Ноэматическая структура смыслопорождения в философском дискурсе

В следующем примере приводится аллюзия к произведению Стендаля. Это, во-первых, отсылает нас к французской философии 18-19 веков, четко указывая книгу и главу, где описываются определенные события. Следовательно, философские тексты возможно переводить не только с достаточной долей «креативности», но и использовать знания различных языков и фоновые знания по многим предметам, в частности, здесь - по истории философских учений: Wir kцnnen uns hier an Stendhal halten, und zwar an das Kapitel XXXII Del' intimitein Del' amour (1822) [Luhmann 1982: 176]. - Здесь мы можем придерживаться позиции Стендаля, а именно главы XXXII книги Del' intimitein Del' amour (1822).

Два следующих примера содержат заимствования уже из английского языка, хотя очень схожи с предыдущим тем, что теперь автор указывает нам на английскую философию того времени и дает определения философским понятиям, распространенным в тот период в английской аналитической философии. Автор приводит здесь имя философа Бейтсона, изучавшего процесс коммуникации, что еще раз определяет основную идею всей книги - изучение процесса коммуникации в его историческом развитии и его особенности в зависимости от определенных факторов: Anders als je zuvor wird damit die Differenz persцnlich/unpersцnlich zur konstitutiven Differenz, das heiЯt zu derjenigen Differenz, die im Sinne der Definition von Bateson (difference that makes a difference) den Informationen ihren Informations wert gibt [Luhmann 1982: 205]. - Совершенно иначе, чем когда либо ранее, конституируется разница между личностным и безличным, то есть превращается в сущностное различие, которое, согласно, определению Бейтсона (difference that makes a difference), придает информации ее ценность.

Следующий пример представляет понятие любви как некоей разновидности счастья. В нем предлагается с некоей интенциальной аллюзией к уже использовавшимся ранее концептам, которые даны в заимствовании в неизмененном виде из латинского языка, они, безусловно, предполагают владение данной информацийе реципиента, что взывает к фоновым знаниям реципиента/интерпретатора. Возможно, автор использовал данное заимствование, чтобы четче показать противостояние данных понятий.

Das wird zunдchst, in allgemeingehaltenen, individuell ausfьllungsbedьrftigen Begriffen wie Glьck, voluptas/taedium festgehalten [Luhmann 1982: 174]. - Сначала это фиксируется в общих, но индивидуально воспринимаемых понятиях как счастье, voluptas/taedium.

В данном случае использование антонимов автором преследовало следующую прагматическую цель: подчеркнуть неизменчивость и актуальность данных проблем - voluptas/taedium неразрывно связаны друг с другом.

Из всего вышесказанного следует, что наиболее подходящим для интерпретации и прояснения смысла философских символов за счет построения некоторой системы само-ссылающихся друг на друга философских терминов является метод «языковой игры». Здесь смысл некоего понятия выводим лишь при наличии о-сознания и понимания как общей иерархии аллюзивного ряда, так и при априорном допущении существования других соположенных элементов системы (общего структурированного ряда).

Анализ процессов лингвокультурного и концептуального в структуре смысла, взаимоотношения ноэм различного уровня, репрезентирующих общецивилизационные, лингвокультурные и личностные аспекты смысловой суперструктуры и порождение и репрезентацию смысла на Ультра-, Супра- и Гиперуровнях позволяет нам сделать следующие выводы:

1. Метауровни бытования смысла носят сложный характер. Нами в работе различается несколько таких уровней: самые низшие уровни Бытия - это: Чистое Бытие, Первобытное Бытие; все это бытие процесса реального действования, они равно первичны, и относятся к видам, существующим в мире. Неоднородность, которая позволяет сопоставлять элементы, представляет собой нечто вроде супра-рациональности и парадокса. Супра-рациональность как абсолютная изолированность противоречий без каких-либо взаимодействий друг с другом, при движении от стандартной линейной логики к возможности видеть корень явлений, позволяет перейти от репрезентативной к нерепрезентативной интеллигибельности, к пониманию парадокса и супра-рациональности, что соответствует осмыслению эволюции от Первобытного Бытия к Супра-Бытию, где подключаются лучи ноэматической рефлексии. Результатом нерепрезентативности является одновременность противоречий без столкновений и вмешательств в рождающийся самостоятельно смысл, смысл, возникающий на пике о-сознания и по-мысливания в Гиперуровне.

2. На каждом из вычлененных уровней бытия смысловости распределяются некоторые ноэмы. Безусловно, подобное распределение не является четким и категоричным, однако оно позволяет ввести элементы смысла в модус строго научного рассмотрения. Ноэма, рассматриваемая с позиций лингвокультуры и языковой картины мира, есть непосредственное выражение глубинных элементов и систем организации смысла. Иначе говоря, ноэмы, составляющие глубинную структуру смысла, - это компоненты, посредством которых осуществляется культурнообусловленная концептуализация реальности. При этом благодаря своей классифицирующей и структурирующей роли своеобразный мир структурированных ноэм служит для упорядочивания некоего хаотичного опыта при структурировании и формировании целостной картины мира в процессе мышления и по-знания в конкретном языке и лингвокультуре; творческое начало в языке является примарным при создании языковой картины мира.

3. Свободное установление и нарушение собственных правил и предписаний является характерным приёмом постоянно изменяющейся лингвокультуры. Морфологические характеристики новообразованных многомерных единиц обусловлены контекстными употреблениями, сопровождающимися развертыванием новых смыслов. «Языковая игра» на уровне грамматики обнаруживает себя посредством разнообразных приёмов, обеспечивающих формы лингвокультурно обоснованной мыслительной деятельности. Нетривиальное грамматическое смыслопорождение активизирует скрытые потенции языка, заставляет размышлять о противоречивых, парадоксальных явлениях его функционирования внутри одной и той же лингвокультуры. В подобном смыслопорождении активно проявляется стремление языковой личности к переосмыслению старых форм и созданию новых.

4. Любые языки, основанные на непосредственном включении некоего маркера в порождаемую, а не воспроизводимую речь, имеют гораздо больше возможностей для сохранения аллюзий (при ранее использованном маркере в составе сложных понятий), тем самым включая в канву философского дискурса саму жизнь; порождение неузуального многомерного смысла происходит при сужении уровня абстракции при внутриязыковом внутрилингвокультурном сопоставлении и приводит к дезинтеграции ассоциативного ряда, к значимому расподоблению ноэм в структуре понятия и, как следствие, к внутреннему делению самого концепта, имманентной инфляции смысла.

5. При различных операциях трансформации суперструктуры смысла происходит его расширение с образованием нового понятия и дальнейшей его концептуализацией, таким образом, каждое концептуализированное понятие может быть изначально предложено в качестве неузуального образования и впоследствии введено в практику философского употребления, данное введение производится путем некоторых интерпретативных операций с конструктом.

6. Философские конструкты чрезвычайно сложны и могут включать в себя разные проявления языковой игры и использования символики, порой неузуальной, базирующейся на актуализации периферийных ноэм в суперструктуре смысла, вербализации личностного, интуитивного. На примере текстов экзистенциальной философии разноструктурных языков можно проследить разнообразные средства, используемые в вышеозначенных целях. Они разнообразны как в системе самого языка (продуктивные деривационные модели при создании нового окказионального смысла), так и в системе отношений внутри рефлексивной реальности каждого конкретного индивида. Контекстуально обусловленные и порожденные таким образом окказиональные конструкты чрезвычайно сложны для анализа, на именно они представляют собой живой многомерный, не зафиксированный в значении смысл, требующий при интерпретации и интерпретации использования правильных тактик интендирования. Смысл конкретного элемента существует лишь при наличии других элементов системы (общего структурированного ряда). Ноэматическая структурация смысла продолжает традицию прояснения глубинных структур смысла и распредмечивания узловых элементов системы.

7. Процесс смыслопорождения является обращением к феноменологической рефлексии над созданным конструктом, что обеспечивает порождение и дальнейшее функционирование в виде декодирования и интерпретации некоторых суперструктур интенциально релевантных ноэм в абсолютно новом или переосмысленном виде.

5. Ноэматика и семантика. Иерархическая структура смысла. Ноэматическая структура смысла философских концептов

5.1 Смыслопорождающие механизмы

Данный параграф посвящен иерархической ноэматической структуре смысла, реализованного в тексте. Важно не наличие неузуальных образований в речи, а раскрытие условий ноэматического смыслопорождения и трактовка смысла текста как некоей иерархической структуры, имеющей в своём основании ноэмы концептуализации, служащие для функционирования и развития всех возможных надстроек многоуровневого смысла; наиважнейшим является анализ глубинных иерархических структур смысла и разнообразных возможностей смыслопорождения путём внутрисистемного перераспределения некоторого интенциально релевантного набора ноэм и деривационных моделей, по которым многоуровневый смысл может быть построен. Целью самого исследования является объединение глубинных структур и ноэматики как основного принципа порождения и декодирования смысловых структур и их иерархии.

Чем можно объяснить появление смысла как особого феномена? Его порождение, декодирование и просто наличие появляется лишь при определенных условиях. В работе Г. И. Богина «Обретение способности понимать» (2001) основные условия смыслопостроения в тексте описываются так: существует некоторое содержание, взятое в определенной модальности. Есть некоторая ситуация либо в деятельности, либо в коммуникации, либо в том и другом, но при этом ситуация состоит из элементов, которые перевыражаются в рефлективных актах, а часть этих элементов способна еще до образования смысла бытовать в виде минимальных смысловых единиц - ноэм. Данные ноэмы участвуют в интенциональном акте, то есть а акте направления рефлексии. Эти ноэмы образуют определенную конфигурацию отношений и связей, которая служит основанием для интендирования, что и приводит к перевыражению ноэматических отношений свойств компонентов онтологической конструкции субъекта [Богин 2001: 516].

На настоящий момент в науке существует несколько точек зрения на вопрос наличия/появления смысла, так, например, Р. Г. Альжанов ратует за проявление смысла как некоего идеального конструкта «в мозговых нейродинамических системах» [Альжанов 1985: 144], да и мнение о том, что смыслы являются предметом изучения именно психологии, весьма широко распространено. С данным утверждением спорить трудно, и нет препятствий к подобной трактовке и изучению таких идеальных структур психологической наукой. Однако сама психика и психические процессы в ракурсе рассмотрения смыслопорождающих механизмов являются второстепенным аспектом, неким инструментарием по отношению к смыслопорождению. Как отмечает А. П. Стеценко, «изначальная наделенность мира значениями и смыслами организует чувственные впечатления, обеспечивает постижение ребенком физических закономерностей окружающей реальности, например, за счет прогрессирующей дифференциации сенсорных модальностей» [Стеценко 1987: 28].

Не работающей в лингвистике оказывается и эпистемологическая концепция позитивизма, ведь она, по сути, отрицает само существование таких иерархических идеальных конструкций, как смысл. Релевантно в этом отношении высказывание Ч. Пирса, вскрывающее саму суть позитивистских воззрений: «Сначала человек объявляет, что удививший его предмет есть удивительное, но по размышлении убеждается, что это есть удивительное только в том отношении, что он удивлен» [Feibleman 1970: 232].

Отсюда можно сделать вывод о непосредственном существовании только самого психологического «состояния удивленности» - это и есть объективная реальность, которую и можно изучать. Считается, что существуют не смыслы, а следы памяти об увиденных вещах [Hannay 1973: 161-182]. Боязнь встретиться с идеальными сущностями, невнимание к субъективному в когнитивном, что, собственно, и представляет из себя один из краеугольных камней понимания механизмов смыслопорождения и смыслодекодирования, влечёт за собой невозможность построения стройной теории смысла.

При многоуровневости смысла неизбежна многозначность языковых единиц, и каждый реципиент выбирает то или иное значение при встрече с той или иной многозначной языковой единицей. Этот выбор и есть то, что приводит к отказу от объективности декодируемого, универсальности порождённого, это даёт нам личностность, индивидуальность актов смыслопорождения и смыслодекодирования.

И в нашей ситуации по второму правилу, предложенному Г. И. Богиным, «прибавить» к значению (имеется в виду любое из некоторого набора значений, закреплённых в словаре и речи) некий субъективный аспект, некую модальность, дать денотату, точнее, денотату как объекту исследования, маркер субъективности, тут же проявляются условия и признаки ситуации порождения, проявления и в дальнейшем - возможности декодирования смысла как упорядоченной ноэмной иерархической структуры, которая при всём это достаточно подвижна и жива. Введение данного субъективного компонента (модальности) необходимо сопровождается и появлением неких характеристик данного субъективного, имплицитного определения модальности, что даёт основания следовать в анализе смыслопорождения утверждению Г. Фреге, который говорит о том, что смыслы выражаются, а значения обозначаются.

Эта субъективная модальность дает понятие о мире, без неё нет мира для человека, и «генезис смысла определяется тем уникальным отношением человека к окружающему миру, в котором рождается система сложнейших функциональных взаимосвязей (субъект - объект), динамика которых формирует и составляет смысл» [Вейн, Голубев 1973: 129]. Основной субъективной составляющей смыслопорождения и условием наличия самого смысла является модальность продуцента текста, его интенции, иногда даже не осознанные, интуитивные, а для возможности смыслодекодирования кроме этого условия должна действовать ещё и модальность реципиента текста, что ещё более усложняет иерархическую структуру смысла.

Модальность это то, что даёт возможность содержанию текста прирасти ситуацией, главным в порождении смысла, иначе содержание не работает в мире. «Самые разные эффекты и впечатления представлены в тексте в качестве причин превращения тех или иных текстовых явлений в ноэмы» [Богин 2001: 134], которые являются неделимыми сущностями, квантами смысла, в тексте же оные действуют как минимальные маркеры - идентификаторы текстовой информации. При восприятии ноэмы как кванта смысла она имеет возможность перевыражаться (как в мыслительной рефлективной деятельности реципиента текста) и служить уже в качестве продуктивной модели, занять своё место в другой иерархической структуре как модификатор, катализатор, изменяющий иерархическую структуру целиком, даже если была порождена окказионально и интуитивно окказионально декодирована.

Ситуативность есть лишь наличие некой сущности, внутри которой неким образом структурированы связи, и именно восстановление этих связей и есть рождение смысла, вне зависимости от направления движения. Ситуативность в тексте даётся в виде образа, реконструкция смысла же есть рефлективно переживаемый образ, субъективно переживаемая форма.

Основные факторы возникновения смысла в том, что речевая многозначность (многозначность употребления языковой единицы) существенно отличается от многозначности языковой, на это явление указывает Ф.А. Литвин. В этой связи и возникает текстовая ситуативность. Речевая многозначность - «естественное следствие знакового характера слова - единицы с неоднородным содержанием, во взаимодействии с функциями высказывания, в котором слово используется в речи» [Литвин 1984: 108]. Многогранность и многоуровневость языковой единицы в речи, в дискурсе и есть необходимое условие смыслопорождения; эта многозначность обусловлена контекстом, в разных контекстах реализуются разнообразные семантические аспекты, единицы (ядерные или периферийные; узуальные и окказиональные), и не в меньшей степени - аморфностью контекстуального окружения, по причине чего продуцент или реципиент не может с уверенностью создать алгоритм единственно верной, непротиворечивой, однозначной семантической модели. На фоне всего этого и возникает возможность выбора и актуализации интенциально релевантных ноэм, что есть важнейший принцип и условие смыслопорождения и смыслодекодирования.

Декартом было предсказано, что главным условием смыслопорождения и смыслодекодирование является акт рефлексивного познания, переживание своей бытийности как бытийности имеющей своей частью усмотрение этого бытия также релевантно в данной ситуации (Cogito = «думаю о»). По Г. И. Богину подобный акт называется ноэматической рефлексией, рефлексия такого рода опосредует видение и восприятие не просто текста или объективной реальности, а позволяет видеть данные феномены как структурированные «осмысленные» конструкты. Это есть рефлективная реальность (собственный мир, с субъективными фоновыми знаниями и индивидуальными особенностями познания) без всякого рефлективного анализа, без проникновения в суть, чистое «разумное» герменевтическое понимание. Никто не рефлектирует по поводу бытия на данном уровне, этот гипотетический продуцент или реципиент просто существует в рефлексивной реальности.

При возможности собственного смыслопорождения на основе либо уже существующих моделей (постоянно встречающегося и закреплённого структурного набора ноэм), либо на основе окказионального построения (не свойственного узусу конгломерата и новой иерархической структуры, стандартно не связанных в рамках одной модели ноэм) при построении смыслового конструкта на основе субъективных модальностей, сам процесс смыслопорождения выталкивает продуцента за пределы вышеописанной рефлексивной реальности к осознанной или интуитивной рефлексии. «Это начинается тогда, когда без воли ноэмы складываются в конфигурацию и начинается интендирование как важнейшая работа вовнутрь-направленного луча рефлексии» [Богин 1992: 95]. Продуцент обязан рефлектировать не только над собственным продуктом, но и над пониманием понимания, намеренность усмотрения и полагания смысла в ткань текста - основа смыслопорождения. Это интендирование является и составляющей герменевтического понимания смысла текста.

Мельчайшие кванты смысла (именно смысла) - ноэмы, их усмотрение в структуре смысла дает ключ к процессу интендирования, к указанию на топос в онтологической конструкции. Ноэма - это сама суть, изначальный смысл отдельно взятого феномена, она играет роль фактора, направляющего луч рефлексии на топос некоей реально воспринимаемой конструкции.

«Ноэмы не воспринимаются посредством наших органов чувств» [Фоллесдаль 1988: 65]. Сам акт порождения и акт восприятия и декодирования несёт в себе смысл, но этот смысл остаётся не понятым, понимание этого смысла не является необходимостью, он сам основа рефлексии вовне. Главное «осмысление» такого акта рефлексии не в восприятии чего-либо, не в восприятии как таковом, а формировании иерархически структурированного конструкта из интенциально релевантных ноэм. Этот процесс является, по Э. Гуссерлю, «феноменологической рефлексией», и только такой вид рефлексии предопределяет смыслопорождение и смыслодекодирование (герменевтическое понимание как таковое), осмысление неких объектов (как объектов для изучения) в луче внешней рефлексии [Husserl 1995: 222]. Феноменологическая рефлексия имеет своей целью именно ноэмы, чистые ментальные конструкты смысла, опосредованные способы построения дискурса, конкретный инструментарий представлений, лежащий в основе воображения, восприятия, порождения и т.д.

Некий идеальный состав интенциально релевантных иерархически структурированных ноэм, данный либо интуитивно по ноэматической рефлексии, либо с опорой на феноменологическую рефлексию вовне, и опредмеченный мир значений, денотатов, реально представленный как в объективной реальности, так и в ментальных конструктах в виде мысленных образов и представлений, - абсолютно реальны, хотя и не тождественны. Конкретное понятие и представление экзистенциального Dasein не сливается с реальным человеческим существованием в мире. Рассмотрение всех феноменов-ноэм протекает не опосредованно, не через реалии объективного мира, а имманентно, без опоры на рефлексию вовне - это первичная для нас трансцендентальная редукция, для перехода на следующий уровень мы доверяемся феноменологической филологической герменевтике - возможности порождать с осмыслением порождённого, а на третьем уровне абстракции и с осмыслением механизмов порождения. «Если я способен непосредственно переживать движение ноэм, не отдавая себе отчета в том, что такое ноэмы, чем создающее их осмысление отличается от последующего смыслообразования - я и есть нормальный реципиент в рамках внутренней, практической позиции в деятельности. Все различения можно выполнять, только перейдя во внешнюю, исследовательскую позицию» [Богин 1992: 101].

Денотативный конструкт даёт нам обычный семантический анализ, десигнативность преимущественно раскрывается в ноэматической иерархической структуре. Ноэма как минимальная единица смысла соотносима с минимальным квантом значения - семой, но с учётом приписанного субъективизма, модальности, ситуативности.

Лишь текст, дискурс даёт нам необходимые характеристики идентификации ноэматической структуры, система языка остаётся лишь потенцией (семы - чёрная дыра, ноэмы - квазар). Некий набор сем составляет значение слова в системе языка, как определённый конструкт, набор данных конструктивных единиц можно соотнести с содержанием в тексте, однако говорить о смысле в данном случае не приходится. Семный и ноэматический анализ приводит к получению разных данных и должен предприниматься на разных этапах исследования (семный анализ ничего не даёт и не работает на текстовом уровне).

Высказывания любого текста, особенно философского дискурса, представляют собой суперконструкции из конструктов иерархически структурированных интенциально релевантных ноэм. Главное - это описание ситуации порождения, переживания, мышления, именно с той точки зрении и в том ракурсе, каковым оные предстали в практике мыследействования продуцента этого текста.

По мысли Э. Гуссерля, как говорит об этом Г. И. Богин [Богин 2001: 130-131], само по себе феноменологическое описание, для нас - на новом уровне феноменологическая филологическая герменевтика, - раскрывает сущностный состав текста и ноэматическую структуру. Характеристики воспринимаемого на первичном уровне абстракции и на последующих уровнях нельзя путать, так, понятия «равнобедренный треугольник» и «равноугольный треугольник» для восприятия без феноменологической рефлексии - равнозначные понятия, ведь в объективной реальности это и есть тождественные денотаты. Для филологической феноменологической герменевтики при «осмыслении» иерархической ноэматической структуры между ноэмами наблюдается различие, именно поэтому характеристики восприятия тех или иных элементов можно получить лишь с характеристикой сопутствующей объективной реальности.

Очевидно, сами ноэмы в структуре смысла определяют грани герменевтически понимаемого, а целенаправленный выбор аспектов бытования ноэм в иерархической структуре смысла, интенциональность, субъективность и модальность зависят от реципиента или продуцента текста. Поэтому ноэмы как инструменты смыслового конструкта являются трансцендентными образованиями, являются многогранными, но не многоуровневыми, и ни одна из этих потенциальных граней не даёт всей картины смысла, который порождается или декодируется в самом интенциальном акте текстопорождения или понимания текста при феноменологической рефлексии с самими связями и отношениями в иерархической структуре между ноэмами возникающими. Наиболее трансцендентным статусом могут обладать конструкты из пояса мыследеятельности (предметных, денотативных представлений) (по базовой схеме Г. П. Щедровицкого). При модальном интендировании и изучении конфигурации ноэмной структуры, при восприятии в разрезе топоса бытийности в конструкте, интенциональность работы с подобными трансцендентными объектами приводит к многогранности и неопределённости смысловой структуры. Очевидно, что сами по себе, взятые в отдельности объекты представлений обладают всей полнотой для описания, неопределёнными и субъективными их природу делает именно акт интенции. Внутренняя рефлексия в отличие от внешней никогда не даёт полной картины охвата, хотя и вычленяет непосредственные составляющие в деталях. Совокупность граней, не видимых при рассмотрении на луче вовнутрь идущей рефлексии, составляют некий «горизонт событий» интенциального акта понимания или порождения, имеется в виду та грань непонимания, которая вполне допустима при понимании всеми членами лингвокультурного сообщества. «Опыт внутреннего переживания... всегда так личностно ограничен, так неопределенен, так многосложен и при всем этом так неразложим» [Дильтей 1987: 136-137]. При подобной многогранности смысловых конструкций практически не достижима ситуация адекватного понимания (именно понимания, а не восприятия) любого текста и всех уровней его многогранного смысла, всего того, что возможно понять.

Таким образом, можно прийти к выводу, что нужное, корректное образование смыслов, как и сама возможность их наличия, связаны с использованию правильных техник интендирования, пониманием самого продуцента смысла и рефлексией его не только на первом уровне абстракции, в отношении денотатов, но и на последующих уровнях при феноменологической филологической рефлексии над выраженным в знаках и символах/языковых единицах - текстах - ментальных конструктах, всё это обусловливает рождение прото- и метасмыслов, нового в смысловой структуре, построение текстов на и за гранью понимания.

Именно это и есть смысл смыслов, его нельзя вывести из реально существующих и видимых граней, но его можно постичь, поднявшись над метауровнем, соблюдая определённую технику интендирования. Герменевтические витки вовне- и вовнутрь-идущих лучей феноменологической рефлексии должны завершаться именно актами интендирования (приращением субъективности, модальности, значимости), непомерным расширением герменевтической ситуации («игрового» смыслопорождения, переразложением этимологических основ, герменевтическим кругом и т.д.).

Ситуативность, субъективность, ноэматичность, модальность и интенциональность являются главными условиями смыслопорождения и смыслодекодирования как акта повторения смыслопорождающего пути.

5.2 Металогические формы мышления и порождение парадоксальных высказываний

Важными для понимания возможных синтаксических средств многомерного смысла, мышления и порождения парадоксальных высказываний являются грамматические металогические особенности философского языка, обслуживающие формы особого типа мышления, на грани и за границами привычного языка, рождающие прото- и метасмыслы.

Язык как растущий город, слова в котором похожи на старые и новые дома, улицы же - это грамматические правила, они делают возможными связи, которые завязывают жители этих домов, или же упорядочивают дорожное движение. Хайдеггер же в этой картине становится строителем, он хочет возвести широкие улицы, парки, спокойные кварталы, соответствующие требованиям современного градостроительства. Но этого не позволяет «старый фонд». Таким образом, архитекторы должны подстраиваться, если повезёт, то удастся сделать некоторые прорывы и построить обходные пути. Вот способ создания нового смысла в уже имеющихся рамках языковой реальности.

В языке словарный состав определяет содержание, а грамматика - форму мышления. Как и некоторые слова в содержательном моменте, так и грамматика содержит некое количество необходимых общих связей, которые позволяют выразить мысль, грамматические конструкции в самом широком смысле (и морфология, и синтаксис) рождают многомерный смысл, так же как и трансформации суперструктуры на уровне лексем. Для человека знающего представляются более тонкие и спорные возможности, где мы выходим за рамки обыденного познания, там изменяется и форма мышления, изменяя и выстраивая структуру нашего языка. Для нас наиболее релевантным в данном отношении является язык экзистенциальной философии Мартина Хайдеггера, особый метаязык, структурирующий и вербализующий метамышление.

Язык М. Хайдеггера уже на ранних стадиях отличается тем, что пытается покинуть или изменить структуры привычного немецкого языка. «Внешний поток мыслей или опыт кажется проистекающим из парадокса» говорил, - Альбрехт Фабри в своих эссе [Fabri 1958: 80]. История философского мышления показывает, что человеческий разум куда более полезен, если он переходит определённые границы понимаемого и противоречит высказываниям, которые формулируются на основе «нормальных» законов говорения. , несмотря на всеобщую убеждённость может быть выражена в понятиях, которые своей содержательной новизной вызывают впечатление противоречивости с нормой и пониманием, хотя при ближайшем рассмотрении они понятны и облекаются в форму общеупотребительных высказываний. Сущностная закономерность парадоксального способа выражения заключается не в том, что новое противопоставляется старому, а в том, что что-то, противоречащее нормальному пониманию, представляется как нечто с ним совпадающее и связанное.

Такое отрицание парадокса как способа выражения определённых отношений, его негативная оценка как мышления, которая бытует сейчас, возможны лишь в области знания, определяемой в формах силлогизма и зависящего от субъектно-предикативной структуры индоевропейского предложения. В других формах мышления различные виды парадоксального способа выражения более распространены и не так дискредитированы. И всё же в западной культуре имеется важное явление, подчинённое металогическому образу мышления, - основные его направления - это мистика, романтика, религия, вера и диалектика. Все они сходны в том, что стараются выразить содержания, выходящие за пределы обыденного понимания в схемах, не встречающихся в повсеместных речевых оборотах и кажущихся неправильными и лишёнными смысла, однако наличие именно нетривиального, не узуального, многомерного смысла в философском высказывании делает его особым типом дискурса и придает ему отличные от других типов текстов характеристики.

Из вышесказанного следует, что следует различать два вида парадокса: парадокс антиномических мыслительных содержаний и парадокс неожиданных формулируемых мыслительных содержаний, которые, однако, не обязательно имеют дело с вербализацией в новых деривационных моделях, а могут быть выражены узуально. В своих описаниях парадоксального в «Заратустре» Ницше Карл Гроос обращает внимание на то, что не все парадоксальные предложения связаны с его «переоценкой всех ценностей», а общепринятые содержания формулируются парадоксальным способом. Гроос, который исходил из того, что парадоксальный стиль связан, в сущности, с выражением новых мысленных содержаний, а тем самым с нарушением привычных норм, увидел, что впечатление парадокса создаётся не только противопоставлением нового старому господствующему мнению, но и посредством оппозиции обычного и распространённого образа мысли. Если эта одна сторона, в которой формулируются парадоксальные мыслительные содержания, то ей противостоит другая, внешне более новая и потому необычная.

В истории общественного создания должны укорениться критика догмы Гегеля, появиться теории Ясперса, Кассирера, Лайзеганга, прежде чем рядом с Аристотелевской логикой будут возможны другие формы мышления. Эту мысль позже подтвердило и языковедение признанием различных языковых картин мира.

Конечно, трудно соблюсти все условия для придания парадоксальному мышлению статуса признанной формы мысли, ни согласно различению множества форм жизни и воззрений, ни согласно базовой интерпретации мира в языке, в искусстве и науке Кассирера, ни ей же в родном языке, по Гумбольдту и Вайсгерберу, нет возможности координировать парадоксальный образ мысли. По-другому представлено это у Лайзеганга, он исходит из того, что отдельно взятый человек понимает форму жизни как присущую только ему. При этом понимание всех областей сводится лишь к индивидуальной форме. Лайзеганг находит у представителей различных культур повторяющиеся формы мышления, основывающиеся на философии, религии, литературном и естественнонаучном наследии. Один из этих образов мышления, который Лайзеганг извлёк из текстов Гераклита, апостола Павла и Гёте, объединяет в себе признаки парадоксального мышления. Но Лайзеганг понимает термин «парадокс» довольно противоречиво. Мы, однако, не пытаемся дать историческое описание этой формы мысли и её проявлений у различных мыслителей. Эта форма мышления известна у Будды, Лао-Цзы, Гераклита, Павла, Экхарта, Гёте, Кьеркегора, Ницше, но имеются и трактаты, которые связаны исследовательскими моментами с этими течениями.

Интересным в данном отношении будет проанализировать возможности смыслопостроения при хайдеггеровском описании и пояснении сущности действительности («правды»), её двойственного характера, в которых Хайдеггер как бы пытается избежать парадоксального способа выражения, но при этом в результате «игрового» смыслопорождения возникают многомерные метасмыслы:

Aber so von Unwesen und Unwahrheit zu sagen, geht allzu hart gegen das noch gewцhnliche Meinen und nimmt sich aus wie ein Herbeizerren gewaltsam ausgedachter `Paradoxa'. Weil dieser Anschein schwer zu beseitigen ist, soll auf diese nur fьr die gewцhnliche Doxa (Meinung) paradoxe Rede verzichtet sein. Fьr den Wissenden allerdings deutet das `Un-` des anfдnglichen Un-wesens der Wahrheit als der Un-wahrheit in den noch nicht erfahrenen Bereich der Wahrheit des Seins (nicht erst des Seienden) [Heidegger 1959: 20].

Из этого утверждения следует, что Хайдеггер вроде бы говорит о парадоксе как о форме речи, которой он мог бы избежать для облегчения понимания, но далее мы видим, что он не имеет в виду парадокс как нечто необходимо привязывающее его к обычному способу выражения. Плюс к этому он даёт понять, что явления, которые мы описываем, кажутся необычными «лишь для скованного привычкой разума», для «знающего» они вполне правдоподобны.

Хайдеггер утверждает, что существенное сокрыто от людей в целом. Тем, что он делает в своей работе, он пытается приоткрыть суть действительности для человеческого бытия. Правда является двойственной по природе, приближает основополагающие принципы сущностного в целом к человеческому бытию и в то же время остаётся нераскрытой в отношении действительной природы сущего. Она обладает потенцией укрываться от взгляда, одновременно выставляя себя напоказ.

Автор пытается разграничить мысли и их последствия. Очевидно, что мысль внутренне антиномична, парадоксальна, и формулировкой можно подчеркнуть или попытаться сгладить это её свойство. Хайдеггер пишет: Un-wesen ist hier das in solchem Sinne vor-wesende Wesen [Heidegger 1959: 20]. Сокращённо это высказывание можно сформулировать так Un-wesen - это Wesen, типичный пример взаимопротиворечивого, но не взаимоисключающего высказывания. Мысль и её выражение в языке есть парадокс, попытка выразить невыразимое, вспомним о феномене фугэндзикко: они противоречат не только логичному, но и рациональному. Для некоторых лингвокультур не характерно вербальное обсуждение сущности понятий. Например, японская культура ориентирована на «намек» на смыслы, принадлежащие «Небытию», при этом данные смыслы должны быть выражены вербально. Этого строгого противоречия Хайдеггер, по его же словам, и стремится избежать. Однако он достигает этого не последовательно, что, прежде всего, объясняется тем, что сам предмет исследования требует подобных выражений. С общесемиотической точки зрения мы в данном случае имеем дело с процессом «перевода» как перекодирования не только межъязыкового, но и внутриязыкового: с «интерпретацией вербальных знаков с помощью других знаков того же языка» [Якобсон 1978: 18] - перефразированием.

Вышеупомянутое предложение можно выразить по-другому: das Un-wesen (der Wahrheit) ist ihre Verbergung, подобный анализ вскрывает важнейший признак предложения - единство его содержания, скрытый в гиперструктуре многомерный смысл, не являющийся простой суммой всех ноэм, но и вовлекающий в себя константы модальности, субъективности, контекстуальности и действующий в условиях четырехмерного смыслового хронотопа. Хайдеггер вновь пытается вернуться к выражению своих мыслей узуальным способом, но это имеет тот же успех, что и попытки пересказать поэтический текст своими словами в прозе.

Эти высказывания парадоксальны и нелогичны, но не «бессмысленны». Подобные формулировки, как показывает практика, можно сделать более прозрачными, представить их смысл проще, но показанные в них формы мышления строго могут быть описаны только в металогической форме выражения, при помощи новых неузуальных деривационных моделей, репрезентирующих данные формы на всех уровнях языка. То же, что было сказано выше о парадоксальной сущности правды, может быть отнесено и ко времени.

Для всех примеров парадоксального высказывания справедливо утверждение Карла Грооса, сделанное при изучении парадоксального стиля Ницше: «Ясно лишь то, что парадокс как учение никогда не утверждал ничего бессмысленного. Напротив, если какой-либо мыслитель слишком убеждён в правдивости, глубине и значении своих воззрений - это и есть парадоксальное «Переосмысление всех ценностей». Парадокс может лишь тогда порождать бессмысленные высказывания, когда какой-либо один образ мысли принят за точку отсчёта, задающую меру всему, в ситуации метаабстракции, когда возможно подняться над реальностью дискурса и освободиться от оков языка, можно и нужно формировать металогичные суперструктуры интенциально релевантных ноэм по новым деривационным моделям. Лайзеганг, как мы видим, возложил груз ответственности на тот факт, что кажущиеся нелогичными высказывания могут передать особую форму мышления.

Мы можем установить, что «выходящие за пределы разумного» мыслительные содержания обусловлены особой формой мышления и невозможностью стандартного языка вербализовать подобные формы мышления. Гроос основывается на следующей черте, которая должна браться во внимание при анализе феномена парадоксальной речи - это момент новизны мыслительного содержания, характеристики новума и творимости присущи всякому смыслу, если рассматривать его как суперструктуру. Содержательно новые мысли контрастируют с общепринятыми суждениями, и это противоречие выражается автором в парадоксальной форме, афористическом подчёркивании в оксюмороне. Таким образом происходит привлечение внимания читателя к сильным позициям текста, где это только возможно. В этом феномене греческое значение слова т ещё заметнее вопреки ожиданиям или общепринятому мнению. Хайдеггер, который особенно в «Бытии и Времени» рассуждает о новых содержаниях и представляет новую форму мышления, часто противопоставляет «пара-доксальный» взгляд ортодоксальному.

Но когда автор говорит о schweigenden Rede des Gewissens, Mut zur Angst vor dem Tode [Heidegger 1967: 254], hellen Nacht des Nichts [Heidegger 1971: 34] и других подобных феноменах, к двойственному мыслительному феномену присоединяется языковое «выпячивание» в парадоксальных высказываниях, раскрывающее новые горизонты для смыслопостроения как авторского, так и декодирования личностного смысла интерпретатором. При этом нужно различать парадоксальные мыслительные содержания, которые ни в коем случае не поддаются логическому выражению, и формальный парадокс, который при желании сводится к однозначному, лежащему на поверхности смыслу.

Как и в случае с омонимами, здесь связаны языковые элементы различных содержательных уровней таким образом, что создаётся впечатление, что они якобы соотносятся на одном уровне. В schweigenden Reden, schweigend употребляется в прямом смысле как lautlos, akkustisch nicht vernehmbar, в то время как Reden - в метафорическом смысле в качестве kundgeben, sich bemerkbar machen, можно представить это как lautlose Kundgabe.

Так же понимается Nacht des Nichts - как полная тьма, hell же она в метафорическом смысле, ибо именно в ней человека чаще всего посещает «озарение».

Каждый понимает, что эти предложения нельзя воспринимать как некие бессмысленные фразы, на которых построены некоторые тексты, например: Dunkel war's, der Mond schien helle, schnee bedeck der grьne Flur, als ein Wagen blitzschnelle, langsam um die Ecke fuhr, drinnen saЯen stehend Leute, schweigend in ein Gesprдch vertieft… Подобный пример, внешне формально сопоставимый с предыдущими оппозициями, может быть воспринят не как парадокс, а как пример чистой бессмыслицы, на фоне которой настоящее парадоксальное предложение ещё более осмысленно. Парадоксальное напряжение - каустичность подобного оксюморона, которая воспринимается интерпретатором как стимул, побуждающий к мышлению, - в действительности понятно и решаемо.

Мы установили четыре момента, которые оправдывают использование парадоксального высказывания в философском дискурсе. С одной стороны - это либо парадоксальный предмет мышления, либо новизна мысли. С другой, формальной стороны, - это образ мышления или стилистическое средство. При этом ясно, где находится совпадение формы и содержания, но если попытаться объяснить эти четыре момента, связать их с работами Хайдеггера, то это лучше получится, если ставить синтез новообразований перед причиной его отказа от общепринятой логики как мерила. Хайдеггеровские мысли в этом явлении, как и везде, служат для показа несостоятельности или относительности принципов общепринятой логики.

Тавтология есть другая форма, с точки зрения традиционной логики, патологического мышления и образа вербализации. В круговом мышлении тавтологии дополнительно к парадоксу встречаются довольно часто. А конкретнее, там где два члена как хиазм идентифицируются друг с другом. Например, в цитатах Гераклита и Бруно: А=B/B=A, как мы указывали ранее.

Тавтология всё же не воспринимается как парадокс. Итак, возникает впечатление, что при тавтологическом высказывании ничего нового не говорится: всё остаётся на своих местах. Если всё же тавтологические высказывания претендуют на то, чтобы быть полновесными, то menns communis даёт этому ещё большее подтверждение, чем парадоксальной речи. Поэтому мы попытаемся осветить эти элементы языка Хайдеггера в связи с тавтологическим мышлением.

Хайдеггер вначале говорит о ничего не говорящей тавтологии, но позже дефинирует её нейтрально. Если один постоянно говорит одно и то же, например, die Pflanze ist die Pflanze, он высказывается тавтологично. Это второе высказывание содержится в его объяснении идентичности, в течение которого он говорит, что формула предложения А=А показывает не совсем то, что имеется в виду. Выражение идентичности А самого с собой есть тавтология от греческого , высказывание об идентичности должно было бы звучать: А есть А. Mit ihm selbst ist jedes A selber dasselbe. In der Selbigkeit liegt die Beziehung des `mit', also eine Vermittelung, eine Verbindung, ein Synthesis: die Einung in die Einheit [Heidegger 1976: 15]. А не А=А. Из этого можно вывести лишь общие заключения о возможном метасмысле тавтологического высказывания, а конкретно в них показывается идентичность как таковая и её структура. Насколько это важно для мышления - требует доказательства.

Для образований подобного рода в связи с этимологическим родством зависимых друг от друга слов прежде существовал термин figura etymologica. Он обозначал стилистическую фигуру античной риторики. В немецком языке избегается сочетание существительного и глагола сходной этимологии. Существуют некоторые скороговорки, в которых встречаются подобные образования. Допустим, Fischer Fritz fischt frische Fische. Weckt der Wecke. Angelt der Angler, и так далее. Но в обычной речи подобные образования не используются. Допустим, нельзя сказать der Regen regent. Лишь в детской речи или из стилистических причин. Там, где слов-описаний нельзя избежать, в немецком появляется figura etymologica.

Аккузатив внутреннего объекта появляется в таких образованиях ещё в ранних произведениях немецкой поэзии, а также в разговорной речи. В этом случае действие приписывается объекту транзитивным или интранзитивным глаголом, но не только им, а и самим содержанием существительного. Например, Ich lebe mein Leben, er kдmpft einen Kampf, но и в следующих, близких по смыслу, этимологических образованиях: ich weine Trдnen. Тавтологический момент в подобных образованиях лежит на поверхности, именно по этой причине в индоевропейских языках возможности выражения грамматических значений таким образом опускаются. При этом древним филологам было известно, что figura etymologica в аккузативе внутреннего объекта встречается не только в большом количестве застывших оборотов в классическом греческом, но и в свободных выражениях речи.

По А. Д. Швейцеру, этот аккузатив содержания служит как факультативное, т.е. необязательное усиление потенциального смысла глагола или как формальный заменитель предложного или генетивного определения. Это подтверждают приведённые выше примеры. Аккузатив содержания соотносится с аккузативом результата, в той мере, в какой субстанция обоих вербализуется в глагольном действии. Лишь в случае «результативного» аккузатива возникает заметное и устойчивое впечатление результата действия, в случае «внутреннего объекта» - практически не заметное (или определяемое лишь по его влиянию), которое исчезает с окончанием глагольного действия. На первый взгляд, кажется, что в греческих предложениях, которые мы привели выше, ведущим является глагол, он как бы несёт на себе предложение. Интерпретация А. Д. Швейцера лишь подтверждает это предположение, ведь в ней аккузатив объекта является факультативным или формальным заменителем. Конечно, данное правило истинно для многих случаев в греческих текстах, хотя вопрос о смысловости как некоей особой металогической характеристике и ценности подобной синтаксической конструкции ещё ни разу не ставился. Если же посмотреть на современное состояние языка, то в большинстве таких конструкций существительное является этимологически более древним составляющим, из которого деноминализирован глагол. Таким образом, можно предположить, что при построении подобного высказывания существительное стоит в ядре предложения, является превалирующим в смысловой иерархии и с ним лишь координируется глагольное действие. Предположение, что figura etymologica является лишь формальным, чисто стилистически обоснованным явлением, не подтверждается.

Содержательная продуктивность подобной грамматической структуры не проявляется ни ранее, ни сейчас. Мы можем только предположить, что для образования подобных высказываний послужила некая общность деятеля и действия, всегда появлявшаяся неразрывно. Это подтверждается тем, что этимологически в древних языках действие, слово и мысль отождествлялись.

В нашем случае мы можем лишь сказать, что подобная связь существительного и глагола одинакового этимона в греческом встречалась довольно часто. Мы почти уверены в том, что Хайдеггер, часто работавший с греческими текстами, перенял такую их особенность, как figura etymologica, и, интерпретировав его для своего мышления в немецком языке, стал использовать подобную синтаксическую форму для порождения многомерных смысловых структур, вербализующих особые металогические формы мышления.

5.3 Трансформации суперструктуры смысла как базовые элементы смыслопорождения

Общая теория смысла в настоящее время переживает смену парадигмы, что связано прежде всего с тем, что попытка описания смыслопорождения при подходе к языку как знаковой системе особого рода не позволяет объяснить наличие и функционирование универсальных деривационных моделей смысла, отдельные черты которых фиксируются массой разнонаправленных и разноплановых исследований, но общие масштабы пока не осознаны. Новые методы, сочетающие различные лингвокультурологические подходы, герменевтический анализ, методологию когнитивной лингвистики и практику обращения с языком не как со знаковой системой, а как с системой для производства знаков (Г. Н. Манаенко), среднестатистически радикально отличаются от предшествующих теорий. Различия фундаментальны: они произрастают из систем анализа текстов, санкционирующих цели мыследеятельности, связывающих их с актами интендирования [Богин 1993], и других констант производства многомерного смысла: модальности, ситуативности, и трёх видов ноэм как структурных единиц порождения речевого знака. Новый подход формируется не только на общественной практике употребления языковой единицы (лингвокультурологический подход), но и на восприятии смысла не как константного образования, а как субъектно-ориентированного суперконструкта релевантных кванторов, актуализируемых в четырёх моделях хронотопа (полихронотопность текста по А. И. Милостивой): 1) продуцент - реципиент, 2) персонажи порожденного текста между собой, 3) персонажи порожденного текста - реципиент, 4) продуцент - персонажи порожденного текста [Milostivaja 2010: 199], располагающихся в вертикальной оси координат Прототекст - Текст - Метатекст [Кузьмина URL: http:// www. irlras-cfrl.rema.ru:8101/publications/ reports/perevod-2.htm], в которых репрезентируются ноэмы. Решающим фактором трансформаций смысловых структур выступают возможности перераспределения ноэм периферийного поля внутри многомерной суперструктуры, разрушающие процесс преемственности значения языковой единицы внутри лингвокультурной общности и культивирующие весьма самобытную систему, отходящую от магистральных путей узуального функционирования конкретной единицы.

Применительно к данному подходу целесообразно принять наиболее широкое, пока черновое определение языка как системы для производства знаков особого рода, имеющих возможность структурировать отношения внутри себя и в объективной реальности. Для анализа суперструктур используются механизмы опредмечивания и распредмечивания в феноменологических и ноэматических рефлексивных актах: в процессе мыследействования создаются феномены некоей ментальной реальности, которые могут принимать материальную форму, «опредмечиваться» в языковых феноменах (смыслопостроение), прецедентных текстах (дискурсе). При восприятии же эти материальные объекты «распредмечиваются» в рефлексивных актах разных уровней (декодирование смысла), переводя их в сферу сознания, человеческого духа. С учетом этого положения бытие языка как системы производства знаков может быть представлено как всеобщий полилог трех уровней ноэм, всего сонма фоновых знаний представителей как конкретной лингвокультуры, так и лингвокультур друг с другом, а также индивидуальных актов смыслопроизводства и рассмотрено в условиях априорного существования смысла в тексте как всемирный и непрерывный когнитивный процесс.