Ноэматическая структура смыслопорождения в философском дискурсе

С общесемиотической точки зрения перевод как перекодирование может быть не только межъязыковым, но и внутриязыковым: «интерпретацией вербальных знаков с помощью других знаков того же языка» [Якобсон 1978: 18], - перефразированием. И здесь любопытно проследить за поведением имен «культурных концептов», которые в интервале абстракции межъязыкового сопоставления отправляют к соответствующим синонимическим рядам (полям), образующим их план выражения. Сужение уровня абстракции при внутриязыковом сопоставлении, очевидно, приведет к дезинтеграции синонимического ряда, к значимому расподоблению синонимов и, как следствие, к внутреннему делению самого концепта.

Сопоставление данных философских концептов в различных текстах свидетельствует о том, что «Dasein/In-der-Welt-sein», «Бытие/Вот-бытие» и / (сейдзон/сондзай) как различные ипостаси экзистенциалистского концепта в философском дискурсе не являются полностью взаимозаменяемыми хотя бы потому, что второй компонент отмечен принадлежностью к специфическому философскому сознанию и включен в систему специфических ассоциаций и представлений, ослабленных или не существующих вовсе в общенародном языке.

Проведенное исследование позволило продемонстрировать функционирование культурных концептов в трех языковых картинах мира как совершаемых мыслительных актов разной степени рефлексии. При анализе текстов различных форм культуры мы рассматривали случаи высказываний, в которых упоминались концепты «Бытие» и «Вот-бытие», как свернутую в виде текстов мыследеятельность: МД (мыследействование), М-К (мысль-коммуникацию), М (мышление).

Для осуществления данного частного лингвокультурологического анализа мы воспользовались базирующимся на СМД-методологии герменевтико-интерпретационным методом, позволяющим работать со смыслами. В нашей диссертации мы опираемся, как указывали выше, на понятие ноэмы в том смысле, в котором оно используется в трудах Тверской школы филологической герменевтики [Богин 1982, 1986, 1993, 2001; Галеева 1991, 1999, 2002].

Таким образом, изученные в ходе работы особенности концептуализации понятий «Бытие» и «Вот-бытие» в русской, немецкой и японской лингвокультурах позволяют судить о культурном статусе данных понятий и о тенденциях смыслообразования в различных лингвокультурах.

4.5 Лингвокультура и смыслопорождение (грамматический аспект)

Культурологическая маркированность лексических единиц наиболее ощутима. Рассуждения о языковой картине мира обычно подкрепляются многочисленными примерами именно лексического уровня. Этому есть вполне объяснимые причины. «Лексика сильнее грамматики», - утверждает Ю.Д. Апресян [Апресян 1995]. Она заполняет все видимое, осязаемое пространство языка. Она проще для понимания в силу того, что прямо, в отличие от грамматики, отражает внешний мир, давая наименования его элементам. Грамматика не столь прямолинейна, однако лингвисты признают, что «каждый язык уже самой системой своих словоизменительных категорий подталкивает говорящего к выражению тех, а не иных определенных смыслов» [Leisegang 1924: 247-248]. Грамматика скрывает в себе механизм членения, познания действительности, являя собой алгоритм представления действительности. Более того, она занимает, в понимании лингвистов, центральное положение в общей конструкции языка, будучи, наравне с фонетической системой, наименее подверженной влияниям извне. Соответственно, в ней наиболее ярко и в наиболее чистом виде должен предстать «дух народа», ибо грамматика, и в особенности морфологическая основа языка, остается чуждой внешним влияниям.

Все вышеперечисленные аргументы подводят лингвистов к тому, чтобы попытаться установить четкое соотношение грамматики и этнофилософии. Исследования грамматики с целью выявления национальной специфики базируются на гипотезе о том, что «не все языки грамматикализованы на одной основе» [Дурст-Андерсен 1995: 31]. Каждый язык по-своему устанавливает «различие между структурами действительности, структурами сознания и структурами языка» [там же: 32], поскольку механизмы сознания не единичны и возможна реализация различных опций. Связь языка и мышления, грамматических репрезентаций и логических построений может привести исследователя к поверхностным выводам, однако сопоставительный анализ языковой картины мира и национально-языковой специфики однозначно говорят о том, что культурологическая маркированность грамматики гораздо более тонкого свойства. «Грамматика выделяет и классифицирует различные аспекты опыта и изучает их выражение в языке. Более того, она выполняет ещё одну важную функцию: она определяет, какие аспекты того или иного опыта должны быть выражены в языке» [Мурясов 2002: 172].

Как известно, отношение человека к миру определяется смыслом. Именно смыслы образуют культуру. По М. Буберу, «культура есть универсальный способ, каким человек делает мир «своим», превращая его в Дом человеческого (смыслового) бытия» [Бубер 1993: 61]. Таким образом, весь мир становится носителем человеческих смыслов в мир культуры. Э. Д. Сулейменова выделяет следующие основные характеристики смысла: недоступность смысла в прямом наблюдении; инвариантность смысла, выражающаяся в возможности перефразирования, иносказания, любых других преобразований, осуществляемых в любом языке; актуальность смысла, его ситуативность и субъективность; неполная эксплицируемость смысла, так же как и недоступность полному восприятию; концептуальность смысла, его включенность в единую (общечеловеческую) систему знаний (картину мира) и возможность существования над языками. Как мы видим, столь обширное количество параметров смысла и непререкаемая его зависимость от структуры сознания, а значит, и от мировосприятия, ставит нас в жёсткие рамки обязательного привлечения лингвокультурологического аспекта к изучению той или иной области языка, и, бесспорно, грамматики, в том числе глубинной структуры языка, исконной для каждого языкового супертипа (в наименьшей степени подверженной влиянию извне).

Согласно идеям П. В. Дурст-Андерсена, изложенным им в работе «Ментальная грамматика и лингвистические супертипы» (1995), «... грамматические системы разных языков грамматикализованы, но на основе структур сознания, которые, каждая по-своему, отражают определенные структуры действительности» [Дурст-Андерсен 1995: 31]. Все это позволяет некоторым лингвистам даже утверждать, что «грамматика манипулирует интеллектом» [См.: Т. Гивон, цит. по: Кибрик 1994: 136)]. Появление столь однозначных заявлений обусловлено несомненной трудностью, которую представляет грамматика с точки зрения анализа ее национальной специфики. Закрепляя в грамматическом значении обязательное для выражения, грамматика членит внеязыковую действительность и представляет ее в определенной, уже языковой форме. Р. Якобсон отмечает, что «основное различие между языками состоит не в том, что может или не может быть выражено, а в том, что должно или не должно сообщаться говорящим» [Якобсон 1985: 233], соответственно, «любое различие в грамматических категориях несет семантическую информацию» [там же]. И эта семантическая информация культуроносна в том смысле, что она отражает способ концептуализации действительности, принятой и закрепленной для употребления в той или иной национально-языковой общности. При этом намечаются различные подходы к выявлению и дальнейшему изучению национальной специфики грамматики. Грамматическая форма, как и всякая языковая форма, будучи знаком, характеризуется планом выражения и планом содержания. Соответственно, культуроносность грамматической формы может проявляется как в плане выражения, так и в плане содержания. Кроме того, национальная специфика грамматики может проявляться в предпочтительности, большей употребительности той или иной формы.

Согласно теории П. В. Дурст-Андерсена, «грамматические категории и синтаксические структуры отдельного языка построены на одном из следующих элементов: либо на коммуникативном намерении говорящего, являющемся симптомом, т.е. отражением его эмоций и мыслей, либо на сообщении, предназначенном для слушающего и представляющем собой сигнал в его адрес, либо на ситуации, символом которой служит структура предложения такого языка» [Дурст-Андерсен 1995: 32]. При этом структура каждого конкретного языка указывает на одного из актантов в коммуникативном акте: на говорящего, слушающего или на реальность. Таким образом, каждая из перечисленных функций является супертипом, характеризующимся в системе категорий вида, времени и наклонения. Супертип представляет возможности различных реализаций в виде той или иной системы в силу разных подходов к одному и тому же явлению и разного рода обобщений. Соответственно, национальная специфика языка в отношении к грамматике манифестируется прежде всего на уровне супертипа и системы.

Норма и речь также могут обнаруживать специфичность, которая тем не менее не носит столь полномасштабного характера. Такой подход к грамматике позволяет сделать вывод о ментальной специфике грамматики, о соотношении грамматики и ментальных особенностей осознания действительности.

Достоинство описанного подхода - в его попытке цельного взгляда на явления грамматического порядка, когда «центральные категории языка должны выводиться не из членов и структур предложения, а из трех главных категорий глагола (наклонение, вид, время), которые детерминируют другие категории и синтаксические структуры языка в том смысле, что они должны находиться в гармонии с детерминирующей категорией» [там же: 41]. Так, исходя из положений изложенной здесь теории, английский язык может быть отнесен к языкам, ориентированным на слушающего с точки зрения участников коммуникации, где выбор представлен между говорящим, слушающим и предметом/ситуацией реальности. С точки зрения ситуации действительности, которая может иметь три разные манифестации в человеческом сознании - по форме восприятия, ментальной модели и архивному месту, - английский язык ориентирован на разные ментальные архивы. Таким образом, совершенно естественно английский перфект становится приоритетным для определения супертипа английского языка. Временная система английского языка с противопоставленными формами перфекта-имперфекта получает логичное объяснение с точки зрения концептуализации мира, с одной стороны. С другой - она находит соответствующие манифестации в иных элементах грамматической системы, таких, как артикль, противопоставленность ing-овой и простой форм и ряде других синтаксических конструкций. Грамматическая система английского языка основывается на уровне ментального архива, в котором хранится информация о настоящих и прошлых ситуациях, и требует выбора в системе временных категорий между актуальностью / неактуальностью ситуативных данных. Информация предложения должна быть соотнесена со старой или новой, известной или неизвестной для слушающего. В отличие от экспрессивной (соотносимой с говорящим) и репрезентативной (соотносящей язык с предметами и ситуациями реальности) функций, английский язык реализует апеллятивную функцию языка, то есть функцию, соотносимую со слушающим.

Данная теория супертипов позволяет определить ментальную специфику языка и установить соотношение между о-сознанием действительности и конкретными языковыми формами, представленными в том или ином языке. Английский язык как супертип ориентирован на слушающего в его отличии от говорящего или реальности. Референция осуществляется с внутренним миром слушающего. Данные выводы, особенно применительно к категории определенности/неопределенности, подтверждаются и выкладками У. Чейфа. Так, функциональной мотивацией категории определенности он считает отождествимость: «Отождествимыми считаются референты, которые, по мнению говорящего, могут быть отождествлены слушающим» [Кибрик 1994: 131].

Абсолютно другую направленность имеет японский язык как язык бесконечного, в котором не существует не только различений (грамматически эксплицируемых) результатива и процессуальности, но и различий в формах настоящего и будущего. Таким образом, грамматическая система японского языка строится на реализации репрезентативной функции, что подтверждается тем, что объектом внимания оказывается единичное и конкретное, а не абстракция. Отсутствие грамматических средств для образования слов абстрактной семантики подтверждает указанную особенность. В восточной культуре самые важные смыслы находятся за пределами слова, и на них можно только намекать. Именно эта особенность японской языковой системы дает возможность использования иероглифа в качестве морфемы составного слова, придавая ему «сакральный» смысл, а смыслы в японском языке рождаются, в отличие от европейских языков, отнюдь не в канве речетворчества: они заложены в каждом используемом в качестве морфемы иероглифе.

Японская специфика в этом случае проявляется в том, что детализированные понятия часто выражаются не словосочетаниями, а отдельными словами. Так, иероглиф го входит в качестве компонента в состав большого количества слов, выполняя роль морфемы. Список слов, в которых го входит в качестве элемента, остаётся открытым. Нас этот случай интересует с той точки зрения, что смыслы в японском языке «рождаются» не столько в контекстах, сколько в самих иероглифах и в их сочетаниях, образующих слова.

Приведем в качестве примера несколько случаев использования иероглифа го в качестве морфемы в составе других слов. В действительности, количество таких примеров исчисляется десятками, при этом возможны окказиональные образования по типу сложения морфем китайского происхождения. Ср:

гоку - слово, слова и предложение; выражение;

гоки - тон, ударение, манера говорения;

гогаку - лингвистика, языкознание;

катарибэ - профессиональный рассказчик (в древней Японии);

катаримоно - мелодрама; рассказ;

гомяку - взаимоотношение между словами, взаимосвязь слов;

госяку - объяснение слов;

гокан - основа, корень слова;

гохэй - неподходящее выражение, недопонимание;

гото - первая часть слова

и т.д. [Милованова 2005: 157]

Подчеркнем еще раз, что в восточной культуре самые важные смыслы находятся за пределами слова, и они могут быть только имплицированы. Со всей очевидностью можно утверждать, что «намекание» происходит не только на лексическом уровне, но и на уровне грамматики (как морфологии, так и синтаксиса). Объектом внимания оказываются единичное и конкретное, а не абстракция. Отсутствие грамматических средств для образования слов абстрактной семантики подтверждает указанную особенность.

Определение принадлежности языка к тому или иному супертипу и, соответственно, установление различной степени и способа грамматикализации, изучение гиперпарадигм (термин Р. З. Мурясова) представляет собой один из возможных подходов к описанию национальной специфики грамматики. Так, в результате проведенного в этом русле анализа Р. З. Мурясову удаётся выделить культурологическую компоненту в одной из грамматических форм прошедшего времени в башкирском языке. Она связана с передачей ностальгического оттенка меморативно-эпического прошедшего времени [Мурясов 2002: 72-73].

Сущность другого подхода к определению лингвокультурологической специфики грамматики сводится к тому, что она может быть идентифицирована в результате функционального анализа единиц грамматической системы, анализа, учитывающего ситуацию коммуникации. Учет коммуникативной ситуации дает возможность дополнить и расширить классические толкования и интерпретации единиц грамматической системы новыми понятиями и выводами. Учет ситуации коммуникации посредством построения «личной сферы говорящего», введения позиции наблюдателя дает основание сделать вывод о национально-культурной специфике грамматической системы того или иного языка. Личная сфера говорящего представляет собой «относительно самостоятельный фрагмент наивной модели мира. В эту сферу входит сам говорящий и все, что ему близко физически, морально, эмоционально или интеллектуально: некоторые люди; плоды труда человека, его неотъемлемые атрибуты и постоянно окружающие его предметы; природа, поскольку он образует с ней одно целое; дети и животные, поскольку они требуют его покровительства и защиты; боги, поскольку он пользуется их покровительством, а также все, что находится в момент высказывания в его сознании. Личная сфера говорящего подвижна - она может включать большее или меньшее число объектов в зависимости от ситуации» [Апресян 1995: 645-646].

В языке словарный состав определяет содержание, а грамматика - форму мышления. Как и некоторые слова, так и грамматика содержат некое количество необходимых общих связей, которые даёт возможность выразить мысль. Для человека «знающего» представляются более тонкие и спорные возможности, позволяющие выходить за рамки обыденного познания, изменять форму мышления, но в соответствии с изменением мировосприятия (картины мира), которая является основополагающим элементом лингвокультуры каждой нации, будет меняться перечень грамматических категорий, их общий состав и парадигма взаимоотношений внутри системы.

Конечно, трудно соблюсти все условия для придания на первый взгляд чуждому (основанному на другой картине мира) мышлению статуса признанной формы мысли При этом ни различение множества форм жизни и воззрений, ни базовая интерпретация мира в иностранном или же родном (по В. Гумбольдту, Л. Вайсгерберу) языке, в искусстве и науке (по Э. Кассиреру) не являются критериями координации «парадоксального» образа мысли. По-другому представлено это у Г. Лайзеганга, который исходит из того, что отдельно взятый человек понимает форму жизни как присущую только ему. При этом понимание всех областей сводится лишь к индивидуальной форме. Г. Лайзеганг находит у представителей различных культур повторяющиеся формы мышления, основывающиеся на философии, религии, литературном и естественнонаучном наследии. Один из этих образов мышления, который Г. Лайзеганг извлёк из текстов Гераклита, апостола Павла и Гёте, объединяет в себе признаки «универсального» мышления [Leisegang 1924]. Для нас однако важным представляется историческое описание этой формы мысли и её проявлений у различных мыслителей. Она известна у Будды, Лао-Цзы, Гераклита, Павла, Экхарта, Гёте, Кьеркегора, Ницше, но имеются и трактаты, которые связаны исследовательскими моментами с этими течениями.

Мы можем констатировать, что «выходящее за пределы разумного» мыслительное содержание обусловлено особой формой мышления. К. Гроос основывается на следующей черте, которая должна приниматься во внимание при анализе феномена речи, это момент новизны мыслительного содержания. Содержательно новые мысли контрастируют с общепринятыми суждениями, и это противоречие выражается автором в парадоксальной, на первый взгляд, форме, афористическом подчёркивании в оксюмороне, привлечении внимания реципиента речи, где это только возможно. В этом феномене греческое значение слова т ещё отчётливее, вопреки ожиданиям или общепринятому мнению. Например, Мартин Хайдеггер, который особенно в «Бытии и Времени» рассуждает о «новых содержаниях» и представляет новую форму мышления, часто противопоставляет «пара-доксальный» взгляд ортодоксальному.

Свободное установление и нарушение собственных правил и предписаний является характерным приёмом постоянно изменяющейся лингвокультуры. Морфологические характеристики новообразованных слов обусловлены синтаксисом - контекстными употреблениями, сопровождающимися развертыванием новых смыслов. «Языковая игра» на уровне грамматики обнаруживает себя посредством разнообразных приёмов, обеспечивающих формы лингвокультурно обоснованной мыслительной деятельности.

Отношение к языку, которое задается «иным» мышлением, ведет к расширению границ уже самого языка. Нетривиальное грамматическое смыслопорождение активизирует скрытые потенции языка, заставляет размышлять о противоречивых, парадоксальных явлениях его функционирования внутри одной и той же лингвокультуры. В подобном смыслопорождении активно проявляется стремление языковой личности к переосмыслению старых форм и созданию новых. В последующих работах представляется интересным проследить тенденции изменения различных языков в плане того, будут ли они осуществляться в русле «вскрытых» тенденций «нарушения» языковой нормы.

Таким образом, национально-культурная специфика грамматической системы языка выявляется в результате коммуникативно-функционального описания языкового знака с учетом его прагматики. При этом внимание к прагматике дает возможность исследовать единицы грамматической системы в корреляции с говорящим, адресатом и самой ситуацией общения. Иными словами, классические толкования традиционных грамматик приобретают национально-культурную окраску в результате описания специфики «действия» грамматических единиц в акте коммуникации конкретного языка.

4.6 Особенности порождения и декодирования концептуализируемых понятий в иероглифических лингвокультурах

Для понимания особенностей смыслопорождения и декодирования концептуализируемых понятий важно привлечение реалий иной культуры, позволяющее создать отчетливое представление о сути объекта исследования. В этом аспекте мы анализируем понятия японской философии и определяем характерные особенности их порождения и концептуализации в узуальном и неузуальном употреблении. Вербализация и репрезентация в японской лингвокультуре с помощью различных иероглифических знаков рассматриваемых нами концептов характеризует их важность для данного сообщества. В энциклопедических словарях список знаков репрезентантов исчисляется десятками. Точное число их невозможно назвать, поскольку, кроме непосредственно иероглифов, существуют и сложные понятия с данными ключами.

В качестве примера разберем вербализацию концептуализируемого понятия «смерь» (экзистенциальное Не-бытие у М. Хайдеггера das Nicht-mehr-in-der-Welt-sein). В качестве исходного возьмем иероглиф си и другие контаминированные лексемы, созданные соположением данного иероглифа с другими, объясняющими характер происшедшего события. По-другому дающими обертоны смысловой структуры и классифицирующими понятие «по причине» становления данного феномена: хэнси - насильственная смерть, сэнси - смерть на войне /в бою (а кроме того, и воин как таковой, что раскрывает дополнительное понятие Sein-zum-Tode - Бытие-к-смерти как форму существования Dasein), бё:си - смерть от болезни, то:си - смерть от холода, се:си - смерть от ожога. Подобный список с обертонами конкретизирующих факторов можно продолжать практически до бесконечности.

Помимо отдельных понятий, которые вербализуют конкретные формы небытия как экзистенциальной смерти кёму - ничто, хотя для понимания простого Небытия, необходимо еще и учитывать особый вариант - дзякумэцу (как буддийского Небытия или нирваны, которое обычно связывается со сменой состояния Бытия в огне- сгореть дотла (букв. взвиться дымом небытия)). В данном случае мы имеем дело не с трансформациями суперструктуры самого смысла, а с метафорическим переразложением, как например:

мада яритай кото-ва иппай ару нони дзинсэй-но накаба-дэ кэмури-ни натта - была еще куча дел, которые хотел сделать, но рано умер (букв, «в середине жизни стал дымом») (Перевод «сгорел» не адекватен, так как подчеркивает активную деятельность ушедшего из жизни, чего нет в японском фразеологизме).

софу-мо кусаба-но кагэ кара кадзоку-но мина-о мимамоттэиру кото даро: - и дедушка из могилы (букв, «из тени от листьев травы»), наверное, смотрит за всеми членами семьи.

фуки-но кяку то нару - стать посетителем, который не возвращается.

В последнем примере обращает на себя внимание слово кяку - гость, посетитель, данное понятие раскрывает понятие Zeitlichket des Daseins - времености Бытия-в-мире, придает обертон временных характеристик бытийности и коррелирует с воззрениями М. Хайдеггера. Именно на подобных герменевтических мотивах построена философия Дзен, объясняющая феномены японской культуры (камикадзе). Хотя, по мысли исследователя М. Нумано, «страна уже сняла рекламный щит оригинальности и непонятности». Однако и в настоящее время существует феномен - синдзю (самоубийства по сговору), нечто похожее мы можем найти и у Шекспира (влюбленные Ромео и Джульета).

В этом смысле (сложном для понимания) для представителя японской лингвокультуры сэй-ва катаси си-ва ясуси - жизнь трудна, (а) смерть легка, и порождения герменевтического круга в рассмотрении вопроса о Бытии сэй ару моно-ва сиару - (все,что) имеет жизнь - имеет смерть

В иероглифе си, трактуемом при переводе на любые западные языки как понятие «смерть», имманентно присутствует ноэма «прекращение функционирования», которое в полной мере проявляется, например, в таких словах, как сикадзан - недействующий вулкан, сихо: - закон, утративший действие.

Это никогда не отрицание, не деструкция, а лишь переход в другое состояние, и вербализация этого феномена находит отражение даже не в формировании понятия искуственными средствами, не порождением новых деривационных моделей, как это свойственно М. Хайдеггеру, а внутри суперконструкции, зачастую без перераспределения ноэм, ведь актуализация произошла ещё при становлении понятия, и эти ноэмы уже составляют ядерную структуру, достаточно лишь использовать иероглиф в составе сложного конкретизирующего понятия. Лексемы с компонентом си, всегда рождают ноэматическую рефлексию не только над самим понятием, но и над аллюзивным рядом, над человеком. Поэтому предотвращение перехода к данному состоянию есть всегда действие, вербализуемое без использования данного иероглифа - это всегда спасение жизни иноти-о сукуу - букв. спасать жизнь.

Однако и с европейским типом мышления на пределе в японской лингвокультуре можно найти параллели, например, знакомая каждому пословица нидо сыну кото-ва ариэнай итидо-но си-ва сакэрарэнай, которая на русский язык переводится прямым устоявшимся эквивалентом «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!» (Когда русские употребляют эту поговорку, решаясь сделать что-то рискованное, следует переводить ее более подходящей в таком контексте доку-о куваба сара-мадэ, букв, «если есть отраву, то уж до (дна) тарелки»).

Рассматривая другое концептуализированное понятие японской философии и культуры (мы уже говорили о нем выше - это концепт человек), важно прояснить, какие лексемы служат для вербализации данного понятия, ведь каждая интерпретация здесь зависит от вертикального контекста философского направления, а также от ближайшего горизонтального контекста употребления.

Самое общее и наиболее употребительное в речи - хито, имеет вполне тривиальное и конкретное словарное значение, им обозначают реального человека или человека как представителя homo sapiens.

Точно так же, как и в русском языке, лексема «человек», хито обозначает либо взрослого человека, либо человеческое существо безотносительно к гендерной характеристике:

кими-мо хито-то натта идзе: дзибун-но гэндо:-ни сэкинин-о оттэикитэиттэ хосии - хотелось бы, чтобы ты, став взрослым, нес ответственность за свои слова и действия.

Данная лексема часто используется с дополнительными обертонами, допустим, «чужого» человека:

хитогото - чужие дела

хитодзума - чужая жена, замужняя женщина

хитонами хадзурэру - отличаться от (других) людей, быть не как все.

Даже в простом пространственном указании на предмет, явление, человека (на место где происходит действие), представитель японской лингвокультуры обязательно детерминирует главный критерий оппозиции ути (свой), сото (чужой), а также имманентное противопоставление «внутренний-внешний».

Подобная оппозиция, как было неоднократно показано, достаточно универсальна и присутствует в концептуально-валерной системе любой лингвокультуры, она является ключевой в ядерной зоне данного поля и ассоциируется с противостоянием «добра» и «зла» соответственно, но «зло» не полностью покрывается восприятием «чужого», да и понятие «чуждого» не всегда есть враждебное или плохое. Говоря о любом явлении в самом широком смысле вплоть до абстрактного понятия, представитель японской, да и любой иероглифической лингвокультуры, прежде всего, детерминирует, в чьей сфере - в его собственной, поблизости от собеседника или вдали от них обоих это явление имеет место быть, и в зависимости от его относительного месторасположения употребляет то или иное указательное, определительное или вопросительное местоимение . В этом смысле оппозиции европейских языков в «определенности/неопределенности» соответствует оппозиция «свой/чужой», хотя они и не тождественны. В японской языковой картине мира определяющим моментом является расширение поля восприятия действительности: то, что рядом со мной, то, что находится подальше, то, что находится совсем далеко. Причем, и именно это важно, такое расширение подразумевает не только пространственные параметры.

Подобное разделение не носит абсолютного характера и отнюдь не являет собой вербализацию враждебности по отношению к чужому (даже, скорее, иному). В этом случае лишь констатируется принадлежность кого-либо или чего-либо к чуждому сообществу. Некто может быть своим с одной точки зрения и чужим - с другой.

Фактически лингвокультурным сообществом иероглифики (в частности японским) детерминировано признание существования отличных друг от друга норм и правил, как внутри группы, так и вне её, а значит, и нормированного, правилосообразного действия по отношению к своим и к чужим, для примера возьмем выражение усо-мо хо:бэн - и ложь тоже приемлема, букв. и ложь - способ. По мнению Сакаия Т. «справедливость носит относительный характер» [Сакаия 1991: 151].

При анализе процесса порождения и декодирования текста в японской лингвокультуре нами учитена имманентно присутствующая в концептуально-валерной системе иерархическая структура (вертикальная) социальных отношений, в дополнение к которой имеется и горизонтальная структура, которая всегда определяется пространственной и социально-культурной близостью или дистантностью. По сути, анализируя текст японской философской традиции, получаем в дополнение к имеющимся типам хронотопа: 1) продуцент - реципиент, 2) действующие лица порожденного текста между собой, 3) действующие лица порожденного текста - реципиент, 4) продуцент - действующие лица порожденного текста, - еще один.

Лексема хито используется, как правило, при наличии некоторых конкретизаторов, если дается некая качественная характеристика субъекта, выделяющая его среди других субъектов.

Это могут быть определительно-указательные местоимения ано,

соно и коно, образующие с иероглифом хито личное местоимение «он», включающее значение пространственно-временной соотнесенности: анохито - он, тот человек, сонохито - он, тот (этот) человек, конохито - он, этот человек. Очень часто уточняющими характеристиками являются разнообразные определения.

О конкретности, имманентно присутствующей в самом составе конструкта смысла хито, свидетельствует достаточно частое его употребление по необходимости в форме множественного числа, данное понятие имеет несколько вариантов вербализации:

редупликация хитобито;

присоединением суффикса тати - хитотати.

Причем данный иероглиф может означать не только субъекта как такового, но и его внутренний мир, духовные качества в таких корнесложных словах, как нингэн и дзимбуцу.

В этом ракурсе интересно рассмотерть в качестве примера высказывание о индивидуальном языке, или, по крайней мере, индивидуальном тезаурусе конкретного человека:

хитори-но (1) нингэн-ва, соно (2) хито-нари-но гои-о но:тю:-ни сонаэтэиру - отдельно взятый /букв, «один»/ человек (1) имеет в мозгу лексику, характерную для (именно) этого человека (2).

Лексема нингэн, образованная присоединением к хито иероглифа интервал, промежуток, может употребляться в смысле «человек» как homo sapiens, когда необходимо выразить отличие человека от механизмов, неких нечеловеческих, неземных существ, или же животных:

яся-mo-ea нингэн ни гай-о насу бо:акуна маруй то иу - яся - это разновидность злых демонов, которые вредят людям;

варэварэ-но суму нингэн сэкай-о букке:-дэ-ва «сяба» то ебу - мир людей, в котором мы живем, в буддизме называют «сяба»;

Употребляя в смысле «человек» понятие нингэн, носитель японской лингвокультуры, прежде всего, будет иметь в виду (о-сознавая эту имманентную данность) некое математическое «множество» людей, так можно сказать о субъекте, который относится к некой общности, объединенной по конкретному признаку, и члены которой имеют имманентно присущее каждому их них общее качество:

нингэн-но дэкиру дзэнреку-о цукусу - сделать все, что в человеческих силах;

икитэиру нингэн-э-но аи - любовь к живым людям.

Сочетание нингэн правилосообразно употребляется в отвлеченном контексте, имея при этом некий собирательный оттенок в своем ноэмном составе, в отличие от у данного понятия отсутствует множественное число, оно никак не вербализуется и осознается на уровне ноэматической рефлексии в составе ноэм-культурных-основ:

нингэн-ни-ва аямари-ва цукимоно да - человеку/людям свойственно ошибаться;

нингэн-но гэнго то иу моно-ва... - то, что определяется как язык людей...

В некоторых устойчивых словосочетаниях хито и нингэн могут быть взаимозаменяемыми. Рассмотрим два классических примера:

карэ-ва хито-га ий - у него хороший характер / тот человек - хороший человек.

Подобная ситуация может найти и другой вариант вербализации:

анохито-ва нингэн-га ий.

В первом варианте иероглиф хито является рематическим подлежащим, а местоимение карэ - он - темой высказывания. Во втором контексте некий конкретный человек, который и есть тема высказывания, обозначается иероглифом хито с указательным местоимением ано, при этом корнесложное нингэн - является рематическим подлежащим. В данном конкретном случае большинство носителей японской лингвокультуры не видят разницы между двумя высказываниями, но при этом на уровне ноэматической рефлексии пытаются объяснить (в случае постановки проблемы), что в последнем варианте можно предполагать, что говорящий имеет в виду, что бывают и плохие, и хорошие люди, и тот, о котором говорится, является хорошим человеком, другими словами, относится к разряду /множеству/ хороших людей. Первый же вариант весьма конкретен, и в нем нет указания на то, что помимо того, о ком идет речь, существуют еще подобные ему люди.

Еще одним способом обозначения абстрактного человеческого существа в японской лингвокультуре является лексема моно - некто, тот, кто..., записываемая иероглифом , понимаемая как синоним лексемы хито. При этом существует и ещё одна лексема моно - предмет, представленная иероглифом . В данном случае, для понимания этого феномена необходим этимологический анализ лексемы моно, которая существовала в японском языке с дописьменных времен и означала, очевидно, только «предмет», правда первобытное со-знание не видит разницы между феноменами живой и неживой природы (это как Хайдеггеровское Zeug с объяснением его Umzu), но с введением иероглифики запись того или иного понятия разнится в зависимости от того, о человеке или нет идет речь.

В речи, в пословицах и поговорках, при противопоставлении себя другим народам, японцы, говоря о себе, используют иероглифы онорэ, вага, ми, и в данном случае они являются контекстуальными синонимами к хито, имеющему, как говорилось выше, в составе ноэмной суперструктуры ноэму-культурную-основу «другой/чужой человек».

хито-ва хито вага-ва вага - люди - это люди, ты сам - это ты сам.

В различных контекстах используется лексема ми, ядерной сферой ноэмной структуры является ряд «тело, внутренняя сущность», означая человека как такового и интерпретируемого как «сам/себя»:

ми-га кэппаку дэсу - (моя) совесть чиста, букв. ми - чисто.

Часто выбор того или иного иероглифа из целого сонма вербализующих то или иное понятие, релевантное для представителей лингвокультурного сообщества, зависит от множества фактов объективной реальности, ситуации семиозиса, наличности фоновых знаний, интенции продуцента, в японской лингвокультуре к уже имеющимся условиям смыслоформирования добавляется еще один пласт хронотопических характеристик, в добавление к этому герменевтическое понимание текста предполагает наличие имманентно присущего каждому понятию критерия исчиленности/принадлежности к тому или иному сообществу в широком смысле этого слова. Специфика иероглифического письма позволяет вербализовать самые различные ньюансы того или иного концептуализируемого понятия, как с самым широким спектром граней смыслового конструкта, так и сильно ограниченного в своем понимании и уптреблении.

4.7 Интерпретативное смыслопорождение

В данном параграфе нами рассмотрены возможности интерпретативного смыслопорождения при создании неузуальных конструктов в философском дискурсе. Для нашего исследования релевантным является рассмотрение символа и языковой игры как модели порождения нового смысла и его вербального оформления, при этом основной характеристикой языковой игры как процесса смыслопорождения является обращение к феноменологической рефлексии над созданным конструктом, что обеспечивает порождение и дальнейшее функционирование в виде декодирования и интерпретации некоторых суперструктур интенциально релевантных ноэм в абсолютно новом или переосмысленном виде.

«Специфика философии проявляется в особенностях ее языка, который отличается как от «доязыковой» практики «образного» мышления Мифа, так и от «понятийного» (знаково-денотативного) языка науки (теории). Собственно, в этом нет ничего удивительного, если предположить отличие философии как от Мифа, так и от Науки. В историческом плане феномен философии занимает «пограничное» положение между феноменами исчезающего Мифа и возникающей Науки» [Катречко 1995: 44].

Философия «работает» с символами, т.е. такими видами знаков, которые характеризуются минимумом денотативности и максимумом смысловости. Так называемый метод «языковой игры» предназначен для прояснения смысла философских символов за счет построения некоторой системы само-ссылающихся друг на друга философских терминов. Смысл конкретного элемента существует лишь при наличии других элементов системы (общего структурированного ряда). Ноэматическая структурация смысла продолжает традицию прояснения глубинных структур смысла и распредмечивания узловых элементов системы.

Философский язык чрезвычайно сложен и может включать в себя разные проявления языковой игры и использования символики, порой неузуальной, базирующейся на актуализации периферийных ноэм в суперструктуре смысла, вербализации личностного, интуитивного. На примере немецкой экзистенциальной философии можно проследить разнообразные средства, используемые в вышеозначенных целях. Эти средства относятся как к уровню самого языка (то есть философ, используя продуктивные способы словообразования, создает новые слова со сдвигами в структуре значения, порождая тем самым окказиональные смыслы), так и к вариативным изменениям рефлексивной реальности, изменяющей свои характеристики от индивида к индивиду. Появляющиеся таким образом окказионализмы представляют собой особую сложность для о-сознания и интерпретации, так как они еще не имеют зафиксированных значений в словарях, и их значение выводится лишь из контекста, однако и использование горизонтального контекста не всегда приводит к верным решениям, необходимо учитывать и вертикальный контекст, а также использовать правильные акты интендирования при интерпретации и воспроизведении имманентного многомерного смысла. Приведем пример: Wenn die Erfahrung der Inkommunikabilitдt das jenige Moment ist, was fьr uns den Einsichtsgewinn des 18. Jahrhunderts zusammenfassen kann, ist sie jedenfalls nicht als Errungenschaft gefeiert und nicht in den Code passionierter Liebe aufgenommen worden [Luhmann 1982: 163] - Если неспособность к коммуникации является именно тем маркером, который позволяет нам суммировать суть взглядов 18 столетия, это никоим образом не может считаться достижением и быть включенным в средства кодировки бескорыстной любви.

В данном высказывании намечены несколько авторских приемов анализа. Так, например, словосочетание passionierter Liebe по аналогии с английским и французским языками могло быть переведено как «страстная любовь», так как в обоих языках слово passion означает «страсть». Но добавленный автором суффикс -ieren отсылает нас к понятию «терпение», и, соответственно, данное словосочетание должно переводиться именно как «бескорыстная любовь». Еще одним показателем правильности подобного переводческого решения являются правильно избранные акты интендирования при интерпретации понятия, вовлекающие работу с прецедентными текстами, и лингвокультурный фон европейской мыслительной традиции, поскольку известно, что в 18 веке как в литературе, так и в общественной жизни преобладал романтизм, стремящийся к искренности, мистицизму, народности. В декодировании и интерпретации высказывания посредством метатеоретического подхода и применении филологической феноменологической герменевтики кроется успех распредмечивания многогранности смысла в данном высказывании.

Следующим примером языковой игры в данном предложении может служить авторский окказионализм Inkommunikabilitдt, интерпретированный как «неспособность к коммуникации». Эта лексема представляет особый интерес по причине возможности проведения этимологического переразложения на основе разноструктурных языков. Само слово Kommunikabilitдt уже является ярким примером смешения немецкой основы и заимствованного в средневерхненемецкий период при посредничестве французского языка латинского суффикса -able, обозначающего способность к чему-либо. Значит, Kommunikabilitдt в данном случае означает «способность к ведению коммуникации». Однако приставка in-, заимствованная уже из английского языка, на наш взгляд, указывает на отрицание, соответственно, перевод слова меняется на антонимический, и, соответственно, конструкция целиком будет переводиться как «неспособность к коммуникации» или «отсутствие коммуникации».

Если же рассматривать предложение в целом, можно говорить о большом количестве трансформаций, в частности, функциональных замен, примененных для того, чтобы и в русской лингвокультурной и философской традиции это предложение было понятным и несло, если не идентичный, то аналогичный смысл, обладая социо-прагмалингвистическими характеристиками, присущими оригинальному высказыванию.

Нарочитое отсутствие логичности связывания компонентов философского смысла и его имманентность является одной из важнейших характеристик философского дискурса. В этом отношении показательным является порождение философских метафор с новым внутренним глубинным содержанием и абсолютной невозможностью интерпретации как в устоявшемся, так и в контекстуальном эквиваленте, без утраты скрытого в узловых элементах структуры смысла. Следующий пример ярко это иллюстрирует: Eine andere Hьrde liegt in der Auffassung der individuellen Personalitдt selbst [Luhmann 1982: 166]. - Другая трудность заключена в точке зрения самого индивидуума.

Eine andere Hьrde в высказывании невозможно интерпретировать как «другой барьер» по причине метафорического переноса в семантике последнего компонента; актуализированные периферийные ноэмы, определяющие общие характеристики в понятиях «барьер», «преграда» и «сложность», переходят в ядро смысловой структуры и при вербализации в другой лингвокультуре проявляются в ноэмах-доминантах, определяющих понятие «трудность», это может строиться на основе семантической несочетаемости - ведь точка зрения не может создавать барьеров, однако является причиной сбоев в процессе коммуникации. В данном случае трансформация в виде функциональной замены лексемы необходима в силу радикальных различий в возможностях семантической сочетаемости элементов в немецкой и русской лингвокультурах. В следующем высказывании наблюдается нейтрализация стилистической окраски немецкого словосочетания по сравнению с русским: Erst allmдhlich wachsen Einsichten in die prдgenden Einflьsse von Umwelt, Milieu, Erziehung, Reisen, Freundschaftennach, und erst am Ende des Jahrhunderts (und eigentlich nur in der deutschen Philosophie) wer den jene Radikalformeln gefunden, die die Welthaftigkeit des Ich und die Subjektivitдt der Weltentwьrfe behaupten [Luhmann 1982: 167]. - Лишь с течением времени происходит ознакомление с распространяющимися воздействиями окружения, условий жизни, воспитания, путешествий, дружбы, и только в конце столетия (и, собственно, только в немецкой философии) находятся радикальные формулы, устанавливающие всеобъемлемость собственного «я» и субъективность картин мира.

Данное высказывание изобилует приемами, репрезентирующими движение мысли автора. Одним из таких приемов является олицетворение, которое, однако, в русской лингвокультуре не находит своего аналога вследствие различия в наборе ноэм-культурных-основ. Словосочетание Einsichten wachsen, в дословном переводе - «взгляды растут», в переводе было заменено более сложным словосочетанием - «происходит ознакомление». В данном случае при интерпретации возможно довольствоваться лишь горизонтальным контекстом и ноэматической рефлексией, так как дальнейшие факторы указывают на появление и развитие определенных взглядов в историческом процессе. Кроме того, лексема Welthaftigkeit, являющаяся окказионализмом, не может быть переведена лишь суммируя значения компонентов, хотя именно они и наводят нас на верное значение; указание, намек являются характерной чертой множества философских текстов - вербализация онто-онтологических картин не всегда возможна, лишь при появлении третьего уровня абстракции мы можем разрешить данное противоречие. Первая часть лексемы не составляет труда - «мир», но вторая - Haftigkeit - является ярким примером новообразования - существительное, образованное от глагола haften, что означает «быть ответственным за что-либо», «оставаться (например, в памяти)», «охватывать». Исходя из того, что мы имеем дело с философским дискурсом, можно предположить, что данный конструкт может быть окказиональным обозначением философского понятия «всеобъемлющего».

Еще одним примером феномена языковой игры можно считать часть следующего высказывания: Im Bereich der Liebessemantik fдllt vor allem auf, dass die alte Differenz in der Formentypik der Semantik, der Unterschied von Idealisierung und Paradoxierung, in einer neuen Einheit aufgeht [Luhmann 1982: 50]. - В области любовной семантики, прежде всего, бросается в глаза то, что старая разница в возможности реализации семантики восходит к различию между идеальным и парадоксальным в новом единстве.

В первую очередь, следует сказать, что лексемы Idealisierung и Paradoxierung были созданы по одной словообразовательной модели. Разница заключается лишь в том, что слово «идеализация» в русском языке и его немецкий аналог Idealisierung закреплены в словарях и не представляют трудности для перевода. Слово же Paradoxierung - яркий пример окказионального новообразования. На наш взгляд, его следует переводить по аналогии со словом «идеализация», хотя ни в русском, ни в немецком языках не существует слова, описывающего процесс парадокса, ведь этимологически сочетание суффиксов -ier и -ung, вербализирует процессуальность отыменного производного существительного. Поэтому, чтобы передать имманентный смысл данных конструктов, можно применять конверсию в трансляции многомерной структуры в русской лингвокультуре, в частности, в языке перевода два данных термина лучше было передать прилагательными в функции существительных, применив вторичную номинацию, что соответствует норме переводящего языка.

Для философских текстов частотны функциональные замены при интерпретации некоторых понятий. В следующем высказывании лексема Selbstbildung могла бы означать «самообразование» или «самоформирование», но на самом деле должна переводиться как «формирование собственного «я»». Понять это нам помогает именно вертикальный контекст, наличие в философском дискурсе большого количества сложных, наполненных неузуальным смыслом понятий.

Die Sozialitдt des Liebens wird somit als Steigerung der Chance zur selbstbewussten Selbstbildung begriffen - was zu einer definitiven Absage an das Konzept der Selbstliebe fьhrt [Luhmann 1982: 172]. - Социальность любви понимается, таким образом, как увеличение шансов на уверенное формирование собственного «я»- что ведет к окончательному отказу от концепта самолюбования.

А вот ещё один пример: Reflexivitдt des Liebens ist also mehr als ein einfaches Mitfungieren des IchbewuЯtseins in der Liebe, mehr auch als das bloЯe BewuЯtsein der Tatsache, dass man liebt und geliebt wird [Luhmann 1982: 175]. - Самоанализ в любви является чем-то большим, чем простым содействием осознанию собственного «я» в любви, а также большим, чем просто осознание того факта, что можно любить и быть любимым.

В данном высказывании представлено множество авторских окказионализмов, произведенных по устойчивым деривационным моделям, в соответствии с которыми образованы, например, Reflexivitдt или Mitfungieren, однако, если эти конструкты можно интерпретировать исходя из их основ, зная, например, что Reflexion - это «отражение» или «самоанализ», а глагол fungieren переводится как «выступать в качестве чего-либо», то перевод слова IchbewuЯtsein представляет трудность и нуждается в применении определенных трансформаций. Здесь целесообразно применение смыслового развития на основе актуализации ноэм-доминант и базисного применения этимологического переразложения как трансформации суперструктуры смысла, IchbewuЯtsein в данном случае должно быть переведено как «осознание бытия собственного «я»».

Для философских текстов характерными являются и заимствования из других языков. Причем заимствуются не только целые слова, но и определенные части слов, в частности, приставки и суффиксы, что затрудняет работу по вербализации смыслов при трансляции в другую лингвокультуру: Alles, was man zu sein, zu bleiben, was man durch zu halten sucht, erstarrt zur hцlzernen Hand, mit der man nicht lieben kann; oder dann zur Eitelkeit, die den amourpassion durch den amourdevanite ersetzt [Luhmann 1982: 177]. - Все, чем человек пытается быть, остаться, что пытается сохранить, разбивается о быт, когда уже невозможно любить; или превращается в тщеславие, которое заменяет amourpassion на amourdevanite.

Французские «разновидности» любви приведены в данном высказывании не случайно. Нам кажется, что при межъязыковой интерпретации эти французские понятия можно оставить без перевода, так как реципиент, знакомый с французским языком и философией, лучше воспримет интенциальную амфиболию автора, имманентно предпосланную данному высказыванию, а для усредненного реципиента релевантным окажется переводческий комментарий, что также даст возможность в полной мере понять замысел автора.