Архетип грешницы в русской литературе конца XIX – начала XX века

Развертывание топоса женской греховности происходит в определенных пространственных координатах, заданных спецификой «бордельного текста» русской литературы. В своей работе о важнейших локусах в русской художественной культуре Л.В. Никифорова обосновала существование трех главенствующих: «Дворец, наряду с домом и храмом, является важнейшим компонентом фундаментальной топологической триады, охватывающей основные способы человеческого существования и важнейшие формы социальной солидарности, существующие с глубокой древности и до наших дней - общность семьи (пространство повседневного), общность веры (сакральное пространство), гражданскую общность (пространство политическое)» Никифорова Л.В. Указ. соч. С. 7.. Частично воспользовавшись терминологией автора, мы можем обозначить «бордельное пространство» как пространство эротического (т. е. в известном смысле как пространство игры, не заключающее в себе порнографический элемент), но прежде всего, нерегламентированного, а потому постыдного, низменного, грешного и т. д. В художественном тексте оно представлено всей совокупностью конкретных локусов: это может быть съемная квартира проститутки-одиночки, роскошный будуар известной кокотки, бордели различной стоимости, кафешантан или просто питейное заведение, улица борделей или веселая ярмарка. При этом, на наш взгляд, наиболее репрезентативным среди них выступает дом терпимости.

«Бордельному пространству», как представляется, противостоит пространство «домашнее» (нормативное, упорядоченное), публичному дому - семья. В русской культуре брак долгое время являлся единственно возможной, «законной», формой связи, преследующей прокреативные цели, между мужчиной и женщиной. Сфера семейных отношений изначально является результатом собственно культурной человеческой деятельности, она функционирует в рамках социальных нормативов и подчинена общественной организации. Исходя из этого, мы полагаем, что отдельные локусы «бордельного пространства» занимают позицию «пространственной ниши» для иных - нерегламентированных - гендерных взаимоотношений. В связи с этим, например, Ю.М. Лотман, анализируя прозу Н.В. Гоголя, определял публичный дом как «не-дом, только притворяющийся домом, не-жилье» Лотман Ю.М. Проблема художественного пространства в прозе Гоголя // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Таллинн: Александра, 1992. С. 442., «дьявольский “антидом”» Лотман Ю.М. Дом в «Мастере и Маргарите» // Лотман Ю.М. Семиосфера. С. 314.. Таким образом, локус дома терпимости, аксиологически акцентированный, выступает по отношению к жилищу / семейному очагу Сопоставление «домашнего» пространства и локуса «притона разврата» предполагает прежде всего обращение к символической основе дома как такового, репрезентирующего «счастье, достаток, единство семьи и рода; шире... освоенное, человеческое, пространство в противопоставлении стихийному, неосвоенному, нечеловеческому... Дом также представляет собой модель мироздания - его четыре стены ориентированы по четырем сторонам света, а фундамент, сруб и крыша соответствуют трем уровням вселенной (преисподняя - земля - небо)» (Дом // Энциклопедия символов, знаков, эмблем / Авт.-сост. К. Королев. М.: Изд-во Эксмо; СПб.: Terra Fantastica, 2003. С. 115). А.К. Байбурин в своем известном труде «Жилище в обрядах и представлениях восточных славян» предлагал рассматривать дом как феномен культуры, как текст (в семиотическом смысле), как реализацию картины мира, как ее универсальную категорию (См.: Байбурин А.К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Л.: Наука, 1983. 192 с.). При этом ученый указывал, что «дом отделил человека от космоса, вырос между ними и в связи с этим приобрел характерные черты медиационного комплекса» (Там же. С. 11), обладающего «такими свойствами, как дискретность, гетерогенность, искусственная упорядоченность, ритмичность» (Там же. С. 18). вывернутым наизнанку пространством, способным «притворяться» нормой Интересные метаморфозы происходят и с временными характеристиками этого локуса. В частности, «сдвиг» бордельного пространства проявляется в буквальном смещении во времени, так как для обитательниц дома терпимости утро начинается ближе к полудню, обед подают вечером, ужином служат фрукты и алкоголь, покупаемые для них клиентами, а ночь является временем активной «деятельности». Ср.: «Днем дремавший в сонливом молчаньи, / Этот мир признавал только ночь, / И при звезд лучезарном сияньни / Тишина исчезала здесь прочь» (А-ъ П. Указ. соч. С. 5)..

Разделив «домашнее» и «бордельное» пространства русской литературы, мы тем не менее вынуждены признать, что в художественной реальности граница между ними очень зыбкая: находясь в состоянии постоянного притягивания и отталкивания, разделения и диффузии, «дом» и «антидом» как бы смотрятся друг в друга, словно в кривое зеркало. Так, с одной стороны, изображение ненормативных сексуальных отношений (адюльтер, инцест), дискурс купли-продажи женщины актуализируются в виде дополнительных коннотаций при описании Дома, семейного очага и т. д. С другой стороны, в свою очередь, существует и обратная связь, когда «бордельное» пространство описывается в терминах семейного родства. При этом повествование опирается на мотивы сестринства, братания, материнства, детскости, свадьбы и т. д.

Примечательно, что в оппозиции «дом» - «антидом» первое связывается с героем, с патриархатностью, с рациональным мужским началом, с отцом и сыновьями, с движением вверх, в том время как «бордельное пространство» - с матриархатом, иррациональным, с «мадам», «экономочкой» и «девочками», с движением вниз; оно феминно по своей сути, оно - «яма» и «бездна», «тьма» и «обрыв», в центре которых находится соблазняющая, но опасная женщина-грешница.

Другой характерной особенностью «бордельного пространства» является его сопряженность с постоянным движением. Х.С. Мухамадиев в статье, посвященной концепту дом в контексте заглавий художественных произведений, подчеркивал, что «мотив дома … нередко напрямую связан с дорогой, поскольку в жизни человека дорог оказывается всего две - домой и из дому.

Дом и дорога, которые так или иначе формируют образ жизни человека, его мировидение, оказываются тесно сближенными символами бытия» Мухамадиев Х.С. Концепт дом в контексте заглавий художественных произведений // Коды русской классики: «Дом», «домашнее» как смысл, ценность и код. Материалы III Международной научно-практической конференции, посвященной 90-летию со дня основания и 40-летию со дня возрождения первого классического Самарского государственного университета в Самарском крае (19-20 ноября 2009 года): В 2 частях. Ч. 1. Самара: СНЦ РАН, 2010. С. 51.. Как нам кажется, мотив пути (героя и героини-грешницы) - один из важнейших, когда речь идет о взаимосвязи между «домашним» и «антидомашним» пространствами.

Путь героя чаще всего соответствует схеме «дом - антидом», другими словами, он лишь временно пересекает границу между «домашним» и «бордельным», чтобы познать суть «антидомашнего» (путем наблюдений и рефлексии, из исповеди грешницы, через сексуальное познание женщины, участвуя в «спасении» «падшей» и т. д.). Этот момент зафиксировал, например, Б. Лазаревский в рассказе «Невеселая». Задавшись вопросом, «зачем приезжают в “эти дома” вполне приличные люди, да еще <в>месте со своими женами» Лазаревский Б.А. Невеселая. С. 74., писатель пришел к выводу, что ими движет любопытство: «хотят узнать, как живут здесь “непорядочные” женщины - “рабыни веселья”» Там же.. «Бордельное пространство» - это тайна, которую герою необходимо разгадать («Гимназия, семья, знакомые - все словно уговорились скрывать от него самое важное и нужное, и вот теперь только официально разрешалось ему самому проникнуть в скрытое - через ворота “Аполло”», - так воспринимает свой первый поход к продажным женщинам юный Петя Коликов из рассказа С.М. Городецкого «Итальянки»). Количество таких «вылазок» героя в «бордельный» мир не ограничено, но и небезопасно, поскольку всегда есть риск не только потерять телесную чистоту и здоровье (герой рассказа Л.Н. Андреева «В тумане» признается, что «заболел постыдною и грязною болезнью, о которой люди говорят тайком, глумливым шепотом, прячась за закрытыми дверьми, болезнью, о которой нельзя подумать без ужаса и отвращения к себе» Андреев Л.Н. В тумане. С. 447.), но и рассудок («Припадок» А.П. Чехова, «Идиот» Ф.М. Достоевского), и свободу («Тьма» Л.Н. Андреева, «Штабс-капитан Рыбников» А.И. Куприна»), и даже саму жизнь («Происшествие» В.М. Гаршина, «Невский проспект» Н.В. Гоголя).

Иначе строится путь героини: условно можно обозначить его как «дом > антидом». Перешагнув границу «домашнего» (= ситуация «падения»), героиня принципиально не может вернуться в «дом» («Этим “купленным” женщинам на честный путь нет возврата, как из недр ада» Белавенцева О. Указ. соч. С. 55., - пишет О. Белавенцева). В редких случаях, когда грешница снова переступает (в том числе и в буквальном смысле) порог «дома», ее «возвращение» интерпретируется как возможность вновь участвовать в жизни семьи, обсуждать семейные проблемы, радоваться удачам родственников и т. д. Например в рассказе Н.И. Тимковского «Травля» вернувшаяся домой «падшая» Нютка, чувствующая на себе постоянные косые взгляды соседки, молчаливое неодобрение брата и страх перед сплетнями, счастлива только тогда, когда Трифон показывает ей и матери фотографическую карточку, где он запечатлен вместе с будущей женой. В это момент «Нютке сделалось почему-то так весело, как никогда еще, кажется, не бывало. Трифон стал вдруг в ее глазах другим человеком. Более понятным, более близким. Значит, он может не только сопеть, молчать, делать гробы и рассказывать про покойников, но и быть женихом, сниматься в фотографии, щеголять в манишке и брелоках; значит, и сама она, Нютка, не совсем еще выброшена из жизни, если может хоть как-нибудь участвовать в семейном событии, высказывать свое мнение о невесте брата, разговаривать с матерью не только о своем “грехе”» Тимковский Н.И. Указ. соч. С. 43.. Однако в целом дальнейшее движение грешницы, сколько бы разнонаправленным оно ни было, совершается исключительно в пределах «бордельного пространства». Так, герой-резонер купринской «Ямы» Платонов с пафосом восклицает: «Судьба русской проститутки - о, какой это трагический, жалкий, кровавый, смешной и глупый путь!» Куприн А.И. Яма. С. 70.. Описание одного из них - спуск женщины по «карьерной лестнице», как бы скрепляющее отдельные локусы «бордельного пространства», - показано, например, в рассказе А. Бедного «Итоги прошлого: Заключительные страницы из дневника одной падшей»: героиня начинает путь профессиональной проститутки с «ярко освещенных залов богатых провинциальных ресторанов» Бедный А. Указ. соч. С. 14. и «роскошных квартир» Там же. С. 6., а заканчивает тем, что живет в «грязной каморке» Там же. «в одной из отдаленных улиц» Там же. С. 17., за которую не платит уже три месяца, и «гранит по вечерам панели Невского и Вознесенского проспектов, открыто торгуя своим телом» Там же.. Нечто похожее мы на ходим и в рассказе А.В. Амфитеатрова «Катенька»: «Другой хор похуже, третий, четвертый, Нижегородская ярмарка, захудалый петербургский шато-кабак, купец за купцом, гость за гостем, и - финал: страшная болезнь, после которой нет пристанища даже в хорах…» Амфитеатров А.В. Катенька. С. 738.. Этот «путь» ретроспективно показан и В.В. Крестовским в его фельетоне «Гнилушница с Чернышева моста» (1864), который не был опубликован после революции ни в одном издании этого автора. Писатель несколькими штрихами набрасывает «портрет» гнилушницы - продавщицы гнилых фруктов и ягод - и, размышляя о ее прошлом, предполагает, что, возможно, «лет тридцать, сорок тому назад эта самая торговка блистала красотой и нарядами, каталась в экипажах, потом спускалась все ниже и ниже, с Морской улицы переезжала к мадаме на Мещанскую, меняла очень много квартир и все-то ниже да хуже, пока наконец за наступившею старостью держать нигде не стали; а тут подступила болезнь да больница. И затем, мало-помалу, дошла до Чернышева моста» Крестовский В.В. Гнилушница с Чернышева моста: Фельетон // Петербургский листок. СПб., 1864. № 31. 12 мая. С. 2.. В «цветочных» терминах описывается «падение» девушки в другом рассказе этого же автора «Погибшее, но милое созданье»: она «была сначала скромной незабудкой, жила с каким-то пожилым господином “по любви”… обольстил ее, говорят, ну, а потом, как водится, бросил… Es ist eine alte Geschichte!.. Старо, как мир (нем.) а теперь кандидатка в фиалки, а, может, и в камелии…» Крестовский В.В. Погибшее, но милое создание // Собрание сочинений Всеволода Владимировича Крестовского: Т. 1-8 / Под ред. Ю.Л. Ельца. Т. 2. СПб.: Общественная польза, 1898. С. 644.. Этим примерам можно противопоставить рассказ А. Мар «Что будет с нею…». Герой-идеалист в лучших традициях Некрасова, Добролюбова и Чернышевского увозит проститутку Шуру «из шансонеток» «почти с гордостью, наивно радуясь, что хотя на один вечер освободит ее от плотоядных взоров и желаний, сможет оставить в ней, быть может, единственно светлое воспоминание» Мар А. Что будет с нею… // 1002 ночь любви / Сост. М. Григорян. М.: Совместное издание ЗАО «ЛГ Информэйшн Групп» и ЗАО «Издательский дом ГЕЛЕОС», 1998. С. 154.. Когда же неизбежное случается, чудовищное «по своей простоте, несложности и гнусности содержания» Там же. С. 155., мужчина начинает искать «оправдания, драматизма в их положении» Там же., для чего предлагает проститутке обрисовать ее прошлое и угадать будущее. В своем монологе герой обнажает все «штампы» «бордельного текста» русской словесности и в итоге, пророча Шуре роль «мадам» или сводни, обнаруживает свою «литературность» и полное непонимание истинного положения вещей. Показательным оказывается то, что для большинства текстов о грешницах сюжетообразующим началом выступает как раз эта гипотетическая возможность возвращения (воскрешения, возрождения, спасения) героини в рамки нормы Когда мы говорим о переходе героини из «домашнего» в «бордельное» пространство и невозможности возращения оттуда, речь, разумеется, необязательно идет о буквальном перемещении из семейного гнезда в притон разврата или о материальной кабале, в которую попадают обитательницы дома терпимости. Девушка после ситуации «падения» может продолжать жить в семье своих родителей или внешне принадлежать к «приличному обществу», но при этом мыслить себя обитательницей «антидома»..

Можно выделить основные мотивы, отражающие взаимопроникновение «домашнего» и «бордельного» пространств.

Выше уже шла речь о том, что описание как «домашнего», так и «антидомашнего» пространств, связано с мотивом семьи, семейного очага, семейных / родственных отношений. Наиболее эксплицировано это выражено при сопоставлении дома и борделя Так, например, А.К. Жолковский выделил два типа нарративных приемов придания проституции «семейных» черт. «С одной стороны, - писал он, - распространено фигуральное приравнивание элементов сюжета с проституткой картинам семейной жизни, с другой - буквализация этой метафоры в виде фабульного столкновения бордельных ситуаций с семейными» (Жолковский А.К., Ямпольский М.Б. Указ. соч. С. 176).. При этом сравнение может вестись в двух направлениях: либо семья отождествляется с домом терпимости, либо веселому дому приписываются семейные черты См. например, уравнение «домашнего» и «бордельного» пространств в стихотворении В.Я. Брюсова «В публичном доме». «Тишина альковов брачных» и «веселье грешных лож» равны перед «святым серпом» Афродиты, по мысли поэта (Брюсов В.Я. В публичном доме. С. 414)..

Рассмотрим первый вариант - буквальное сравнение семьи с притоном разврата. Как указывал А.К. Жолковский, «разоблачительная формула, приравнивающая “порядочную семью” (и “приличное общество” вообще) борделю, была общим местом культуры XIX века» Жолковский А.К., Ямпольский М.Б. Указ. соч. С. 176. Уже в поэме М.Ю, Лермонтова «Сашка» главный герой, сопоставляя высший свет (и в том числе свою семью) и дом терпимости, где живет его возлюбленная Тирза, делает выбор в пользу последнего: «Наружный блеск, обманчивый недуг; / Кружатся девы, чванятся нарядом, / Притворствуют и голосом и взглядом. / Кто ловит душу, кто пять тысяч душ... / Все так невинны, но я им не муж. / И как ни уважаю добродетель, / А здесь мне лучше, в том луна свидетель» (Лермонтов М.Ю. Сашка: Нравственная поэма. С. 56).. Любопытно отметить, что тенденция к такому сопоставлению наметилась намного раньше, хотя и с некоторыми оговорками, обусловленными очень широким пониманием проституции в русской культуре. Так, К.И. Бабиков подчеркивал: «<...> Вначале в Древней Руси не существовало трех главнейших факторов публичного разврата - аристократии, рабства и солдатчины, а потому не могло существовать и публичной проституции в той мере и в том виде, как она существовала в Средние века в Западной Европе... Из этого, однако, не следует, что в Древней Руси разврат был вовсе неизвестен, тот грубый и страстный разврат, который всегда бывает предшественником публичной торговли живым мясом, т. е. того, что мы собственно привыкли называть проституцией, - из этого не следует, что нашим предкам не была известна домашняя проституция (курсив наш. - Н.М.)» Бабиков К.И. Проституция в России // «А се грехи злые, смертные...»: Русская семейная и сексуальная культура глазами историков, этнографов, литераторов, фольклористов, правоведов и богословов XIX - начала XX века. В 3 кн. Кн. 3. / Изд. подгот. Н.Л. Пушкарева, Л.В. Бессмертных. М.: Ладомир, 2004. С. 512, 508.. И далее: «Таким образом, нет ничего удивительного, если в Древней Руси проституция началась, собственно, в семействе, так как стеснительные условия этого семейства стремили женщину к выходу на волю и вынуждали ее изливать неудовлетворенную надлежащим образом страсть на каждого мужчину, сколько-нибудь подходящего к ее вкусу» Там же. С. 517..

На рубеже XIX-XX веков этот мотив актуализируется в произведениях мизогинистской направленности: в «Крейцеровой сонате» Л.Н. Толстого, «Санине», «Женщине, стоящей посреди», «Жене», «Романе маленькой женщины» М.П. Арцыбашева, «Ужасах разврата (Предсмертной исповеди)» Н.Е. Добронравова, «Маскараде чувства» и других произведениях М. Криницкого Подробнее об этом см.: Михайлова М.В. Отцы-пустынники и жены… непорочны? // Гендерные исследования. М., 2004. № 11. С. 101-113..

Так, герой толстовской повести Позднышев заявляет: «…Взглянуть на жизнь наших высших классов как она есть, со всем ее бесстыдством, ведь это один сплошной дом терпимости <…> посмотрите на тех, на несчастных презираемых, и на самых высших светских барынь: те же наряды, те же фасоны, те же духи, то же оголение рук, плеч, грудей и обтягивание выставленного зада, та же страсть к камушкам, к дорогим, блестящим вещам, те же увеселения, танцы и музыка, пенье. Как те заманивают всеми средствами, так и эти. Никакой разницы. Строго определяя, надо только сказать, что проститутки на короткие сроки - обыкновенно презираемы, проститутки на долгие - уважаемы» Толстой Л.Н. Крейцерова соната // Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 91 т. Т. 27: Произведения, 1889-1890 / Ред. Н.К. Гудзий, Н.Н. Гусев. М.: Изд. центр «Терра», 1992. С. 22-23.. По мысли Толстого, брак является специфической формой «оплаты» целомудренного женского тела, поэтому сопоставлению семьи и проституции сопутствует мотив продажи девственности (главного «сокровища» девушки): «…большинство смотрит на поездку в церковь только как на особенное условие обладания известной женщиной, - подумайте, какое ужасное значение получают при этом все эти подробности. Выходит, что дело-то все только в этом. Выходит что-то вроде продажи. Развратнику продают невинную девушку и обставляют эту продажу известными формальностями» Там же. С. 28.. Эту идею классика озвучивает в своей статье О. Андреева, указывающая на то, что «сохранение девственности с целью наживы оказывается, как это ни парадоксально, в одном ряду с проституцией, поскольку товаром опять-таки выступает тело» Андреева О. Нравственна ли девственность? // Потолок пола: Сб. науч. ст. / Под ред. Т.В. Барчуновой. Новосибирск: Новосиб. гос. ун-т, 1998. С. 192.. Мотив продажи невинности дублируется и в рамках сугубо «бордельного текста», при этом, в свою очередь, с отсылками к целомудрию невесты перед венцом Этот мотив появляется уже в произведениях литераторов XIX века. Безымянная героиня некрасовского стихотворения «Еду ли ночью по улице темной» уходит в ночь, чтобы принести «гробик ребенку и ужин отцу»: «…ты ушла молчаливо, / Принарядившись, как будто к венцу» (Некрасов Н.А. Еду ли ночью по улице темной // Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем: В 15 т. / Редкол.: М.Б. Храпченко (гл. ред.) и др.; Подгот. текста и коммент. В.Э. Вацуро, А.М. Гаркави. Т. 1: Стихотворения 1838-1855. Л.: Наука, 1981. С. 63). Правда, героиня, судя по всему, не является в прямом, физиологическом, смысле девственницей, но мы приводим этот пример, чтобы показать, что в таких же терминах происходит и продажа нравственной чистоты «честной» женщины. В.В. Крестовский описал в «Петербургских трущобах «торжество совсем особого рода» - «лотерею невинности» (Крестовский В.В. Петербургские трущобы (Книга о сытых и голодны). Кн. 2: Ч. 4-6: Заключенники; Голодные и холодные; Падшие; Коемуждо по делом его / Подгот. текста М. Отрадина; примеч. Т. Орнатской. Л.: Худож. лит., 1990. С. 634). В публичном доме: Луизу Типпнер одевали, «словно невесту к венцу»; «ее наряжали в белое кисейное платье и прикалывали к чересчур открытому лифу живую белую розу…» (Там же. С. 637). Соня Мармеладова решается на «такое дело» ради голодных детей: «Чего беречь? Эко сокровище!» (Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. / Ред. коллегия: В.Г. Базанов (отв. ред.) [и др.]. Художественные произведения: В 17 т. Т. 6: Преступление и наказание: Роман в 6 ч. с эпилогом / Текст подгот. Л.Д. Опульская. Л.: Наука, 1973. С. 17).. Сводня Рахель Рафаиловна из рассказа И.И. Ясинского «Наташка» возмущается желанием юной героини сберечь свою невинность: «Что она, замуж думает выходить? Кто ее возьмет? Никто не поверит, что она честная. Что она трясется над своим добром? Дождется того, что станет старой девкой. Всякий товар свою пору знает … И что за честь, коли нечего есть?» Ясинский И.И. Наташка: Рассказ Максима Белинского. Киев: Тип. Г.Л. Фронцкевича, 1886. С. 29.. Семен Яковлевич Горизонт - персонаж романа А.И. Куприна «Яма» - ставит продажу девственности на конвейер: будучи «раз пятнадцать» женатым, он «если бывала возможность, то выгодно продавал жену в тайный дом разврата или в шикарное публичное заведение» Куприн А.И. Яма. С. 119..

Идеи Толстого о женском проституировании в браке и вне его развил М. Криницкий. В 1915 году в статье «За что я борюсь» Впрочем, он дает трактовку буржуазного брака, предложенную марксистской социологией. писатель дерзко изложил свои во многом шокирующие мысли о семье, объявив ее безнравственной: «Современная европейская семья проституционна, так как основана на принципе продажности женщины. Наша женщина не отдается, а только продается: на один час (бульварная проститутка), на более продолжительный срок (содержанка), на всю свою жизнь (жена). Продается она за деньги, за удобства, за общественное положение мужа и за, так называемую, “любовь”» Криницкий М. За что я борюсь // Журнал журналов. СПб., 1915. № 23. С. 10.. Этот «парадокс» писатель объясняет тем, что семья превратилась в коммерческую сделку, а женщина, выходя замуж, ищет в мужчине не героизма, а «комфортабельный коровник» или «возбудителя эротического чувства». При этом вину за такое положение он возлагает на женщину. Криницкий пишет о стихийности женского характера, его неуправляемости, о «женской опасности», персонифицированной в образе «бабы», являющейся «уродливым искажением женского. “Баба” хочет вульгарно поглотить и впитать в себя мужское начало. “Баба” стремится пожрать в мужчине его свободную человеческую личность. От “бабы” мужчина должен обороняться» Там же. С. 11 Подробнее о феномене «бабы» в русской культуре см.: Heldt B. Terrible perfection: Women and Russian literature. Bloomington; Indianapolis, 1987. 174 p.. Присяжный поверенный Прозоровский, занимающийся бракоразводным процессом главного героя «Маскарада чувств» Ивана Дурнева, описывает желание женщины «владеть» мужчиной, подчиняющее себе все ее остальные стремления: «Женщина хочет не только обладать, но непременным образом владеть <…> иметь право распоряжаться вашею душою, вашими идеями, вашим богом … вашею истиною, всем вашим человеческим нравственным бытием» Там же. С. 19-20..

Столь же негативную оценку брака, но в иной интерпретации находим мы и в творчестве М.П. Арцыбашева. В раннем рассказе «Жена» писатель противопоставляет красоту любви и страсти героев, тайно встречающих в березовой роще по ночам, их серой семейной жизни с «массой мелких и серьезных дел», с мелочами, которые «назойливо и властно, как закон, лезли в глаза, требовали серьезного внимания, напряжения душевных сил, поглощавшего жизнь» Арцыбашев М.П. Жена // Арцыбашев М.П. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 1: Санин: Роман; Повести и рассказы. М.: ТЕРРА, 1994. С. 534.. После венчания герой размышляет о сути брака и его преимуществами перед свободными отношениями: «…Почему жене не было стыдно того, что происходило между нами в роще? Почему же это было тайной?.. Или вообще это вовсе не стыдно, а хорошо, или она - бесстыдная, наглая и развратная? Если это хорошо, то зачем все прячутся с этим и зачем мы повенчались; а если дурно, значит, она - развратная, падшая, и зачем тогда я женился на ней? Почему я думаю, что она не будет теперь, тайно от меня, как прежде от всех, отдаваться другим, как отдавалась мне?..» Там же. С. 532.

А вот какие мысли вложил Е.Н. Добронравов в уста умирающего Пьера Давыдова («Ужасы разврата [Предсмертная исповедь]»): «Кто сделал ее одалискою? Кто воспитал ее для гарема? Кто развил в ней чувственность? Природа ли, сама не знающая, что она говорит? Родители ли, приготовлявшие из подраставшей дочери только годную для сбыта невесту? Общество ли, кружившее ей голову комплиментами и ухаживаниями на балах, куда она являлась, едва прикрытая газом, показывать в поисках за покупателями свою красоту, свое тело? Он ли, развратничавший во время холостой жизни и утомленный развратом до желаний вылечиться от этого женитьбой? Или может быть, природа, родители, общество приготовили только тучную почву, а он, испорченный до мозга костей, явился сеятелем, которого в конце концов испугали плод<ы> его собственного посева?» Добронравов Н.Е. Ужасы разврата: Предсмертная исповедь: Рассказ. М.: Тип. Н.Н. Булгакова, 1899. С. 23-24.

Показательно, что отождествление брака и борделя возникает не только в мизогинистской литературе, но и в женской прозе начала XX века. Так, Ольга Белавенцева в уже упомянутом рассказе «Фрина» приходит к выводу, что «представительницы beau monde'а, законные жены такие же femme perdue, как и “Женька”, жрицы бога мира сего, разврата.

Но на замужних интеллигентных дам никто не указывает пальцем, ибо эти последние действуют “за ширмами”, оправдывающими их грешки. Ширмы эти - “законный муж”, законный брак - вот почетный, бесплатный патент на торговлю… право “на честное имя” и “честную репутацию”» Белавенцева О. Указ. соч. С. 56.. Эта же мысль высказывается и в разговоре двух купчиков, которые загуляли у проституток (И.К. Лисенко-Коныч «Проклятая жизнь [Трагедия падшей. Студент-пожарный]»). Один из них, Кусков, уговаривает Машу выпить водки («ну, ты, угнетенная невинность, пей» Лисенко-Коныч И.К. Указ. соч. С. 15.) и, когда девушка наотрез отказывается, он приводит решающий довод: «к вам ходят для безобразия, а не для благообразия» Там же. С. 13.. Последнее, по-видимому, ищут в семье. Другой же, Лыков, сравнивает судьбу проститутки и жены: «Вот будь ты жена… Какая хошь жена… Пусть у тебя 20 хахалей будет, да ты при муже, венчанная, совсем другой коленкор будет. Ей почет… К ней уважение имей, потому она под вуалью. А кто вуаль-то? Муж» Там же.. Находящийся тут же студент развивает высказанное Лыковым: «Девушки, которые жертвуют своим телом, своей молодостью, своими радостями ради чужих, незнакомых им людей, должны требовать к себе больше уважения, чем наши барыни, которые защищены броней, называемой браком… Эти девушки развратничают по ремеслу, ради куска хлеба, а те, бронированные красавицы, ради прихоти, в угоду лени и праздности, которая их обуяла…» Там же. С. 18..

«Развратом» также считается и брак ради «спасения» грешницы. Например, гаршинская Надежда Николаевна не решается выйти замуж за Никитина («Разве не будет тот же разврат, только не откровенный?» Гаршин В.М. Происшествие. С. 67.), опасаясь, что он замучает ее «одним воспоминанием».

Итак, как можно убедиться, акцент на развращенности современной семьи, приписывание ей черт вертепа и мысли о продажности женщины в браке, а также дополнительный мотив покупки девственности (невесты или будущей проститутки) возникали в русской литературе очень часто.