Ноэматическая структура смыслопорождения в философском дискурсе

Реализация аргумента формируется на основе атомарных тематических ролей, таких как агент, пациент и инструмент, и учитывает принципы, которые связывают эти роли предсказуемым способом, влияющим на выбор реализации конкретного аргумента [Jackendoff 1996].

Последующая работа с тематическими ролями устанавливает дополнение к ним, в котором ранжированы относительно друг друга. Например, установление тематической иерархии роли позволяет нам переформулировать правила [Bresnan, Kanerva 1989: 1-50].

Традиционные роли, например, агент или продуцент часто разделены в иерархической структуре на более мелкие роли, так Круз в своих работах идентифицирует четыре роли типа агента [Crouse 1973]; Ван Валин и Вилкинс различают и идентифицируют отдельную роль спецификатора [Van Valin, Wilkins 1996: 289-322]; инструменты, естественные силы и неодушевленные продуценты окружены агентами, как описывает данные процессы в своих работах ДеЛанси [DeLancey 1984].

Кроме того, морфосинтаксическая иерархия ролей часто произвольно мотивирована как удобный путь для получения и анализа конкретных данных. Морфосинтаксическая иерархия ролей располагается в определенном порядке. Некоторый вариант агента как самая верхняя тематическая роль и нижеуказанный агент имеют несоответствие роли в своём ноэмном составе. По этой причине почти каждое возможное расположение большего количества нетематических ролей агента может быть универсальным. Морфосинтаксическая иерархия тематических ролей различается двумя свойствами аргументированного/косвенного чередования, а именно: импликативной зависимостью контрактантов и сказуемого. Важными являются импликативные контрактанты: тематические роли не обеспечиваются достаточной семантической обособленностью, чтобы показать наличие импликативных контрастов аргументированного/косвенного чередования. Подобное чередование в объектной позиции, по Ч. Дж. Филмору, определено двумя различными путями в объектную позицию, где или позиция, или локатум может стать объектом. Тем не менее, этот метод не описывает семантический контраст, присущий чередованию, где какой угодно участник становится объектом. Роль участника не изменяется в зависимости от реализации. Лучшим методом можно назвать подход, при котором какой угодно участник является объектом (позиция или локатум). Реализуя семантику, каждый участник имеет прямое дополнение, косвенный участник воздействует, поскольку в общих чертах позиции и локатум не должны подвергаться воздействию, даже если они находятся в отношении чередования.

В настоящем параграфе мы исследуем основные свойства ноэматического разложения предиката в свете теории реализации аргумента и некоторые изменения этого подхода, предложенные в литературе в последнее время. Затем мы возвратимся к проблемам, связанным с такими подходами, которые охватывают импликационные различия и свойства зависимости от предиката.

Теории разложения предиката, как правило, рассматривают два компонента значения глагола. Первый компонент - это модель события, которая отражает структуру под-события этого события, созданного из небольшого количества основных предикатов, которые представляют собой различные под-события. Второй компонент - это некая первопричина, связанная со специфическим глаголом, который обусловливает определенный тип события и отражает общую модель события. Первопричина предусматривает один из двух типов особенного значения: способ реализации события или определенный результат реализации структуры события. Образцы, данные в примере (1), взяты из теории разложения Б. Левина и М. Раппапорта Ховава.

(1) a. Dasein existiert in Sein-zum-Tode.[изменение состояния x <IN-SEIN-ZUM-TODE> ]

b. Die Sprache spricht, dass... [x событие <SPRICHT> y ]

c. Die Sprache spricht mit klarem Sinne.[[x событие <SPRICHT> у первопричина [изменение состояния y <KLARE SINNE>]]

В примере (1a) модель события полностью состоит из предиката, имеющего базовую ноэму изменения состояния и указывающего на то, что участник y изменяет структуру результата события (становится Бытием-к-смерти для глагола nicht-existieren/sterben). В примере (1b) предложение соответствует событию ДЕЙСТВИЕ с двумя участниками x и y, несущее некую первопричину SAGE, указывающую на то, что ДЕЙСТВИЕ - это событие - das Sagen. В примере (1с), тот же самый предикат ДЕЙСТВИЯ служит первым аргументом предиката ПРИЧИНЫ, чей второй аргумент - предикат, ИЗМЕНЯЮЩИЙ СОСТОЯНИЕ, указывает на то, что участник y изменяет структуру результата события (а именно, приобретает характеристику KLAR). Предложение в примере (1с) состоит из того же самого события, что и в примере (1b), а результаты изменения структуры события для участника y соответствуют изменениям структуры в примере (1a) за исключением того, что есть также под-событие причины. В соответствии с методом ноэматического анализа положение каждого участника модели определяется реализацией аргумента. В примере (1a) единственный участник представляет собой предмет (не являющийся значимым в отношении декодировки). В примерах (1b) и (1c) относительная значимость положения участников x и y в модели, в которой участник x менее определён, чем участник y, показывающий, что участник x представляет более значимую позицию, чем участник y, а специфический актант x представляет собой продуцента, а участник y - объект.

Есть четыре ключевых момента для принятия подобного подхода к пониманию структурно-семантических свойств предиката. 1). Он охватывает структуру подсобытия конкретного события. Например, образец (1с) состоит из двух под-событий, деятельность и изменение структуры, первый из которых является причиной последнего. Структуры под-события, как видно, важны для реализации аргумента; так, структура под-события определяет форму модели события, которая, в свою очередь, определяет реализацию аргумента. 2). При таком подходе можно ограничить возможные варианты моделей события, предельно сократив набор основных семантических базисных элементов, на основе которых построены более сложные структуры события. 3). Разложения помогают вербальному выражению мысли получить дополнительные аргументативные потенции, связавшись с определенными типами семантических компонентов. При принятом нами ноэматическом подходе к анализу структурно-семантических свойств предиката происходит встраивание объектов, связанное с предикатами ПРИЧИНЫ: это всегда предполагает наличие самого важного предиката в любом разложении, и, таким образом, наименьший соположенный аргумент относительно предиката ПРИЧИНЫ всегда будет самым значимым в разложении, соответственно, так выясняется самый значимый вариант реализации, то есть предмет. 4). Данный подход оправдывает разделение моделей события и первопричины, так, Б. Левин и М. Раппапорт Ховав мотивируют это тем, что каждый компонент вовлечен в различные аспекты реализации аргумента [Levin, Rappaport Hovav 2005: 75]. Модели события определяют важность отношений между соаргументами и частично вовлечены в определение видовых классов, в то время как первопричина определяет, какие модели события связаны с какими глаголами [Levin, Rappaport Hovav 1998: 248-271], и, по крайней мере, частично демонстрирует какие морфосинтаксические характеристики данных глаголов могут быть задействованы в смыслопостроении.

Подобный подход переразложения семантических тематических ролей являлся преобладающим в работах по реализации аргумента на протяжении нескольких десятилетий. Чтобы привести пример в иллюстративных целях, рассмотрим лексическое разложение грамматики Дитера Вундерлиха [Wunderlich 1997: 95-142]. Эта теория описывает разложение предиката, построенного из парных предикатов, связанных с оператором, где два предиката, связанные с оператором, должны быть связаны таким способом, при котором под-событие, описанное предикатом слева от оператора, вызывает под-событие, описанное предикатом справа от оператора. Это схематически показано в примере (2a), а также в примере (2b) на примере немецкого слова besprьhen «обрызгать» [Wunderlich 1997: 36]. Каждый соаргумент в структуре аргумента отмечен символом л (несмотря на использование символа л, для того, чтобы отметить аргументы, он отнюдь не используется в некоем ряде л):

(2) a. лx1...лxm. {P1&...&Pn}

b. besprьhen: лzлyлxлs. {забрызганы (x, y) & изменяют состояние (локатум (y, at (z)))}(s)

Порядок элементов в структуре аргумента определяется относительной встроенностью соаргументов в структуру различных предикатов при разложении. Встроенность каждого соаргумента в структуру аргумента отличается двумя особенностями [+/-hr] (there is/is not a higher role) и [+/-lr] (there is/is not a lower role). Например, один аргумент на основе интранзитивных глаголов, два аргумента на основе транзитивных и три аргумента - дитранзитивных, относящихся к обоим упомянутым выше видам, имеют следующие особенности в структуре аргумента:

(8) Интранзитивный: Транзитивный:Дитранзитивный:

лxлzлxлzлyлx

- hr +hr -hr +hr +hr - hr

-lr -lr+lr -lr+lr+lr

Для единичного аргумента непереходного глагола нет тематических ролей ни высшего, ни низшего порядка, для двух аргументов переходного глагола есть и тематические роли высшего и низшего порядка соответственно, и для трех аргументов дитранзитивного глагола дополнительно есть одна тематическая роль среднего уровня, для которой есть роли более высшего и низшего порядка. Аналогично устроены реализации структурных падежей, например, именительный/абсолютив (в некоторых языках), винительный, дательный, эргативный падежи отмечены теми же самыми особенностями, как и в примере (3).

(9) [] Именительный/Абсолютив [+hr] Винительный

[+lr] Эргативный [+hr, +lr] Дательный

Таким образом, именительный падеж не маркирован, тогда как дательный падеж больше всего акцентирован (существуют тематические роли любого порядка, отмеченные двумя особенностями). Косвенные маркеры, с другой стороны, имеют ноэматические особенности, которые, как предполагается, более dsltktys, чем любые структурно-семантические особенности (например, предлог into (в английском языке) имеет семантические особенности [+М(естоположение), +Н(аправленность)]). Это связывает морфологическую и дистрибутивную маркировку этих случаев:

(4)a. Nom/Abs<Acc, Erg<Dat<Oblique

b. [ ] < [+hr], [+lr] < [+hr,+lr] < [+semantic features]

Ограничения на участие в реализации точно определены совместимостью особенностей реализации и положения аргумента в структуре аргумента предиката. Например, комбинация структурных особенностей события и структур аргумента предиката в сочетании с несколькими общими принципами связи определяет канонические модели непереходных, переходных и дипереходных глаголов в именительном и винительном падеже и абсолютивно-эргативных языках:

(5) Непереходный:Переходный: Дипереходный:

лx лzлx лzлyлx

- hr +hr - hr +hr +hr - hr

-lr -lr +lr-lr +lr +lr

Nom/Acc: NOM ACC NOM ACC DAT NOM

Erg/Abs: ABS ABS ERG ABS DAT ERG

Косвенные чередования представляют собой дополнения или могут быть лексически определены глаголом, который учитывает их семантические особенности. Например, немецкий глагол gehen «идти» приведен в примере (6). Здесь глагол gehen учитывает [+loc, +dir] предикативный аргумент, который ноэматически внедрён в косвенный маркер in.

(6) in die Lage der Da-existieren gehen «войти в состояние здесь-существования (со-существования)»

gehen: лPлx {идти(x) &P (x)}

[+loc, +dir]

in die Lage der Da-existieren: [+dir]: лz. Изменение локации LOC (z, INT (состояние))

Несмотря на то, что эта система сильно отличается от подхода Б. Левина и М. Раппапорта Ховава, она также включает две особенности: (a) структура под-события представлена в виде структуры разложения, и (б) реализация аргумента определена, по крайней мере, частично, относительной соположенностью аргументов в разложении.

Почти все подобные теории разложения осуществляются с вовлечением по крайней мере двух этих свойств.

Хотя лишь несколько работ исследовали чередование аргумента или косвенное чередование как систематический класс (это ясно из их методологической базы по разложению), можно сделать вывод, что чередование аргумента или косвенное чередование в значительной степени зависит от многозначности переменного глагола, который связан с двумя различными событиями-моделями, каждое из которых помещает переменного участника на различном уровне соположенности, что приводит к изменениям в их реализации. Следует заметить, что ни одна из проблем, которые обсуждаются ниже, не является непреодолимой. Изменение предиката при принятом нами подходе потенциально может столкнуться с этими проблемами, также мы обсудим некоторые способы решения данных проблем. Даже если соположенность может быть реализована и проанализирована на других основаниях, это должно быть ясно при обсуждении импликационного различия и свойств зависимости от предиката (о которых шла речь в нашей работе «Структура лексического значения предиката: морфосинтаксическая иерархия»), которые в анализе по разложению предиката не дают ясной картины, поскольку эти свойства обсуждаются в подходах, охватывающих семантические отношения между основными субкомпонентами лексического значения.

Перейдем к импликационным различиям, например: laden/anspannen/ beschicken с местным чередованием, являющийся типичным примером для работ над местным чередованием в теориях разложения предиката, повторенный здесь (с количественно неопределенным локатумом):

(7) a. Die Zeitlichkeit beschickt die gewissen Kategorien ins Dasein.

b. Die Zeitlichkeit spannt das Dasein mit gewissen Kategorien.

Вспомним, что местоположение полностью занимает примарную тематическую роль в примере (7b), в этом случае локация является прямым дополнением, но не так, как в примере (7a), здесь это - косвенное чередование. Б. Левин и М. Раппапорт Ховав характеризуют эти различия тем, что они называют «соположенные парафразовые отношения» [Levin, Rappaport Hovav 1988: 19]: вариант прямого дополнения местоположения как в примере (7b), что влечет за собой местоположение косвенного варианта как в примере (7a), но не наоборот. Они показывают это на примере двух различных, но соотносимых моделей [Ibidem: 26]:

(8) a. Die Zeitlichkeit beschickt die gewisse Kategorien ins Dasein. (Изменение местоположения, cf. beschicken)

[x причина [y, чтобы быть в z] / beschicken]

b. Die Zeitlichkeit spannt das Dasein mit gewissen Kategorien. (Изменение состояния, cf. anspannen)

[[x причина [z, чтобы быть в СОСТОЯНИИ]]

ПОСРЕДСТВОМ [x причина [y, чтобы быть в z]/ angespannt]]

При анализе примера (8a) выявлен случай изменения местоположения, тогда как в примере (8b) - случай изменения состояния местоположения посредством изменения местоположения. Б. Левин и М. Раппапорт Ховав предполагают, что прямое дополнение по правилу связи, в котором наименее вовлечённый участник либо перемещен, либо изменен, связан с прямым дополнением.

Когда система управления глагола включает одну из подструктур, как в примере (9), она также связывает переменную x в любой подструктуре с непосредственной переменной аргумента [прямое дополнение - JTB] в структуре глагольной валентности.

(9) a.... [x появляется, чтобы быть в МЕСТОПОЛОЖЕНИИ]...

b... [x появляется, чтобы быть в СОСТОЯНИИ]...

Морфосинтаксические и семантические факты следует непосредственно рассматривать при подобном анализе. Каждая модель располагает различные аргументы на места важнейших тематических ролей в разложении, которые определяют различное связывание прямого дополнения. Кроме того, пример (8b) включает пример (8a), если основываться на «соположенных парафразовых отношениях».

Однако использование этого подхода проблематично по нескольким причинам. Во-первых, если мы вспомним вышеперечисленные два варианта, влекущие за собой, по крайней мере, несколько степеней влияния для обоих участников. Однако пример (8) не отражает влияния импликаций на любого участника, остается также не определённым порядок декодировки различия между полным включением и тематической ролью локативности. Во-вторых, абсолютно непонятно, какое влияние закодировано в примере (8b), который постулирует появление тематической роли локации для отражения некоего состояния. Но почему это состояние интерпретируется как состояние абсолютного заполнения места тематической роли, а не какого-либо другого состояния (например, частичного заполнения), неясно. В-третьих, не объясняется, почему отношение в примере (8) представлено ПОСРЕДСТВОМ отношения в противоположность некоторому другому отношению. Так, Кёниг и Дэвис акцентируют внимание на том, что (в варианте данного анализа Пинкера) выбор этого отношения становится мотивированным, прежде всего, из-за потребности понять геометрию правильного разложения, и они именуют такие отношения «синтаксическими диакритическими знаками» (Koenig, Davis 2006: 75-76). В принципе, нет никакой причины настаивать именно на подобных отношениях внутри высказывания. Например, если мы просто используем отношение ПРИЧИНЫ, а не ИНСТРУМЕНТАЛЬНЫЕ отношения (по-видимому, они семантически эквивалентны), то для примера (8) мы могли установить структуру, как в примере (10) однако с релятивной обратной связью.

(10) Die Zeitlichkeit spannt das Dasein mit gewissen Kategorien.

[[x причина [y, чтобы быть в z]/angespannt]] ПРИЧИНА [x причина [z, чтобы быть в СОСТОЯНИИ]]

В-четвертых, вспомним, что этот анализ основан на ошибке количественной (но не качественной) неопределенности локативных партиципантов, зависящей от имманентно присущей валентности, где локативный член понимается как простое множественное число или неисчисляемое существительное, и, таким образом, не может быть определён в терминах количества. Это усложняет возможность понимания общего количества влияния для локации. Но когда локатум понимается как количественно определенная именная группа (например, определенное имя существительное с особым типом исчисления), понятие общего объема влияния применяется также для локации, как это представлено в примере (8). В этом смысле «соположенные парафразовые отношения», предложенные Бет Левин и Малка Раппапорт Ховав, должны быть релятивны каждому из приведенных в высказывании аргументов, которые фактически представляют свойства импликационного различия, которые в данном конкретном случае и подвергаются анализу, и которые должны быть основаны на чередовании аргумента или косвенного чередования более широко, согласно принципу морфосинтаксического согласования. Следовательно, существует множество причин, не охватывающих импликационные различия свойств чередования аргумента или косвенного чередования.

Жан-Пьер Кёниг и Энтони Дэвис, основываясь на изучении репрезентации аргумента в высказывании, закономерно предполагают, что глаголы местного действия, включающие в свою семантику вариативный (изменяемый в зависимости от конкретной ситуации семиозиса и своей валентности) локатум, многозначны, и значение между изменением местоположения и изменением состояния посредством изменения локации, которое они кодируют через разнообразные лексические включения, аналогичны тем, что показаны в примере (11).

(11)

Однако нам не удается объяснить обычным способом, какие импликации изменяются для каждого глагола или чередования, даже приняв то, что существует некая ключевая роль (KEY). Свойство участника, подвергающегося воздействию (UND), мотивировано некоторыми характерными импликациями; представления в примере (11) не объясняют, какие характерные импликации связаны с KEY. UND в любом варианте чередования, которое охватывало бы соответствующие различия, не объясняет, ни какие характерные импликации мотивируются другой особенностью UND, ни почему последние ведут к импликационными различиям. Кроме того, в этом анализе не ясно, почему use-rel и spray-ch-of-state-rel, представленные в варианте spraywith, и отсутствующие в варианте sprayloc, начиная с манипуляции местоположения агенса и, по крайней мере, частичного влияния на обоих участников, являющихся, по-видимому, инвариантными при чередовании, являются не включёнными в данную схему, то есть этот подход не охватывает тот факт, что оба участника, по крайней мере, частично включены в оба варианта. В то время как Ж-П. Кёниг и Э. Дэвис приводят доводы в пользу этого анализа, необходим другой подход, который позволяет, не вовлекая немотивированные отношения средств изменения состояния, независимо представить ключевую роль (которая направлена на те же цели), и эта роль не эксплицируется, таким образом, ключевая роль сама по себе - только потенциально является иным «синтаксическим диакритическим знаком».

Представления Пинкера приведены в примерах (12a) и (12b), соответственно, где более важный второй участник СОБЫТИЯ является темой в одном событии и реципиентом в другом. Таким образом, получаем чередование, в котором участники связаны с объектом, стоящим непосредственно после глагола (косвенная реализация или реализация второго объекта в двойной надстройке объекта).

(12)

Широкий диапазон чередования Пинкера наслаивает одну структуру на другую. Различные подтипы переменных глаголов ограничены некоторыми правилами, из чего следует, что основная модель включает дополнительные особенности, чтобы охватить семантические особенности разных классов глагола. Пинкер утверждает, что косвенные варианты переменного чередования с глаголами, которые описывают понимание причинной обусловленности потенциального обладания (CoP), и данная обусловленность напоминает направленное движение, прекрасно разъясняются при использовании подобного анализа. Однако этот подход не объясняет свойства импликационного различия. Косвенные варианты являются приемлемыми в контекстах тех вариантов косвенного дополнения, где это необходимо, в частности, относительно так называемого эффекта «Лондонского офиса», где варианты косвенного дополнения являются приемлемыми только с неодушевленными получателями, если они интерпретируются как живые (способные к некоему варианту реципиентной тематической роли). В то время как косвенные варианты могут использоваться с неодушевленными получателями или на основаниях реципиентной или локационной тематической роли:

a. Das Dasein gibt der weiteren Abhandlung den folgenden Modus…

b. Das Dasein gibt den folgenden Modus in Rahmenbedingungen solcher Fragenabhandlung … (13)

В то время как эти два представления в примере (13) предсказывают, что косвенные дополнения не должны быть совместимы с неодушевленными получателями (при условии, что Abhandlung не служит первым аргументом предиката geben), они не указывают на тот факт, что косвенный вариант описывает супернабор событий, представленный косвенным объективным вариантом. Они не объясняют того, что может произойти как в примере (13a) с теми же контекстами, так и в примере (13b), но не наоборот. В принципе, представления в примере (13) позволяют определить возможности каждого варианта, являющегося способным описать событие так, как другой не может.

Проблема этого подхода состоит в том, что эти два представления не имеют семантически очевидных путей отношений друг с другом, так чтобы не существовало вообще возможности возникновения импликационных различий.

В конечном счете подходы разложения не охватывают свойства импликационного различия чередования аргумента или косвенного чередования, потому что они, прежде всего, полагаются на структурные различия между соаргументами в разложении (как описано Ж-П. Кёнигом и Э. Дэвисом (2006)), в специфичности их относительной соположенности, для того, чтобы установить факты реализации аргумента. Но решающим фактором является относительная соположенность, которая не связана ни с каким участником семантического разложения, на котором основано большинство лексических импликаций с участником события, являющимся более свободным и облигаторным.

3.2 Смыслопорождение и условия формирования смысла

Чем же можно объяснить появление смысла как особого феномена? Его порождение, декодирование, а значит и просто наличие появляется лишь при определенных условиях. В работе Г.И. Богина «Обретение способности понимать» (2001) даются следующие условия смыслопостроения в тексте:

Есть некоторое содержание.

Это содержание взято в определенной модальности.

Есть некоторая ситуация либо в деятельности, либо в коммуникации, либо в том и другом, но при этом ситуация состоит из элементов.

Эти элементы способны перевыражаться в рефлексивных актах.

Часть этих элементов способна еще до образования смысла бытовать в виде минимальных смысловых единиц - ноэм.

Эти ноэмы участвуют в интенциональном акте, то есть а акте направления рефлексии.

Ноэмы образуют определенную конфигурацию отношений и связей.

Эта конфигурация служит основанием для интендирования - и как техники, и как акта указания на топосы онтологической конструкции, что и приводит к перевыражению ноэматических отношений свойств компонентов онтологической конструкции субъекта [Богин 2001].

В современной науке существует несколько точек зрения на вопрос наличия/появления смысла. Так Р. Г. Альжанов ратует за трактовку смысла как некоего идеального конструкта «в мозговых нейродинамических системах» [Альжанов 1985: 144], да и мнение о том, что смыслы являются предметом изучения, в первую очередь психологии, весьма широко распространено. С данным утверждением спорить трудно, и нет препятствий к подобной трактовке и изучению таких идеальных структур психологической наукой. Однако, как нам представляется, сама психика и психические процессы в ракурсе рассмотрения смыслопорождающих механизмов являются весьма второстепенным аспектом, неким инструментарием по отношению к смыслопорождению. Как отмечает А.П. Стеценко, «изначальная наделенность мира значениями и смыслами организует чувственные впечатления, обеспечивает постижение ребенком физических закономерностей окружающей реальности, например, за счет прогрессирующей дифференциации сенсорных модальностей» [Стеценко 1987: 28].

Не работающей в лингвистике оказывается и эпистемологическая концепция позитивизма, ведь она, по сути, отрицает само существование таких иерархических идеальных конструкций, как смысл. Релевантно в этом отношении высказывание Ч. Пирса, вскрывающее саму суть позитивистских воззрений: «Сначала человек объявляет, что удививший его предмет есть удивительное, но по размышлении убеждается, что это есть удивительное только в том отношении, что он удивлен» [Feibleman 1970: 232].

Отсюда можно сделать вывод о непосредственном существовании только самого психологического «состояния удивленности» - это и есть объективная реальность, которую и можно изучать. Считается, что существуют не смыслы, а следы памяти об увиденных вещах [Hannay 1973: 183]. Боязнь встретиться с идеальными сущностями, невнимание к субъективному в когнитивном, что, собственно, и представляет из себя один из краеугольных камней понимания механизмов смыслопорождения и смыслодекодирования, влечёт за собой невозможность построения стройной теории смысла.

При многоуровневости смысла неизбежна многозначность языковых единиц, и каждый реципиент выбирает то или иное значение при встрече с той или иной многозначной языковой единицей. Этот выбор и есть то, что приводит к отказу от объективности декодируемого, универсальности порождённого, это даёт нам личностность, индивидуальность актов смыслопорождения и смыслодекодирования.

По второму правилу, которое Г. И. Богин вывел в своей работе, главнейшим является учет констант субъективности и модальности (как основных условий индивидуального авторского смыслопорождения), только при придании объекту исследования данных категориальных характеристик проявляются важнейшие условия и признаки самой ситуации семиозиса (в нашем случае мы более склонны говорить о ситуации ноэзиса), - все это послужит базой для декодирования смысла как упорядоченной ноэмной иерархической структуры, являющейся абсолютно мобильной и текучей в актах текстопорождения. При введении в анализ базисных констант субъективности и модальности сами процессы понимания и декодирования приобретают имманентную индивидуальность, что даёт основания следовать в анализе смыслопорождения утверждению Г. Фреге о том, что смыслы выражаются, а значения обозначаются.

Именно константы субъективной модальности выстраивают личностное миропонимание, определяет языковую картину мира конкретного члена лингвокультурной общности, «генезис смысла определяется тем уникальным отношением человека к окружающему миру, в котором рождается система сложнейших функциональных взаимосвязей (субъект - объект), динамика которых формирует и составляет смысл» [Вейн, Голубев 1973: 129]. Константа модальности, намеренности в выражении конкретного содержания, также является неоспоримым условием наличия смысла, она кроется в интенциях, часто неосознанных, проявляющихся лишь в поле ноэматической рефлексии действиях продуцента/реципиента, все это неимоверно усложняет и нагружает иерархическую структуру смыслопорождения.

Модальность есть отношение высказывания к объективной реальности, только так смысл вырастает в мире, а значит определяется его возможное действие и интерпретация у других членов лингвокультурного сообщества, смысловость уходит в мир. «Самые разные эффекты и впечатления представлены в тексте в качестве причин превращения тех или иных текстовых явлений в ноэмы» [Богин 2001: 324], это и есть идентификаторы текстовой информации, опорные моменты для реципиента текста. Перевыражаясь в рефлексивной деятельности целого сонма реципиентов и узуализируясь, они в данной ситуации могут служить в качестве продуктивной модели порождения смысловых конструктов, и являться в этой структуре модификаторами и катализаторами изменения структуры как целого, неделимого единства.

В качестве некой конкретной сущьности, структурирующей связи суперконструкта, выступает константа ситуативности. При распредмечивании этих связей происходит декодирование смысла в рефлективной реальности реципиента, ситуативность в данном ракурсе всегда субъективна.

Главными условиями возникновения и функционирования смысла в текстовой реальности служит имманентная речевая многозначность, возможность языковых единиц выступать в разных контекстах, которая не является аналогом многозначности языковой, на основе этого возникает текстовая ситуативность. Как отмечал в своей работе Ф. А. Литвин речевая многозначность является «естественным следствием знакового характера слова - единицы с неоднородным содержанием - во взаимодействии с функциями высказывания, в котором слово используется в речи» [Литвин 1984: 108]. Главным условием смыслопорождения в философском дискурсе, да и в дискурсе любой направленности выступает многогранность и многоуровневость языковой единицы в ткани текста (ноэматические аспекты различных единиц вербализуются и о-сознаются в конкретном контексте), именно благодаря этому каждый реципиент в аморфном (не структурированном изначально продуцентом) контексте не в состоянии разработать единую и непротиворечивую ноэматическую модель распредмечивания смыслового суперконструкта. Так рождается интенциальная амфиболия с возможностью бесконечного выбора и актуализации некоторого набора ноэмных характеристик, именно это и есть важнейший принцип рождения и декодирования смысла.

А. Ф. Лосев помещает смысл в особую сферу рефлексивного бытия. Относительно условий наличия смысла он пишет: «Сфера чистого смысла, от отвлеченного понятия до художественной формы, есть сфера выразительного смысла, т. е. такого, где помимо первоначального смысла играет ту или иную роль пребывание этого смысла в инобытии…» [Лосев 1998: 47]. Это ино-бытие есть то самое рефлексивное бытие, которое столь выжно для анализа смыслопорождающих механизмов. Это и есть тот сверх-смысл, трансцендентальный смысл философского дискурса, именно его непостижимость являет бытие-в-мире весьма спорным и абсурдным на первый взгляд явлением. Некоторые исследователи, например, Н. Л. Мусхелишвили и Ю. А. Шрейдер, предлагают весьма оригинальную сущностную трактовку феноменологического смысла (образа, текста, понятия, дествования). Высказывается мысль, что безотносительно денотативного значения смысл является абсурдным феноменом, однако думается, что абсурдность и парадоксальность выражения отнюдь не является преградой для его о-смысленности. Смысл существует не только как пред-данность или пост-данность феномена, он также имманентно присущ ему. Что однако не отменяет принципов придания глубинным структурам смысловости, вчуствования, о-сознания и понимания (деятельного активного).

Как мы уже говорили, смысл не доступен прямому наблюдению, а потому большинство исследователей констатируют и формализуют семантические представления в качестве сложных граф, узловые элементы которых маркируются как «смысловые атомы», а провалы понимаются как смысловые связи [Мельчук 1999: 10-11].

Акты рефлексивного по-знания в ситуации декодирования являются главным условием реализации смыслового суперконструкта, впрочем, мы можем заявить это и о процессе порождения. Это, по Г. И. Богину, и есть ноэматическая рефлексия [Богин 1982], для нас - первичный вид рефлексии в ситуации ноэзиса, опосредующая особое усмотрение и восприятие феноменов как структурированных о-смысленных конструктов. Это есть рефлексивная реальность (собственный мир, с субъективными фоновыми знаниями и индивидуальными особенностями познания) без всякого рефлексивного анализа, без проникновения в суть, чистое «разумное» герменевтическое понимание. Никто не рефлексирует по поводу бытия на данном уровне, этот гипотетический продуцент или реципиент просто есть (существует).

В условиях индивидуального окказионального смыслопорождения, вне зависимости от наличия или отсутствия деривационной модели, сам процесс данного порождения выталкивает продуцента за пределы ноэматической рефлексивной реальности и выводит к необходимости осознанной или феноменологической рефлексии. «Это начинается тогда, когда без воли ноэмы складываются в конфигурацию и начинается интендирование как важнейшая работа вовнутрь-направленного луча рефлексии» [Богин 1992: 90-104]. Рефлексия в данном случае происходит не только над объективной реальностью, над собственным опытом, но над собственным текстовым продуктом, над процессом о-сознания собственного понимания, возникает намеренность усмотрения смысла в ткани текста - основа герменевтического смыслопорождения.

Именно возможность о-сознания и вос-приятия ноэм как элементов суперструктуры смысловой иерархии является главным условием к пониманию процессов интендирования, указывает на хронотопические характеристики в онтологии смысла. Ноэмы, актуализированные в тексте, являются глубинным содержанием, непосредственным смыслом вербализованного феномена.

Фоллесдаль в своей работе «Понятие ноэмы в феноменологии Гуссерля» пишет: «Ноэмы не воспринимаются посредством наших органов чувств» [Фоллесдаль 1988: 65]. Однако смысл, выстраиваемый в результате актов порождения и интерпретации, может сохраняться в рефлексивной реальности не вербализуясь, хотя и воспринимается на некоем подсознательном интуитивном уровне, на луче ноэматической рефлексии. О-сознание всех граней смысла для реципиента в данном случае не является обязательным, но они должны в полной мере о-сознаваться продуцентом, который обязан отвечать за направленное воздействие и введение реципиента в ситуацию правильного интендирования. Главное «осмысление» такого акта рефлексии не в восприятии чего-либо, не восприятие самом по себе, как некоем процессе, а в формировании иерархически сформированного конструкта из интенциально релевантных ноэм. Вслед за Э. Гуссерлем мы понимаем под данным процессом «феноменологическую рефлексию», предопределяющую герменевтическое понимание как таковое и прогнозирующую определенные «схемы действования» по распредмечиванию и повторному опредмечиванию смыслов. [Husserl 1965: 127]. Ноэмы как чистые ментальные конструкты и их анализ являются предметом именно феноменологической рефлексии.

Мы не можем останавливаться на обычном семантическом анализе, если хотим анализировать смысловой суперконструкт (таким образом, мы остаемся в поле денотативного значения), при анализе смыслопорождения мы можем опираться на феноменологическую рефлексию десигнативного анализа. Ноэматические характеристики при десигнативном анализе в герменевтическом акте понимания смысла соотносятся с семантической структурой значения, однако с обязательным учётом имманентно присущего каждой такой конструкции субъективности, модальности, ситуативности.

Категориальные ноэматические характеристики могут быть представлены только в вербализованном виде в тексте, а потенциальность языковой системы репрезентируется и реализуется только в текстовой реальности (семы - чёрная дыра, ноэмы - квазар). Семантический конструкт заключен в значении единицы в языковой системе. Данный набор конструктивных элементов можно соотнести с содержанием текста (эксплицитным), но восприятие его не обеспечивает однозначного вос-приятия смысла. Семный и ноэматический анализ приводит к получению разных данных и должен предприниматься на разных этапах исследования (семный анализ ничего не даёт и не работает на текстовом уровне).

Важную роль в философском дискурсе с точки зрения наличия смысловости и придания о-смысленности всей ткани текста играют микроконтексты употребления концептуализируемых понятий. Ситуация порождения, вживания, сам ноэзис, снятый в рефлексивной реальности именно в том ракурсе, в каком они предстают в практике мыследействования продуцента этого текста, есть ещё одно условие существования смысла.

Лакан справедливо утверждает, что мы очень мало знаем о языке. Очевидно этот факт связан с тем, что вербализация часто рассматривается независимо от образов, схем действования по созданию структурированных образований и вчувствований, обладающих безмерно большими возможностями к порождению смысловости, нежели языковая система. Важным условием обогащения наших знаний о языке (вербальном) является включение во внутреннюю форму слова, помимо значений именно смыслов, образов, действий (как интуитивных, так и о-сознанных), чувств. При таком идущем от В. Гумбольдта, А. А. Потебни, Г. Г. Шпета понимании языка, слова, текста, открываются новые возможности интерпретации, переосмысления и порождения.

Феноменологическая филологическая герменевтика как новая форма анализа раскрывает глубинное сущностное содержание текста и ноэматическую структуру смыслопорождения. Для филологической феноменологической герменевтики при о-смыслении иерархической ноэматической структуры между ноэмами даже денотативно равнозначных понятий наблюдается различие, именно поэтому характеристики восприятия тех или иных элементов необходимо получать лишь с характеристикой сопутствующей объективной реальности.

Все рассмотренные нами константы смыслопорождения, выступающие как условия и структурные модели построения смысла, являются многогранными, но не многоуровневыми образованиями (их дальнейшее членение невозможно), вос-приятие той или иной грани ноэмы не дает понимание смысла как целого, это возможно только в интенциальном акте текстопорождения или понимания текста при феноменологической рефлексии, с самими связями и отношениями, возникающими в иерархической структуре между ноэмами.

Верные тактики интендирования представляются, таким образом, приоритетным условием и принципом корректного смыслообразования, да и самого наличия глубинного многомерного содержания. Действование на третьем уровне абстракции в отношении вновь порожденных смысловых конструктов обусловливает по-нимание и о-сознание самого продукта, не только в отношении денотатов, но и на последующих уровнях - в рефлексии над вербализованным в знаках и символах содержанием, в текстах-ментальных-конструктах. Данный вид рефлексии порождает прото- и метасмыслы текстов на грани и за гранью понимания, которые будут описаны нами ниже.

Реально вербализованные и эксплицитно существующие в ткани текста грани смысла не позволяют постичь глубинный смысл, который невыводим из объективного опыта (получаемого в результате простого прочтения), но данное внутреннее содержание можно раскрыть и распредметить в результате правильных тактик интендирования. Каждый из рефлексивных актов, вне зависимости от того, является ли он феноменологическим или ноэматическим, дополняется приращением субъективности, модальности, значимости, прнактически безграничным расширением ситуации ноэзиса («игрового» смыслопорождения, переразложением этимологических основ, герменевтическим кругом и т.д.).

Главными условиями порождения смысла в текстовой реальности и соотнесенности его с объективной реальностью являются ситуативность, субъективность, ноэматичность, модальность и интенциональность, которые также выступают в качестве особых структурных связей в метаединицах смыслопорождения и смыслодекодирования (как особые алгоритмические модели).

3.3 Общие принципы смыслопорождения окказиональных образований философского дискурса

Как известно, понятие «смысл» неоднозначно. Даже одна мысленная конструкция, образ, представление могут иметь различную интерпретацию в зависимости от обстоятельств, точки зрения, условий, контекста, от психического состояния, от познавательных тенденций и т.п., поэтому есть необходимость определить простую и достаточно однозначную исходную позицию.

Общепринятым и устоявшимся считается представление об условно-рефлекторной деятельности языка (далее: УРДЯ). На этой основе сделана попытка проследить с учетом возможностей языка и его способности к абстрагированию возникновение «смыслопорождающих» способностей и их совершенствования, учитывая отображения в сфере мышления условно-рефлекторной деятельности.

Следует отметить, что последовательность возможных реактивных восприятий и реакций, связанная с УРДЯ, исходя из заявленных целей, рассматривается здесь в упрощенном виде как цепочка последовательно связанных ситуаций, при прохождении которой путем выполнения определенных действий (которые подразумеваются) требуется достичь конечного результата. Мы попытаемся выявить в данном параграфе отличия в смыслопорождающих потенциях обыденного языка (ядерной области реализуемых значений, без ноэматической нагрузки) и пограничных возможностях (содержательных новообразований в языке философии), на основе которых и построено большинство экзистенциалистских текстов.

Попытаемся рассмотреть реализацию концептуальных окказиональных образований в повседневном речевом акте. Например, имеется ситуация, когда надо из ситуации A перейти к ситуации Z, но непосредственной связи между A и Z нет.

А -> Е,

Е -> К,

К -> Z.

а есть только опосредованная,

А -> E ->К -> Z. (4)

Несмотря на положительные результаты предыдущего опыта, даже усвоив всю цепь, на каждом шаге надо производить реальное действие, так как выполнять последующие действия в цепи можно (при линейном развитии речевого акта, т.е. не имея общих знаний о структуре, а не только о системе ноэматических отношений в тексте), только попадая в фиксированную реальную ситуацию.

Другая особенность. Если не воспроизводится одно из звеньев (ситуация для дальнейшей реакции), то цель для создания последующей ситуации не может быть реализована. Эти рассуждения дают основание считать, что реальная разговорная речь, бытующая в повседневном общении, не обладает способностью осмысливания и абстрагирования в той же степени, что и философский дискурс и, следовательно, смыслопорождающая деятельность по отношению к концептуализации и введению в узус окказиональных образований не может быть осуществлена.

Язык философии, в отличие от обыденного речевого общения, может в плане развития обрести способность «посмотреть» на цепь условных рецепций и реакций как бы со стороны, удерживая её в разреженном поле пограничного словоупотребления. В результате у него может возникать и откладываться обусловленный конкретной ситуацией смысл (именно смысл, который затем, вполне вероятно, обретёт некоторое значение, закреплённое в языке, однако не потеряет живости и возможности новых образований по вновь открытой или же по-новому переосмысленной деривационной модели) выполняемых действий.

Если говорить более детально, то язык философии предоставляет возможность перехода с одного интеллектуального уровня на другой, таким образом, находясь в ситуации А, реципиент может мысленно попасть в ситуацию Е и оставаться в ней, не предпринимая для этого реальных действий по переходу от ситуации к ситуации. Находясь мысленно в ситуации Е, он догадывается, что из нее таким же образом можно попасть в ситуацию К, а из К в Z (подобная возможность появляется при наличии в языке возможности чётко прослеживать структурные связи между элементами, что, очевидно, невозможно в «хитросплетениях» ядерной зоны языка, однако периферийная зона, благодаря разряженности и сохранению деривационных моделей, о которых обыденный язык уже «забыл», предоставляет полный обзор «с высоты птичьего полёта»). Из этого следует, что именно в философском дискурсе существует реальная возможность построения своего рода ментальной (идеальной) «модели» и фактически вырабатывается смысловое (отвлеченное) содержание пошаговой связи от А к Z (как «свернутое представление»).

Можно предположить, что окказионализм на данном этапе (при порождении нового смысла вне зависимости от способа его создания) вводится потому, что, обладая аналогичной сознанию двойственностью, он отличен от сознания тем, что с ним можно иметь дело в плане эксперимента, в качестве «пробного тела», открывающего доступ к сознанию. Тогда возникает вопрос, при чём здесь вообще сознание? Существует «ментальная необходимость», которая ориентирует на определенное понимание сознания или на работу с сознанием. Это «необходимость» своего рода «борьбы с сознанием», в результате которой сознание перестает быть чем-то спонтанным, автоматически функционирующим, становясь «метасознанием», работающим с пограничными возможностями языка.

Главная отличительная особенность философского дискурса состоит здесь в том, что он способен, отображая в сфере уже «третичной» абстракции, мысленно воссоздать и удерживать как элемент существующей «прозрачной» структуры «текущую» ситуацию, не имея её в действительности, и на этой основе продвигаться к следующей, соединяя их мысленно, что является основой для абстрагирования и смыслообразования.

Язык философии относится к особому классу таких феноменов, которым принадлежит и сознание, но не обыденное, оперирующее значениями и реализующее их в речевом акте, а некое, как мы уже говорили, «третичное», абстрагированное не только от мира вещей, но и от бытования языка. Это такие феномены, которые могут функционировать лишь при условии существования каких-то метапредставлений о самих представлениях (значениях). Подобные метапредставления могут рассматриваться как некий вторичный метаязык. Здесь метавысказывания в «объективной форме» могут существовать в виде фиксации прагматических и ноэматических связей на границе языка и ситуации, т.е. в виде метапрагмем и метаноэм, но не знания о языке (или сознании), а условия «работы» языка [Бредихин 2005: 84-102].

Учитывая сказанное, можно в целом считать, что соединение и удерживание ситуаций и обстоятельств выполнения определенных языковых (интерпретирующих или порождающих) действий позволяет продуценту философского текста объединить и возвести их в некое единое сжатое представление. Как правило, это представление, не выражаемое в терминах обыденного языка описания конкретной действительности, т.е. настолько абстрактное, что в языке повседневности ему не находится места и разворачивать его (воспроизводить деривационную модель) имеет смысл лишь тогда, когда это неизбежно.

Подобный переход и вообще оперирование со смыслами при желании можно выразить с помощью формальной записи, используя оригинальные символьные «конструкции». Естественно предполагать, что способность языка философии выстраивать отвлеченное отображение цепи условных реакций выработалась не сразу. В результате освоения возможностей (при условном понимании языка и всех его деривационных возможностей) можно предположить, что у реципиента возникает способность определять, что все узлы смыслопорождения могут быть связаны некоей «характерной» связью, абстрагированной от ее реализации, связывающей феномены (это аналогично абстрагированию от свойств предметов при арифметических действиях и переходу к отвлеченным количествам). Выявление подобной связи тоже соответствует выработке определенного смысла, соответствующего существованию причинной зависимости. Иными словами, такого рода смысл может применяться для представления и обозначения причинно-следственной связи между ситуациями, событиями, явлениями.

То, что цепочку реакций можно, с одной стороны, воспроизвести мысленно, а в действительности реализовать только завершающее действие или просто мысленно определить это действие или результат без выполнения промежуточных действий, приводит, к интуитивному представлению о существовании также «особой» связи между элементами мышления. Эту связь принятот называть логической (в более широком смысле, логического следования). По характеру зависимости она аналогична причинно-следственной связи, но соответствуюет более абстрактному уровню (который мы выше уже попытались определить как третий уровень абстракции). Такой уровень абстракции позволяет образовывать новые логические связи и структуры из отвлеченных элементов мышления, фигурирующих на предшествующих уровнях, соответствующих терминам и понятиям.

Представления о феномено-ситуативной-связи и логической связи интуитивно трансформируются в сознании в единую универсальную связь и комплекс типично философского (структурированного, иерархического, феноменологического) миросозерцания, а что ещё важнее, такого же отношения к языку, который используется в языковой деятельности. Однако не следует понимать данное отношение как техническое (как его определяет для М. Хайдеггера в своих работах В.П. Литвинов) [Литвинов 1986: 82-87].

Объединение цепи условных реакций в компактное представление, которое в реальности соответствует результативным действиям, означает не что иное, как осмысление своей языкотворческой деятельности и выработку смысла, основанную на условно-рефлекторной деятельности языка. На этой основе можно выразить адекватное для данного случая понятие смысла. Содержательное представление, скрепляющее мысленную структуру (конструкцию), отображающую структурные отношения действительности в определённом контекстуальном окружении, можно назвать смыслом.

Мысленная конструкция и смысл в силу зависимости его от содержательной стороны этой структуры (и контекста) образуют как ассоциированные друг с другом составляющие неразрывное целое. Конкретный смысл приписывается определенной мысленной структуре ассоциируемой только с этим смыслом. При изменении условий ассоциирования «смысловое содержание смысла» как представления может изменяться. Сами эти условия можно также назвать контекстом. При этом мы должны абсолютно чётко понимать, что смысл, в отличие от значения, не есть закреплённая в языке структура, он является свободным и «плавающим», т. е. смысл есть не семантическое, а ноэматическое образование. Главное свойство смыслов (как представлений, отражающих смысловое содержание мысли) в том, что их можно воспроизводить, анализировать и манипулировать ими, образуя новые конструкции, не обращаясь к реальному функционированию значений слова.