85-86.

Представляется, что построение какой-либо периодизации в интерпретации сюжета о спасении грешницы в русской литературе XIX - начала XX веков не совсем продуктивно для понимания метаморфоз «познания» женской греховности, однако наметить некоторые «поворотные» этапы можно, что и было представлено в настоящем параграфе.

§ 2. Русский след в латиноамериканской «вариации» образа грешницы: влияние идей Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского